Любопытно, что ее слушались – а ведь она была всего лишь ассистентом. То ли статус любовницы режиссера так действовал, то ли прирожденные ее организаторские способности. Она выглядела строгой – чересчур строгой и очень недовольной.
Уже на шоссе в свете встречных машин он то и дело бросал взгляд на ее резкий профиль.
Нет, не милашка. Страшно рядом с такой. Именно поэтому он охотно позволил оставить себя одного на этой заброшенной даче. Собственно, никакой заброшенной она не была, вполне ухоженный дом, хотя и старый. Актерский поселок, от Москвы почти сто километров, но электрички ходят – можно выбраться, если что.
Поначалу он и не понял даже, куда приехал, не слышал, кому Соня дозванивалась, с кем говорила. Лег спать под утро, успокоенный тем, что никакая Катя его здесь не найдет.
Проснулся поздно, долго соображал – где он, где Сонька.
Деревянный дом, все старомодно и добротно, белоснежное белье, на котором он, оказывается, спал в одежде.
Первым делом Митя нашел в рюкзаке зарядку от телефона, поставил его подкормить, а сам отправился исследовать свое новое пристанище.
По первым же фотографиям, которых на стенах было в изобилии, он понял, что это дача Анны, ее родителей. И, судя по всему, спал он на кровати ее великого отца.
Это приятно волновало. И кабинет его сохранился в целости.
Митя не мог оторваться от старых фотографий, записок, воспоминаний своего гениального коллеги. Многое казалось ему остроумным, восхищало, открывало совершенно новые факты о съемках самых известных фильмов.
Митя даже представил его здесь, в этом кресле, с печатной машинкой. Наверняка сюда приезжали сценаристы, сидели, курили, открывали вот эту самую форточку – великие люди касались ее руками.
Митя перегнулся через стол, открыл окно. В комнате сразу посвежело.
Удивительно, но здесь, на севере Подмосковья, было гораздо холоднее. Мало того, что не распустились деревья, так в низинах еще лежал серыми корками снег, а с теневой стороны дома висело несколько самых настоящих сосулек.
Митя бродил по большому запущенному участку, ощущая что-то новое для себя, покой, которого он давно не испытывал. Умилялся каждой малости, даже, опасливо озираясь, выглянул за скрипучую калитку.
На улице, как и ночью, когда они приехали, было безлюдно и тихо, только птицы звенели, перекрикивая далекий гул поезда. От ветра покачивались прошлогодние сухие листья, застрявшие в щели старого металлического почтового ящика. День был не то что солнечный, радостный – нет, скорее, спокойный, с несколькими светящимися прорехами в светло-сером небе.
В холодильнике нашлись продукты, купленные, видимо, вчера по дороге.
Он удивился, что не вспомнил об этом раньше, пожарил себе холостяцкую яичницу и, наслаждаясь одиночеством, еще погулял до темноты. Потом достал ноутбук и, чувствуя мощный прилив вдохновения, упал в работу, как падают в обморок, – не оглядываясь, не отвлекаясь, не слыша телефонных звонков.
Когда он не ответил на четвертый подряд, Соня встревожилась. Она весь день организовывала переговоры с продюсером, объясняла, руководила переездом, а внести изменения в сценарий должен был Митя – так договорились.
Лев Кириллович был зол как тысяча чертей, требовал немедленно «предъявить этого труса и алкоголика, который прячется за бабскую юбку», но Соня слезно пообещала, что в Москве они все нагонят.
В ближайшем пригороде нашли отличный старый особняк, в котором когда-то находилась знаменитая клиника профессора Стравинского, воспетая Булгаковым. Подходило идеально, добраться от города можно было за час, значит – никаких экспедиций.
Все более-менее складывалось, но Митя не отвечал.
Соня нервничала и проклинала себя за легкомыслие, обратиться же за помощью было не к кому – Георгий в эти дни был очень занят. На его плечи была возложена великая миссия по спасению человечества от Кати.
Исполнив свой конспиративно-водительский долг и пересадив, как он выразился, «светило отечественного кинематографа с няней» в такси, он развернулся и погнал назад, в Ярославль. К счастью, успел до рассвета, даже его парковочное место было свободно.
Выйдя из машины, оглядел ее, поискал следы недавнего бегства и, не найдя, удовлетворенно подумал, что вот он, пожилой деловой человек, ввязался в какие-то смешные игры киношной богемы, творческих людей и психопатов. Добровольно и всерьез. И теперь ему предстояло отловить нервную, очень опасную девочку и каким-то образом ее обезвредить, как обезвреживают бомбу с часовым механизмом: нужно перерезать один из десяти проводков, попытка всего одна, и время на исходе.
Соня все это отлично понимала, поэтому решила Георгия не отвлекать.
После некоторых колебаний сочла возможным рассказать обо всем Митиной жене. В конце концов, она не чужой ему человек.
К счастью, Маша оказалась в Москве. Она стоически спокойно выслушала сбивчивый Сонин рассказ, перебивая только там, где Соня и сама сбивалась с логики повествования. Про Катю она многое знала, но не могла представить, что мужу может грозить реальная опасность.
Когда Соня закончила, она спросила только адрес дачи, куда нужно было ехать.
– Адрес я тебе так не могу сказать, она же может нас прослушивать.
– Кто? – не поняла Маша.
– Катя. Но в Митином присутствии ты ее по имени не называй, он боится. Лучше о ней вообще не говорить. И сразу позвони мне, сразу же, как увидишь, что он жив и здоров, только сначала обойди дом, убедись, что ее там нет.
– Сонь… Ты не преувеличиваешь?
– Ты меня знаешь, я не склонна раздувать из мухи слона.
– Он там что, пил?
– Пил – это не то слово. Но я его не виню. Наоборот, я виню себя, как я могла бросить больного человека одного в чужом доме, в такой опасности…
– Какого больного человека? – ахнула Маша.
– Мужа твоего! Он совсем не в себе, ты сразу поймешь, ты сколько его не видела-то?
Маше стало страшно.
«Опасность… бред какой-то, какая опасность? Здоровый мужик прячется от девочки по чужим дачам? Ясно, что он допился до белой горячки, но Сонька-то не пьет!»
– Как узнать адрес? Ты пришлешь его зашифрованной телеграммой со своим агентом?
Соня помолчала. Обиделась. Поняла, что зря позвонила, зря рассказала все так эмоционально – не сможет ее понять эта глупая баба, которая живет рядом с Митей годами и ничего не замечает.
Сухо произнесла:
– Напротив офиса Льва Кирилловича есть «Шоколадница», ты ее должна знать. Приезжай и посиди там, у нас сейчас совещание, я постараюсь выскочить к тебе на минуту. Адрес скажу, а ты запомнишь, не записывай никуда.
И повесила трубку.
«Бред какой-то, – подумала Маша еще раз. Набрала телефон мужа – он был включен, но не отвечал, – а ведь он инженер по первому образованию, мог бы сейчас сидеть в конторе. И бабы не бегали бы за ним толпами по всей стране… Права моя мать была, ох, права…» – и пошла одеваться – времени оставалось в обрез.
Митя совсем не ждал жену. Он никого не ждал и надеялся на то, что о нем вообще на какое-то время все забудут. Все его мысли сейчас, как и почти всегда, занимала работа.
Он перекраивал сценарий, как старую юбку, из которой нужно было сшить ребенку школьную курточку. Ночами до самого рассвета сидел за ноутбуком, курил, почти не ел, бесконечно пил кофе.
Разумеется, он не мог забыть о Кате. Она каждый день писала ему на электронную почту письма очень разного содержания – он всегда читал их, но никогда не отвечал.
В них она требовала внимания, встреч, то шантажировала и угрожала, то вдруг начинала просить прощения.
Первое время он верил ей, но быстро убеждался, что это лишь очередная попытка манипулирования. В конце концов он просто заблокировал ее адрес, хотя и понимал, что это может вызвать очень неприятные последствия. Проще говоря, она может явиться сама, даже на эту дачу.
Нет, Митя совсем не ощущал себя в безопасности, поэтому придумал несколько хитроумных ловушек – натягивал веревочки, ставил бутылки на дверные ручки, чтобы при попытке открыть дверь они упали и звоном разбитого стекла предупредили его о вторжении. Рано утром он выходил на улицу и долго изучал двор – искал новые следы, изменение в расположении предметов. Телефон он просто отключил, чтобы Катя не смогла его найти с помощью какого-нибудь современного технического устройства. О том, что его могут искать и другие люди, он думать давно перестал, его сознание настроилось на иную частоту.
Машу он в первые минуты просто не узнал. У нее, конечно, был ключ, иначе она не смогла бы войти. Сначала она долго звонила в звонок, но муж не открывал. В сильной тревоге она отперла калитку, затем дверь дома.
Митя слышал звонок, слышал звон разбитой бутылки – он следил за происходящим из окна второго этажа с той минуты, как подъехала машина.
Маша привезла пакет с продуктами, сигареты, лекарства, водку и Митиного взрослого сына Никиту. Она была готова к тому, что Митю придется нести, поэтому мужчина был необходим.
Оба они – жена и сын – были потрясены увиденным. Мало того, что Митя не сразу их узнал, он еще и некоторое время прятался на чердаке, потом разбил маленькое окошко мансарды и вылез на крышу, откуда не смог слезть самостоятельно.
Только к вечеру Маше удалось его уложить на диван, напоить валерьянкой и успокоить.
Он дремал, поминутно просыпаясь и озираясь вокруг налитыми кровью глазами, Никита гладил его по заросшему густой серой щетиной лицу и успокаивал, как ребенка. Маша же спешно собирала вещи. Она быстро оглядела дом, собрала мусор, опытным взглядом оценила количество сигаретных бычков, пару раз наткнулась на натянутые веревки и битое стекло. Нашла Митины разбитые очки, выключенный телефон, ноутбук. Сложила его постель, решив забрать белье в город и там постирать. Под подушкой обнаружилась вилка, и Маша с ужасом догадалась, что это было оружие для возможной самообороны.
Уже загрузив вещи в машину, вспомнила об обещанном Соне звонке. И только тогда поняла, что все это правда – Митя, кажется, сходил с ума.
О госпитализации всерьез никто и не думал – вторым режиссером была совершенно неопытная девочка, она не могла полноценно заменить Митю ни на одном этапе работы. Останавливать съемки – тем более невозможно. Соня формально числилась ассистентом и руководить ничем просто не имела права. Кроме того, она и так была загружена разнообразными делами.
Дома Митя довольно быстро пришел в себя – жена взяла две недели отпуска за свой счет и не оставляла его одного ни на минуту. Соня тоже не оставляла его без внимания – звонила каждый день: отчитывалась, советовалась, обсуждала новые правки к сценарию. Позвонила и Анна – Митя робко, оглядываясь на жену, поблагодарил ее за предоставленное убежище, пообещал привезти назад белье.
По его виноватому голосу Маша все поняла и поморщилась. Но не выяснять же с ним сейчас отношения… И срочно нужен был врач.
Маша обзвонила всех знакомых и нашла, наконец, по цепочке психотерапевта с хорошими рекомендациями. Денег на это не было, и Маша решила продать машину, не сообщая об этом мужу.
Чтобы скрыть это обстоятельство, она не стала сама возить его к врачу, а договорилась с Соней, та приезжала за ним на такси – она тоже была заинтересована в скорейшем выздоровлении шефа. Да и переживала, похоже, искренне.
Ее единственную Маша не подозревала в романтических отношениях с мужем, наоборот – была благодарна за помощь и преданность.
Маша считала себя тонким психологом и ни минуты не сомневалась, что Соня в Митю не влюблена – скорее, она чувствовала ответственность и обращалась с ним с оттенком усталой неприязни.
Сеансы психотерапии Мите помогали плохо, но врач сразу настроил своего пациента на долгую работу. Разумеется, он сразу же начал подбирать Мите медикаментозную терапию, но без понимания проблемы решить ее он не мог.
Ефим Михайлович Эрзин принадлежал к тому типу врачей, которые глубоко «погружались» в своих пациентов, стремились нащупать их болевые точки, понять их. Доля корысти здесь безусловно присутствовала, но обнаружить ее было практически невозможно, поэтому пациенты безгранично доверяли доктору, принимая его научный интерес за человеческое сострадание.
Состраданием Ефим Михайлович никогда не обладал, с юности он никого не любил и любить не желал. Он отлично понимал, что ему и самому не помешал бы хороший доктор, чтобы разобраться в комплексах и проблемах, захвативших с детства его разум так крепко, что до самой старости он не смог с этим разобраться.
В сущности, он был не так уж и стар – пятидесяти шести лет, некрасивый, но яркий и по-своему привлекательный для женщин. Был он с юности страшным бабником, как и его отец, но проблемы из этого не делал, как это свойственно убежденным эгоцентрикам. Часто спал он со своими пациентками, о чем никто из его коллег не догадывался, женат никогда не был, хотя имел несколько внебрачных детей, отношения с которыми поддерживал вяло и нерегулярно.
Вообще, он был человеком вдохновения, его научные интересы исходили из его творческих, а не карьерных потребностей. В каждом пациенте он видел нечто вроде болванки, из которой можно было создать прекрасную и полезную скульптуру. Ему часто удавалось помочь, хотя двигали им любопытство и радость от собственных успехов.
Разумеется, Митя не мог подозревать, к какому необычному и странному доктору он попал.
Впрочем, в кабинете психиатра не думается о чужих странностях – Мите хватало и собственных. У Эрзина он сразу же вызвал живой интерес: пациент был явно охвачен параноидальными мыслями, но без расстройства личности, отвечал на вопросы неохотно и очень сжато, плохо контролировал свои реакции и доверять врачу не спешил.
Опытный Эрзин в первый же день сразу поставил диагноз: «Бабы довели».
Дальнейшие наблюдения только укрепили его подозрения. Митину жену он знал, а в коридоре его ждала совершенно другая женщина – они познакомились после первого же визита. Отношения с ней явно были непростыми, но совершенно очевидными.
Однажды доктор наблюдал их через стекло за их спинами – голубки сидели, тесно прижавшись к друг другу, ожидая Эрзина – он опаздывал.
Митя плакал, неожиданно заплакала и его спутница. Митя вынул из кармана пачку бумажных платков, но она покачала головой и достала свои. Упаковки были совершенно одинаковыми, общались они оба друг с другом какими-то незначительным жестами, что и выдавало их глубокую близость и давний навык понимать друг друга без слов. Кроме того, Митя рассказал, что он режиссер, это сразу многое объяснило.
Эрзин не знал его, но поискал фамилию в Интернете, покачал головой. Пациент был безусловно интересный и перспективный.
Ему удалось быстро подобрать довольно удачную терапию, Митя словно бы поутих, но таблетки глушили его способность к быстрым реакциям на съемочной площадке, о чем он и поведал доктору при следующей встрече.
Решено было «потерпеть» и добавить гипноз, который Эрзин не любил и практиковал крайне редко. Но Митя упорно молчал, не рассказывая врачу о причинах своих страхов, поэтому гипноз все-таки пришлось пробовать. Кое-что прояснилось, добавила информации и постоянная Митина спутница – Эрзин улучил момент с ней познакомиться и разговорить.
Она была словоохотлива, потому что понимала, как работает схема лечения.
За несколько минут в курилке она бегло обрисовала доктору ту ситуацию, в которой Митя находился последние годы. Катю она обрисовала совершенно сумасшедшей, Митю – бесхребетным, а себя – посторонней на этом празднике жизни.
– Сеть, – сразу определил Эрзин.
– Это такой медицинский термин? – удивилась Соня.
– Нет, это, я бы сказал, мой личный термин.
– А почему не «клетка»?
– Ну какая же это клетка, извините, забыл ваше имя…
– Соня.
– Да, Сонечка. Из клетки всегда есть выход. А из сети – нет. Тот, кто в нее попадает, любым своим движением запутывает ее вокруг себя еще сильнее.
Соня помрачнела.
– Вы рыбак? Так рыбу ловят, да?
Эрзин громко засмеялся, – девушка ему понравилась.
– Так, Сонечка, ловят не только рыбу. Но я не рыбак, я – врач. Я должен эту сеть теперь как-то разрезать и выпустить вашего друга на свободу.
– Он мой шеф, а не друг.
– Надо же, вы актриса?
Митя подошел, не дав им договорить. По их глазам он сразу все понял, скомканно попрощался с доктором и резко потащил Соню за руку к лифтам.
Эрзин ухмыльнулся. Потом, наблюдая за ними из окна, убедился, что ошибки быть не может.
«Хорош психопат, – улыбнулся он себе в пышные усы, – жена, безумная бывшая любовница преследует его, не может отпустить, и совершенно циничная любовница нынешняя, которая еще и работает с ним. Ничего не упустил, молодец мужик. Все друг с другом знакомы, все с ним носятся, по врачам водят за руку, наверняка еще и кофе в постель…»
Эрзин загрустил, вспомнив о своем затяжном одиночестве при вполне сознательной доле холостяка.
