– Как я и обещал, поедем в Оружейную палату и в другие места. Ты не против?
– Нет. Только я хотел бы показать матушке и сестре свой новый костюм.
– Еще успеешь, а сейчас пора ехать. Кстати, где твоя шапка?
– Не знаю. Я нашел только это.
– Не изволь гневаться, царь-батюшка, – как черт из табакерки выскочил Тишка. – Вот, пожалуйста, все готово.
В руках у спальника были подбитый собольим мехом зимний кафтанчик и шапка, отороченная горностаем.
– Ну-ну, – хмыкнул я и, как только облачение закончилось, велел выходить.
– Это что, снег? – взвизгнул мальчишка, увидев, что за ночь земля покрылась белым покрывалом. – Петер, смотри – снег!
– И впрямь, – изумился тот и, не удержавшись, тут же слепил снежок.
Потом, видимо, сообразив, что при царе играть в снежки неприлично, спрятал его за спиной. Тем временем нам подали сани, запряженные тройкой. Мы с сыном и его приятелем сели в них, Михальский с фон Гершовым вскочили в седла, и кавалькада тронулась. Впереди и сзади нас скакал эскорт из людей Корнилия и Лелика.
– Руку еще не отморозил? – с усмешкой спросил я Петера, глядя, как он попеременно перекладывает ледяной комок из одной руки в другую и дышит на озябшую.
– Ой, – смутился тот.
– Сможешь попасть в того всадника? – показал я ему на одного из наших охранников – улыбчивого татарина Ахмета, гарцующего на некрупной, но ладной ногайской лошадке.
– Запросто! – осклабился мальчишка и ловко швырнул свой снаряд.
Однако в хоругви Михальского лопухов не держали, и Ахмет, как ни в чем не бывало махнув камчой, на лету сбил снаряд, потом что-то крикнул по-татарски, состроив при этом зверскую рожу.
– Все, парень, ты пропал! – посулил я Петеру.
– Ничего подобного, – отмахнулся тот. – Я выполнял приказ нашего доброго кайзера, а стало быть, кто меня тронет – будет иметь дело с ним.
– Да ты, я гляжу, парень не промах!
– А разве кого попало взяли бы на службу к вашему благородному сыну?
– Это точно, – засмеялся я и потрепал пройдоху за уши.
«Дилинь-дилинь-дилинь!» – зазвенел большим бронзовым колокольчиком служитель, но наученные горьким опытом школяры и не подумали отрываться от занятий и продолжили тщательно выводить буквицы. Писать чернилами на бумаге – это совсем не то же самое, что водить стилусом по вощеной дощечке. Тут если ошибешься, не замажешь плоским концом ее мягкую поверхность, ибо сказано: что написано пером – не вырубишь топором!
– Все ли окончили? – поинтересовался учитель. – Тогда сдавайте листы.
Услышав приказ, одни школяры, наскоро присыпав свои работы песком, двинулись сдавать их наставнику. Другие же, менее искусные, попытались наскоро закончить, но от торопливости часто ставили кляксы или ошибались. Среди последних был и Никишка Анненков – девятилетний отрок из орловских боярских детей, совсем недавно поступивший в царскую школу. С огорчением взглянув на испорченный лист, мальчишка вздохнул. Однако же делать было нечего, и он обреченно направился к учителю.
– Быстрее, отроки, – поторопил отставших дьяк Анциферов, бегло просматривая уже сданные работы.
Глядя на одни, он удовлетворенно кивал, другие заставляли его морщиться, от третьих он просто качал головой. Учителем он стал совсем недавно по указу самого царя Ивана Федоровича. Для обучения наследника царевича Дмитрия Ивановича была организована царская школа. Большинством ее учеников стали отпрыски самых знатных семейств Русского царства, но были также и сироты, собранные со всей Руси. Вообще-то для бывшего секретаря государя это было немалое понижение, но Первак – так его звали – и сам понимал, что со службой не справляется. Тут ведь и латынь надо знать, и немецкий, да мало знать – писать еще надобно. Причем грамотно, а где же сироте было этой премудрости научиться?
Хотя тут сам виноват. Надо было, как и собирался, в ноги упасть к Ивану Федоровичу, дескать, отпусти на учение в город Росток, с остальными студиозами – глядишь, вернулся бы лет через пять – семь совсем другим человеком, но… свято место ведь пусто не бывает, нашлось бы кому близ царя его заменить! Да и Анисим Саввич, дай ему бог здоровья, ждать бы не стал. Как пить дать, выдал бы Глашу замуж, а без нее Первушке и жизнь не мила.
Вот теперь и учит царевича со товарищи русской грамоте, а также искусству писания вязью и уставом[7 - Вязь и устав – виды древнерусского рукописного шрифта. При письме вязью буквы связываются друг с другом, соединяясь в непрерывный орнамент. Устав – письмо четкими угловатыми буквами без наклона.].
Вообще-то выбранный недавно патриархом всея Руси Филарет поначалу настаивал, чтобы учителями в новой школе были исключительно ученые монахи, но неожиданно получил жесткий отказ. Сказывали даже, что они с государем крупно повздорили, однако так это или нет, никто доподлинно не знал.
Хотя это как сказать. Анциферов, положим, знал. Ибо именно он писал под диктовку грамоту, в которой Иван Федорович не без ехидства спрашивал: есть ли среди этих самых ученых монахов хоть один русский, а не выходец с Фанара[8 - Фанар – район в Стамбуле, резиденция Константинопольского патриарха.]?
Греков за их двуличие и корыстолюбие новый глава Русской церкви и сам недолюбливал, а потому хоть не сразу, но согласился. Так что учителями в царской школе стали в большинстве своем люди светские, более того, многие из них были иностранцами, благо среди приехавших вместе с царицей на Русь людей ученых хватало. Арифметику и цифирь преподавал швед Якобсон. Семь свободных искусств – немцы Мюллер и Гроссе. Впрочем, до их науки школяров требовалось выучить еще латыни, которую, кроме царевича, мало кто знал. Да что там про древние языки говорить, родную-то грамоту не все разумели! Вот тогда-то царь и предложил Первушке стать учителем. Ну как тут откажешься?
– Эко, брат, ты напачкал… – покачал он головой, глядя на работу, сданную Анненковым.
Тот, насупившись, молчал, видимо, прикидывая, сильно ли его высекут за нерадение. К слову, кадка с рассолом, из которой торчали розги, стояла у всех на виду в сенях, красноречиво намекая, что может случиться с теми, кто не будет проявлять должного усердия в учении. Наказывать, правда, пока еще никого не наказывали, хотя поводов было предостаточно. Видать, наставники ждали, когда винностей накопится столько, чтобы снять три шкуры разом.
– Ступай, – с легкой усмешкой велел Анциферов отроку, после чего собрал работы своих учеников вместе и вышел из класса.
Решив, что на этот раз все обошлось, Никишка резво кинулся на улицу, но едва не налетел на одного из соучеников – Григория Куракина.
– Разуй глаза, выползень орловский! – возмутился княжич.
– Я ненароком… – попытался извиниться мальчик, но юный Гедиминович, что называется, закусил удила.
– По сторонам смотри, холопье отродье!
– Ты, князь, говори, да не заговаривайся! – вспыхнул отрок. – Анненковы николи в холопах не ходили…
– Доселе не ходили, так еще походите. Вам по вашему худородству такое и не зазорно!
Неизвестно, чем бы кончилось дело, поскольку спустить такое оскорбление было никак нельзя, а Гришка был старше и на голову выше Никишки, но тут раздался еще один звонок, и школяры стали возвращаться в класс.
– Ничто, после договорим, – посулил недругу Куракин и поспешил вернуться за парту.
– Чего от тебя Гришка хотел? – тихонько спросил сидевший рядом с Анненковым Ванька Пожарский.
– Кто его знает, чего он прицепился… – буркнул школяр.
– Он завсегда так, – посочувствовал ему младший сын прославленного воеводы, – особенно с худородными. Он ко мне тоже цеплялся, пока по фациему не получил.
– Куда?
– По роже, – охотно пояснил Ванька. – Фацием[9 - Faciem – лицо (лат.).] – это рожа по-латыни!
– Ишь ты, – подивился Никишка. – А ты и латынь ведаешь?
– Худо, – помрачнел мальчишка. – Из нас всех ее только царевич Дмитрий хорошо знает, даром что по-нашему толком не разумеет.
– А как же вы с ним разговариваете?
– По-разному. По первости все больше знаками или по-ляшски.
– А кто это всегда рядом с царевичем за партой сидит?
– В немецком платье?
– Ага.
– Это Петька! Он по-нашему вообще ни в зуб ногой, только ругаться горазд, будто всю жизнь пирогами в Замоскворечье торговал.
– А из каких он?
– Да кто его знает! Сказывали, будто он из холопов тамошних государя нашего.
– Из холопов? Не может быть!
– Я и сам сомневаюсь, – пожал плечами Пожарский. – Уж больно ведет себя смело, да и дерется отчаянно. И в проказах первый, а до сих пор не сечен.
– А часто секут-то?
– А вот сейчас и узнаете! – строго воскликнул неслышно подошедший к ним отец Зосима и, схватив вопящих от боли и испуга мальчишек за уши, потащил их в угол. – Стойте здесь, раз за партами Слова Божьего не разумеете!
– Кажется, наш новичок попался… – тихонько шепнул принцу Петер. – И фюрст[10 - F?rst – князь (нем.).] Пожарский тоже.
– Помолчи, если не хочешь стать следующим… – одними губами отвечал тот ему.
– Да уж, это не епископ Глюк. В него чернильницей не запустишь.
– Если скажет что-нибудь дерзкое про моего отца – еще как запущу!
Приятель в ответ на это заявление только ухмыльнулся, поскольку давно понял, что среди русских священников встречаются люди разного сорта, но вот откровенных самоубийц точно нет.
Сегодня первый наш с Катариной совместный прием иностранных послов. Несмотря на еще не решенные разногласия, надо продемонстрировать всем, что внутри царской семьи все в порядке. Всем – это прежде всего своим боярам, среди которых тихо тлеет недовольство. Несмотря на все старания и большой опыт в такого рода делах, моя супружница ухитрилась-таки отдавить мозоли нескольким влиятельным особам. Прежде всего тем, что не пожелала резко изменить свои привычки.
Иными словами, Катарина Карловна вместе со своими приближенными продолжает носить европейские платья, вызывая тем самым нездоровое брожение в обществе. И если пожилые боярыни упорно продолжают держаться старины, то у более молодых особ прекрасного пола постепенно складывается на этот счет другое мнение. Как-то сразу немодно стало наносить на лицо толстый слой румян и белил, чернить зубы и делать тому подобный «макияж». Летники и сарафаны стали более приталенными, а вместо сапожек ножки девушек все чаще украшают башмачки с пряжками.
Но самое «страшное» случилось, когда мы с Катариной Карловной показались народу во время парадного выезда. По зимнему времени она покрыла голову меховым капюшоном, под которым была довольно изящная шапочка из красного бархата, с небольшими полями, богато украшенная золотым шитьем. Я по своей мужской простоте не обратил на эту деталь никакого внимания, но вот среди женского населения столицы она произвела настоящий фурор, и теперь все желают носить такую же кику, как у царицы. Мужья и отцы прекрасных дам в панике, мастера шляпных дел завалены заказами, а у ревнителей старины лишний повод излить желчь.
Правда, на сей раз она одета более подобающе. Наглухо закрытое нижнее темно-бордовое платье без какого-либо декольте и открытых рук. Поверх него – чуть более светлое распашное со шнуровкой. И то и другое украшено по минимуму, в том смысле, что золотое шитье не везде, где только можно, а лишь местами, на корсаже и рукавах. Слава богу, в Швеции нет обычая носить огромные гофрированные блины воротников, как при австрийском и испанском дворах, потому плечи Катарины прикрыты тончайшим голландским кружевом. Волосы ее на сей раз под тонкой кисеей, а на голове герцогская корона.
Мое величество выглядит традиционно, то есть в длиннополом русском кафтане и шапке. Они, конечно, тоже украшены золотом и каменьями, но до настоящего парадного платна[11 - Платно – расшитое золотом парадное платье русских царей.], в котором даже я, несмотря на привычку к доспехам, передвигаюсь с трудом, им далеко. Его я в последний раз надевал на торжественном молебне, посвященном победе над войском королевича Владислава, и с той поры оно вместе с шапкой Мономаха не покидало сокровищницы.
Посол, которого мы с Катариной осчастливили аудиенцией, – турецкий. В смысле османский. Ибо Турция сейчас называется Османской империей или Блистательной Портой. Пока что это одно из мощнейших государств, раскинувшееся на трех сторонах света и обладающее просто огромной армией и флотом. И то и другое, правда, несколько устарели, да и некогда самая передовая держава находится в затяжном кризисе, но все еще представляет собой смертельную опасность.
Собственно османские земли отделены от России другими государствами, так что даже формально соседями мы не являемся, и поводов для вражды у нас нет. Кроме одного. Крымское ханство. Это вассальное от турецкого султана разбойничье государство представляет собой одну сплошную головную боль. Подвластные хану татары, черкесы и ногаи постоянно устраивают набеги на южные рубежи Руси и Речи Посполитой. На последнюю чаще, поскольку та богаче и многолюднее, но и нами, многогрешными, также не брезгуют.
Пресечь это безобразие нет никакой возможности. Во-первых, добраться до ханства не так просто. Разделяющее нас огромное и засушливое Дикое поле очень неудобно для наступления регулярной армией. Там практически нет воды, фуража, продовольствия, а если все это везти с собой, то обоз растянется от Курска до самого Перекопа. Во-вторых, война с Крымом – это война с Османской империей, а этого нам уж совсем не надо. Хотя в этом случае дальность расстояний и трудности логистики будут уже нашим преимуществом. Времена, когда крымские татары угрожали Москве, давно миновали. В последний раз они это пытались сделать еще при Иване Грозном, и кончилось все их грандиозным разгромом при Молодях. С тех пор случаются только мелкие набеги, которые нам приходится терпеть. Пока.
Посол османского султана, как это ни странно, вовсе не турок и даже не мусульманин. Зовут его Томас, или на русский лад Фома, Кантакузен. Он грек, точнее фанариот, то есть житель Фанара. Судя по донесениям людей, побывавших в Стамбуле лет сто назад, самые богатые греческие торговцы стали претендовать на принадлежность к громким фамилиям древней Византии. Одни назвались Комниными, другие Палеологами, а дед Фомы – Михаил, имевший прозвище Шайтан-оглу[12 - Сын черта (тур.).], стал Кантакузеном. Трудно сказать, являлся ли он потомком басилевсов, но совершенно точно известно о его баснословном богатстве. Видимо, за это его и казнили при султане Мехмеде Третьем. Его сына Андроника тоже казнили, правда, позже, а вот внук преуспел на османской службе и теперь часто выполняет различные дипломатические поручения своего повелителя.
Прием прошел на высшем уровне, то есть мы с Катариной сидели, изображая из себя статуи, пока мои дьяки представляли мне посла, зачитывали грамоту, показывали дары юного султана Османа. Надо сказать, что повелитель правоверных не поскупился. Посол привез целый сундук с различными украшениями для меня и супруги, драгоценное оружие и доспехи и многое другое. Особенно мне понравился шлем с золоченой арабской надписью по кругу. На Руси такие называют иерихонками, а в Европе – восточными бургиньотами.
– Что значит эта надпись? – вполголоса спросила Катарина, заметив мой интерес.
Я в ответ только пожал плечами и собрался переадресовать вопрос Кантакузену, но посол меня опередил:
– Обрадуй правоверных обещанием помощи Аллаха и скорой победы, – перевел грек на немецкий, льстиво улыбаясь.
– Это из Корана? – проявила осведомленность царица.
– Да, моя госпожа.
– Я смотрю, ты понимаешь нашу речь?
– Не слишком хорошо, но понимаю.
– Прекрасно. Передайте нашу благодарность его султанскому величеству за столь щедрые дары. Мы довольны ими.
– И Кесем-султан не забудь поблагодарить, – криво усмехнувшись, добавил я по-русски.
Услышав меня, Фома приложил руку к сердцу и принялся отвешивать самые почтительные поклоны, какие только смог изобразить.
– Что ты сказал послу? – спросила Катарина, когда мы остались одни.
– Попросил поблагодарить мачеху султана.
– Мачеху?
– Да. Его мать умерла, когда Осман был еще младенцем, и его воспитала мачеха. Наверное, поэтому он еще не казнил своих братьев, как этого требуют их обычаи.
– Какой ужас. А что нам вообще известно о тамошних делах? Признаюсь, в Северной Европе о турках вообще мало что знают.
– Мы, в общем, тоже. В прошлом году я посылал посольство в Константинополь, да как на грех, пока они добирались, сначала умер Ахмед Первый, затем через три месяца свергли безумного Мустафу. Визири менялись как перчатки, янычары постоянно бунтовали. В общем, мои посланцы вернулись ни с чем, растратив все, что взяли с собой. Слава богу, хоть живые.
– И много растратили?
– Одной пушнины на двадцать тысяч талеров.
– Однако!
– Что поделаешь, Восток! Тому дай, этого умасли, того одари.
– Странно, что этот грек ни слова не сказал о цели посольства.
– Так это же только первый прием. О делах на нем говорить не принято. А что касается цели, то с этим как раз все просто. В прошлом году поляки разгромили трансильванского князя Габора Бетлена, а он вассал султана. Будет война, и османы ищут союзников.
– И что ты намерен делать?
