– Спасибо.
Дверь приоткрылась. Мыш просунул внутрь кучу тряпок.
– Выбери, что подойдёт.
– Океюшки, – донёсся весёлый голос.
Послышался шорох ткани.
– Меня Веткой зовут, – мелодично, словно бы продолжая напевать, произнесла девочка.
– А я Мыш.
– Странное имя.
– Нормальное.
– Ну, Мыш так Мыш, – легко согласилась она. – А взрослых тут нет?
– Утром Альберт придёт.
– Это кто?
– Режиссёр. А также осветитель, билетёр, администратор и кто угодно.
– И больше никаких взрослых?
– Нет. Ни взрослых, ни детей.
– Ну и как он, Альберт?
– В смысле?
– Человек какой?
– А, нормальный.
– Как думаешь, возьмёт он меня в ваш театр?
– Это ему решать. Но почему бы и нет?
Ветка вышла из ванной в белой греческой тунике, доходившей ей до щиколоток. В руках у неё была куча мокрой одежды и тяжёлые отсыревшие ботинки.
– Как мне, нормально? – спросила она, крутанувшись, так что полог туники взлетел выше колен.
– Нормально. Свет выключи, – борясь со смущением, ответил Мыш.
Ветка повернула вертушок древнего выключателя, раздался громкий щелчок.
– Теперь я напою тебя чаем, – сказал Мыш, поднимаясь по ступенькам и освещая путь фонариком в телефоне. – Ты любишь зелёный или чёрный?
– Сегодня я люблю горячий, – сообщила девочка. – Максимально горячий.
– Это будет нетрудно.
В часовой он усадил её на стул, включил чайник. Сам взгромоздился на крышку пианино, пытаясь выглядеть сильным и уверенным в себе.
Пока чайник закипал, Мыш пытался не очень умело шутить, а девочка хохотала, открыто и совсем не стесняясь незнакомой обстановки. Мыша это ободряло, он шутил снова и всё более и более охотно, девочка снова смеялась.
«Что-то я сам на себя не похож», – подумал мальчик.
Чайник щёлкнул. Мыш разлил кипяток по чашкам…
Театральные будни
Начались репетиции.
– Вы, конечно, можете иметь собственное мнение, но я не уверен, что «Ганц и Гретель» – кассовый проект, – высказал Мыш Альберту.
– Так. Давай сразу расставим точки над «i». Режиссёр тут я, и только я определяю, что кассовый проект, а что нет. А если по существу, то исключительно от вас зависит, будет ли проект кассовым. И ни от кого другого, – режиссёр направил на мальчика указательный палец.
– А какие-то ещё спектакли предполагаются?
– Нет. Мы будем играть «Ганца и Гретель» два раза в неделю.
– Что? – удивился Мыш. – Один спектакль два раза в неделю?
– Именно. Он идёт в нашем театре более двухсот лет. Почему сейчас должно что-то измениться?
– Больше двухсот? – осторожно проговаривая слова, произнёс Мыш и оторопело поглядел на Ветку.
– То есть начинали играть этот спектакль ещё… – она быстро посчитала в уме, – при крепостном праве?
– Так точно. Крепостные актёры графа Шереметева Николая Петровича.
Альберт усмехнулся и сказал:
– Что это у вас так лица вытянулись? Можно подумать, что речь идёт о временах как минимум Древней Греции.
– Ну, на самом деле, для человека события двухсотлетней и двухтысячелетней давности не сильно-то и отличаются, – заметила Ветка.
Альберт неопределённо покачал головой.
– Тут ты, конечно, права. Но, как бы то ни было, театру действительно более двухсот лет. И мои предки уже целых два века связаны с ним самым тесным образом. Играли, режиссировали, шили одежду, рисовали декорации…
Ветка посмотрела на Мыша, потом на Альберта, словно не уверенная, стоит ли задавать свой вопрос.
– А вы, только извините ради бога, если глупость спрашиваю…
– Ничего, валяй.
– Вы от кого свою родословную ведёте? От крепостных или от Шереметевых?
Разговор происходил в часовой. Альберт, слегка играя на публику, сел за пианино, взял несколько элегических аккордов, должно быть, начало какого-то романса. Достал из кармана фляжку, сделал глоток. Прислушался, как течёт коньяк по горлу, произнёс:
– Родословную, девочка, я веду и от тех, и от других. Так бывает… Актрисы юны, красивы, пластичны, а перед таким сочетанием не могут устоять ни графы, ни князья, ни цари. Вы знаете, что Николай Петрович Шереметев был женат на своей бывшей крепостной? Да-да, на Прасковье Ивановне Ковалёвой-Жемчуговой, актрисе театра.
– Так вы граф?
Альберт усмехнулся, приподнял невидимую шляпу.
– К вашим услугам. Впрочем, хватит истории. Наша задача – поставить, или, если хотите, восстановить спектакль «Ганц и Гретель». Первая репетиция завтра в восемь утра. Попрошу без опозданий. И, кстати, ко мне можно обращаться на «ты».
Он натянул плащ, водрузил на лысеющую голову шляпу с широкими обвисшими полями. Мыш и Ветка проводили его до дверей.
– Скажите… Скажи, Альберт, а что случилось с предыдущими актёрами? – спросил Мыш перед тем, как закрыть за режиссёром дверь. – Ну, с теми, что были до нас?
– Что стало? – с неожиданной резкостью в голосе переспросил режиссёр. – Да ничего особенного – они выросли.
За три дня до этого разговора дети вызубрили свои роли, написанные Альбертом от руки на листах из ученических тетрадей.
– Не проще было на принтере распечатать? – нахмурился Мыш, когда впервые увидел покрытые аккуратными строчками листы.
– Никаких принтеров, компьютеров и прочей мертвечины. Я старомодный актёр старомодного театра, – ответил Альберт. – Текст, написанный от руки, всегда более живой, чем распечатка.
– Тут не всё легко читается, – придирчиво пошелестел страницами мальчик.
– С живыми всегда непросто. Разберёшься.
Когда Мыш впервые ступил на сцену, на него накатило что-то вроде наваждения. Тёмный зал, залитая ярким светом прожекторов и софитов сцена, запахи пыли, старой благородной материи, сухого дерева… На мгновение ему показалось, что сейчас произойдёт чудо: налетит ветер, запоют птицы и начнётся настоящая сказка… Но… Ничего не произошло. Лишь шедшая позади него Ветка крепко взяла его за руку, и он понял, что она тоже чувствует что-то подобное.
В правой части сцены стоял дуб, такой огромный, что даже втроём Мыш, Ветка и Альберт едва ли могли обхватить его ствол, покрытый толстой, иссечённой трещинами, какие бывают на земле во время засухи, корой. Рядом с его богатырским стволом примостилась печь, обложенная пряниками, леденцами и печеньем. Чуть дальше, в глубине сцены виднелась бутафорская, но довольно искусно сделанная трава, за которой угадывались деревья. Они, в отличие от дуба, были выпилены из фанеры, но полумрак надёжно скрывал этот их недостаток.
Альберт хлопнул в ладоши, призывая к вниманию.
– Пройдитесь, осмотритесь, – приказал режиссёр. – Походите по сцене, почувствуйте её. Вы должны сродниться здесь с каждой половицей.
Дети глянули под ноги. Обежали взглядом покрытый тёмно-серой тканью пол с отчётливо выступающими досками. Прошлись, каждая доска пела на свой голос. Некоторые громче, некоторые тише, какая-то мелодично, какая-то нещадно фальшивя. «И всё это надо будет потом учитывать», – поняли они безо всякой подсказки.
– Исследуйте сцену. Обживайте её. Именно она станет вашим домом, а вовсе не часовая.
– Но спать, я надеюсь, мы будем всё-таки в часовой? – уточнила Ветка.
– Спать да. А жить, жить вы будете здесь.
Мыш двинулся вглубь, в полумрак, где шелестели от его движений бутафорские травы и качали искусственными ветвями ивы. Впереди густела плотная, как карамель, темнота, и Мышу показалось, что идти можно ещё очень долго, но тут его вытянутая рука упёрлась в кирпичную стену.
Мыш с некоторым сожалением «как? и это всё?» ощупал кладку, сделал несколько шагов вправо-влево, но не нашёл ничего, кроме всё тех же кирпичей с грубо проступающим между ними раствором.
На сцене Ветка прыгала с половицы на половицу, выбирая те, что скрипят громче и пронзительней. Альберт наблюдал за ней с самодовольством родителя, видящего первые самостоятельные шаги своего чада.
Первый день, как и второй, и третий, прошли в «обживании пространства». Режиссёр заставлял детей плясать, ходить колесом, ползать, вставать на «мостик», притворяться трупами. Дошло до того, что однажды они всерьёз обнюхивали занавес, бутафорские деревья и траву…
– Да-да, я тиран, деспот и вообще крепостник по происхождению, – вещал Альберт, наблюдая, как его подопечные принюхиваются к запахам и их оттенкам.
– Я уже чувствую себя крепостной актрисой, – буркнула Ветка Мышу.
Мыш неодобрительно наморщил нос.
– Альберт, ты не боишься бунта на корабле? – спросил Мыш.
– У, какие мы обидчивые. Ладно, можете прекратить, – сказал режиссёр. – Это было шуточное упражнение. Но помните, в каждой шутке лишь доля шутки. Теперь новое задание. Вам нужно пробежать от края сцены до стены, но каждый раз вы должны использовать новый маршрут. Если первый раз пробежали вдоль правой стороны сцены, возвращаетесь по левой. Или же с правой, но делаете петлю вокруг дуба. Не повторяться, я буду следить. Включайте фантазию. Когда достигнете стены, хлопните по ней ладонью, чтобы я слышал.
Он развалился в кресле и принялся наблюдать за детьми, внимательно прислушиваясь к хлопкам.
– Он всё-таки издевается, – шепнула на бегу Ветка Мышу.
– Бегаем, бегаем, – ворчал из зрительного зала Альберт. – Гретель, ты повторяешься!
– Нет! – возмущённо воскликнула девочка. – Я, когда туда бежала, нырнула под иву, а возвращалась через траву.
– Убедила! Бегаем дальше…
Мыш собирался снова «восстать», но тут Альберт объявил об окончании репетиции.
– Зачем нужна была эта бессмысленная беготня? – спросила Ветка. – Что мы тренировали?
– Я хочу, чтобы вы знали, сколько есть способов достичь стены.
Сундук с ключами и закрытые двери
Вечерами, после того как Альберт уходил домой, основным развлечением Мыша и Ветки по большей части становились книги и фильмы. Но двенадцатилетним детям, да к тому же ещё и весьма деятельным двенадцатилетним детям, этого явно не хватало. Поэтому совершенно естественно, что очень скоро они отправились исследовать окружающий их лабиринт комнат, коридоров, переходов и лестниц. Сначала с опаской, а потом всё смелее уходили они от известных маршрутов. Слонялись довольно бездумно, наобум выбирая повороты, спускаясь и поднимаясь по лестницам, дёргая ручки многочисленных дверей, что встречались по пути.
Двери, как уже было сказано, имелись тут самых разных моделей, конструкций и фасонов. И грубо сколоченные из досок, будто бы предназначенные для хлева или амбара, и покрытые резьбой, словно перенесённые из дворца вроде Петергофа, Эрмитажа или Архангельского. Имелись и простенькие, лёгкие дверки, составленные из двух фанерок, и мощные, перетянутые железными полосами, ощетинившиеся квадратными шляпками кованых гвоздей. Встречались покрытые хитрой резьбой и состоящие из гладкого металлического листа, посаженного на выступающие из старой кирпичной кладки петли.
Большинство дверей было заперто, но находились и открытые. Поначалу каждая открытая комната вызывала шумный восторг, и дети с жадностью копались в горах хлама, что обнаруживали внутри. Чаще всего тут обнаруживалась старая мебель – стулья, кресла, шкафы, тумбочки. Мыш и Ветка выдвигали ящики, открывали створки, рассматривали то древнюю, то почти современную одежду, перебирали газеты и бесчисленные, исписанные от руки стопки бумаг и тетрадей. От всего этого «добра» летела такая пыль, что у детей слезились глаза.
Утомившись однообразием хлама, они, обнаружив очередную незапертую дверь, лишь заглядывали внутрь, бегло освещали фонариком обстановку, иногда приоткрывали какую-нибудь створку или ящик и отправлялись дальше.
Впрочем, исследование театрального лабиринта само по себе оказалось делом довольно интересным, и даже отсутствие сколь-нибудь интересных находок не расстраивало детей.
