– Откуда у меня твой телефон? Ты ж всегда сам звонил!
– Копают под моё кресло, суки, – вздохнул он. – Наружку приставили!
Массажный салон после этого ликвидировали от греха подальше. А Соня по-прежнему надевала туфли на шпильках и выводила Мишель гулять к французскому посольству, где к ней должен был подойти богатый француз со словами:
– Пардон, мадам!
И протянуть ключи от счастья. При этом ни секунды не задумывалась, на каком языке она ему ответит. А Валиными ключами от счастья по-прежнему была слишком медленно наполняющаяся деньгами старая коробка от обуви.
В октябре, когда выпал первый снег, Соня прибежала с работы в истерике и затараторила:
– Страшно мне, рыбонька! Ухажёр сказал, в Лужниках на футболе куча парней погибла! Наши с голландцами играли и устроили давку. При нём тела выносили, складывали к памятнику Ленина!
– Врёт твой ухажёр, – помотала головой Валя.
– Не врёт, рыбонька, директора Лужников в Бутырку взяли! – накручивала себя Соня. – Почему ж они в газетах правду не напишут? Не могу здесь больше жить! Наколдуй мне француза!
И Валя не поверила, и не верила, пока через семь лет газеты не написали о шестидесяти шести болельщиках, погибших в давке из-за плохой организации выхода с матча.
А потом умер Брежнев, и Соня объявила, что теперь в стране наступит свобода. Но на его место заступил гэбист Андропов с обещанием социально-экономических преобразований, и Соня снова заистерила, услышав в этом намёк на массовые посадки и расстрелы.
Валя внутренне съёжилась, об этом она не знала ничего, кроме истории про деда и про то, как беременную бабушку били палкой по груди. Но вместо массовых посадок начались милицейские облавы прогульщиков в кинотеатрах и универмагах.
Ловили в основном школьников и писали директорам письма на КГБшных бланках, что сделало КГБ в глазах населения карикатурным. И Валя с Соней хихикали про то, как Николай с подчинёнными гоняется на дневных сеансах за двоечниками.
Соне исполнилось сорок пять, и на работе ей подарили диковинную штуку «кубик Рубика», в котором надо было сложить одним цветом все стороны. А Валя предложила складывать не эту пластмассовую ерунду, а саму жизнь и погадать.
– Опять ты, рыбонька, со своим средневековьем? – возразила Соня. – Мы покорили космос, американцы пересадили человеку сердце!
– Бабушка гадать учила, на перекрёстке слушать, с какой стороны собака лает, там и жених, – вспомнила Валя. – А ещё у амбара сказать: «Суженый-ряженый, приходи рожь мерить!» Услышишь, что зерно пересыпают, выйдешь за богатого, а если веником метут – за голь перекатную.
– Рыбонька, а что у нас в меню поближе к научно-техническому прогрессу? – хихикала Соня.
– Можно гребешком на ночь расчесаться, сказать: «Суженый-ряженый, приди мою косу расчеши!» Он и приснится.
Так обе и сделали. Вале ничего не приснилось, а Соня увидела, что выходит замуж в розовом платье, расшитом жемчугом, в розовой шляпе и розовых перчатках. Валя знала, что видеть себя на свадьбе к большому обману, но не стала расстраивать Соню.
Пришла весна, а с ней и молдаванин Гера с медальным профилем и брежневскими бровями. Неудивительно, что он был художником, ведь справа от Сониного дома был Дом художника, а слева – художественный салон, где Гера покупал кисточки.
Членам Союза художников их продавали дешевле, а он был не членом, но Соня всё равно делала ему скидку. В благодарность Гера пригласил Соню с Валей в чужую подвальную мастерскую, где работал. Время было постолимпийское, и на его холстах двигались спортивные советские люди.
Гере удалось продать парочку таких штуковин для дворцов спорта, и он объявил, что это его творческий почерк. Если бывают художники-маринисты, почему не быть спортсменистам? И Герины герои бодро бежали, боролись, подтягивались, прыгали и поднимали штанги, сосредоточенно целясь в сторону госзаказов.
Соня стала пристально опекать Геру, ночевать в мастерской, и даже попросила Валю попозировать ему с резиновым мячиком, изображая метательницу ядра. Тем более обе не подозревали, что натурщицам платят деньги.
– В моих работах уникальный свет и экспрессия! – приговаривал Гера и сдвигал брежневские брови, жадно глядя на Соню со словами: – Коллллдунья моя!!!
И «л» так долго перекатывалась у него во рту, словно рот был полон чего-то сладкого и липкого. Гера был моложе Сони на тринадцать лет, и она начала активно омолаживаться. Стала завязывать волосы в хвост и сварила все свои джинсы. В моде была «варёнка», и Соня завязывала джинсы причудливыми морскими узлами и кипятила в отбеливателе.
– Взяла хорошие штаны и испортила! – сокрушалась Валя.
– Как стильно выглядит Сонечка! – восхищался Гера.
Он заговаривал подругам зубы, поил молдавским домашним вином и угощал присланными из дома пирогами-плациндами. Кто-то из родни боялся, что Гера отощает в Москве, и еженедельно отправлял с проводниками картонную коробку еды и питья.
– Дед учил, привезённое вино, после того, как растряслось в поезде, должно отдыхать полгода до восстановления вкуса, – объяснял Гера. – А мы торопимся, пьём не отдохнувшее.
– Конечно, рыбонька, он моложе меня, но почему обязательно иностранец? И вообще, лучше журавль в небе, чем утка под кроватью, – мурлыкала Соня, возвращаясь от Геры. – И потом, хоть у кого-то в этой стране должно стоять!
– Ты глаза-то разуй! У него стоит на московскую прописку и твою квартиру! Он тебя продаст за стакан семечек, – настойчиво твердила Валя.
– Рыбонька, какая ты неромантичная, – лениво отзывалась Соня. – У него такие глубокие глаза и такие шёлковые брови.
– Брови у него как две сапожные щётки, и он тебя не любит, – настаивала Валя. – Видела, как он пнул Мишель!
Но уставшая ждать француза Соня была уже в угаре подготовки к свадьбе с розовым платьем и розовой шляпой, ведь это был её первый официальный брак. Свадьбу сыграли хоть и в розовом платье, но в скромном кафе. С Сониной стороны была её еврейская мишпуха и подружки из магазина, а с Гериной несколько веселых голодных художников.
После этого Гера, отличавшийся мягкостью и вкрадчивостью, начал мягко и вкрадчиво выталкивать Валю из Сониной жизни. Поставил в её комнату холсты со спортсменами, потом «случайно» перевернул краску на её платья. Писать спортсменов в квартире жены, прибегающей с работы и обхаживающей его, как маленького ребёнка, Гере было значительно удобнее, чем в съёмной подвальной мастерской.
Соня в каком-то смысле заменила Вале бабушку Полю, но с появлением Геры Валя перестала помещаться в Сониной жизни в полный рост. Валя радовалась, что подруга выглядит счастливой, но сердце-вещун подсказывало, что добром это не кончится.
И вскоре Соня виновато протянула Вале бумажку с телефоном, по которому сдавалась комната у метро «Юго-Западная». По сути, отрезала её от своей жизни, и Вале показалось, что она даже слышит хруст огромных ножниц.
– Прости, рыбонька, но ты дважды была замужем, а я в свои годы ни разу! Ты должна меня понять, – почти прокричала сквозь этот хруст Соня. – Мне её рекомендовали, очень приличная женщина, да и муж её отсидел!
– Уголовник??? – спросила Валя из отрезанного куска тёмного воздуха, в котором снова осталась одна.
– Наоборот, диссидент. Представляешь, возила Герочку тёте Розе и тёте Хае, эти старые сионистки возмущены, что он не еврей! А сами все эти годы подсовывали мне неликвидов из синагоги!
Немолодая училка Юлия Измайловна, сдавшая комнату у метро «Юго-Западная», была сдержанной миниатюрной дамой с постным лицом, одетой в белые блузки с чёрными юбками. И Валя чувствовала себя слишком большой и неуклюжей в её пыльной двухкомнатной квартире.
Стены здесь были завешаны полками, забитыми книгами и подшивками толстых литературных журналов. Потолки украшали старинные люстры, и отовсюду подмигивали антикварные мелочи. А отсидевший диссидент давно развёлся с хозяйкой и фигурировал только в качестве фотографии на стене.
Учебный год ещё не начался, и Юлия Измайловна вечно сидела с книгой за резным дубовым письменным столом, утопая в огромном видавшем виды кресле. Занавесок на окнах не было, и когда Валя спросила о них, хозяйка хлопнула себя по лбу и призналась, что сдала их в прошлом году в химчистку, забрала оттуда, но забыла распаковать.
Небольшой телевизор «Радуга» ютился в кухне, но Юлию Измайловну больше интересовал транзисторный приёмник «Алмаз-401», по которому она ловила «вражьи голоса». Валя не понимала этого предпочтения, но не смела обсуждать. Сонина квартира пахла духами и пирожными, а здесь круглый год стояла осень, и многочисленные книги и журналы шуршали страницами, как опавшие листья под ногами. Казалось, квартиру вместе с обитательницами скоро засыплет снегом.
В Валином багаже была всего одна книга – альбом с вырезками о народной медицине. Но она была живой, вмещала в себя лето, цветы, травы, деревья, и Валя поставила её в своей комнате на самое видное место. А коврик с танцующими девушками повесила над своим диваном.
– Прекрасная работа, – похвалила его Юлия Измайловна. – Вы молодой человек и должны развиваться и совершенствоваться. Вы выбрали физический труд, но в силах сделать его интеллектуальным. У вас есть мечта в жизни?
– Коплю на квартиру, чтоб мать забрать, – виновато отвечала Валя.
– Это приземлённо, – качала головой учительница. – Я выпустила много классов и вижу в вас огромный потенциал.
Валя тосковала по весёлой, пританцовывающей Соне и старалась угождать новой хозяйке. Соня давала ощущение праздника, которого Валя сама себе создать не умела, а в новом жилье была строгая монастырская атмосфера.
Валя ходила на работу, бегала по частным клиентам. А вечером, когда гудели ноги, падала на диван и читала толстые хозяйкины журналы от корки до корки. Но половину не понимала.
Раз в неделю Юлия Измайловна брала её с собой в театр, доставая контрамарки. Валя смотрела на происходящее на сцене, плакала во время спектакля, но не понимала, зачем люди тратят столько сил, чтобы поставить спектакль, если можно просто включить телевизор.
Переселившись, Валя устроилась на работу поближе к новому дому и превратилась в стайера, отключающего мозги во время бега. Волосы отросли, зеркало напоминало, насколько она молода и красива, но Валя запретила себе думать об этом.
Сотрудницы по новой поликлинике разговаривали исключительно о мужиках и тряпках, Валю это не занимало. Уйдя от Сони, она словно притушила свет своей жизни, даже сложила в шкаф модные вещи.
Дни были похожи один на другой, но однажды перед началом учебного года Юлия Измайловна постучала в Валину комнату и присела на краешек дивана, как птичка садится на ветку.
– Извините, но я позволю себе дать вам несколько советов, – сказала она нерешительно.
– Да, да, конечно, – ответила Валя, ожидая, что сейчас её будут ругать.
– Вы очень красивая девушка, почему-то запершая себя в тереме, – покачала головой Юлия Измайловна. – Я вот, как говорится, хороша никогда не была, а молода бывала.
– Что вы? – неуклюже возразила Валя. – Вы такая интересная женщина.
– Говорят, пока ты недоволен жизнью, она проходит. Я представляюсь вам гербарием, которому достаточно, чтоб им заложили страницы книги. Но, живя рядом, вы сумели скопировать мои худшие стороны, хотя очень молоды, очень цельны и обязаны любить и быть любимы. Так что, пожалуйста, потратьте на это хоть немного усилий, оторвав их от зарабатывания денег.
– Хорошо, я исправлюсь, – торопливо закивала Валя. – До белых мух исправлюсь!
Она не спала всю ночь. Оказывается, всё это время жила рядом с внимательным и слышащим человеком, которому небезразлична. И этот человек понял о ней всё, вплоть до того, что периодически кто-то должен давать ей команду «пора идти дальше».
Детство готовило Валю к биографии в маленьком городке, где всё за неё решено. А столичная жизнь в свете всех подъёмов и падений осознавалась исключительно как возможность накопить на своё защищённое пространство и карабкаться по бесхитростной триаде совка «квартира, машина и дача в придачу».
После пинка Юлии Измайловны Валя несколько дней красила ресницы ленинградской тушью, а в первых числах сентября отправилась к Соне. Теперь они редко виделись, в основном болтали по телефону. Соня за время брака похудела, что ей совсем не шло. У неё даже распрямились и повисли тугие кудряшки, что показывало, насколько измотана.
Да ещё закурила и начала косить под Герину компанию. Варёные джинсы, серебряные перстни, модная стрижка, новые словечки. Квартира показалась запущенной, вещи разбросаны, и всюду Герина мазня.
– У нас, рыбонька, в ноябре выставка, – сказала Соня скороговоркой, помешивая на плите жаркое и не вынимая сигарету изо рта. – Хотим выйти на хорошие заказы. И с союзом художников двигается. Я сделала шикарные рекомендации и смазала всю приёмную комиссию!
Гера ходил вальяжный, откормленный и притащил такого же кота, обижающего старушку Мишель. А она и без него уже еле ходила, забивалась в угол и пялилась оттуда слезящимися глазами.
– Собакой совсем не занимаешься! – возмутилась Валя.
Налила в стакан воды, положила туда серебряную ложку, велела Соне промывать настоявшейся серебряной водой глаза Мишели. Так бабушка Поля лечила глаза постаревшей дворняге Дашке, опуская в воду на ночь весомую царскую монету с двуглавым орлом с одной стороны и мужским портретом с другой.
– Мне бы кто глаза промывал, – буркнула Соня.
В кухню зашёл Гера, и Валя попробовала поддержать светскую беседу:
– Вот объясните мне про сбитый «Боинг». У Юлии Измайловны всё чёрно-белое: они золотые, мы – ось зла!
– Корейские пилоты были подшофе, а у наших инструкция сбивать всё подряд, – поднял широкую бровь Гера. – И нечего залезать на чужую территорию!
– От тебя особенно интересно слышать про залезание на чужую территорию, – не удержалась Валя. – Но ведь двести шестьдесят девять человек погибли! Они же не воевать с нами летели! Они ж пассажиры!
– Что ты у нас спрашиваешь? Ты у Андропова спроси! – переключила её Соня, прежде внимательная к политике. – Лучше б узнала, как мы с Герочкой крутимся. Сегодня приличная живопись никому не нужна. Продаётся только выжипись, вжопись и лунки!
– Что это?
– Выжипись – это натюрморты, «маленькие голландцы», мать их! – Соня уже резала салат, не вынимая сигареты изо рта, и от этого становилась похожа на бандершу. – Вжопись – это бабы с голыми жопами. А лунки, это когда луна, вода и тра-та-та! Они выдумали писать на фольге, в которой курицу жарят. Натягивают и пишут. Получается, что эта лунка и вода мерцают, иностранцы в оргазме. Думают, у нас под каждым кустом Куинджи, но через месяц она осыпается. А на настоящее искусство нет покупателя!
Соня метала на кухонный стол тарелки и приборы, зазвонил телефон, и она, не переставая курить и накрывать, заговорила в трубку по Гериным делам тоном жены-диспетчерши. А Гера плюхнулся за стол, открыл очередную бутылку домашнего молдавского вина и начал есть, не дожидаясь жены.
– Сама-то как? – спросила Валя, когда Соня наконец взяла вилку и нож.
– Скучаю по тебе, рыбонька! Ноги болят. Вены, узлы полезли, видишь? Стою целый день в художественном салоне, м… улыбаюсь. Что так продам, что из-под прилавка суну, живём на это. Геру же не покупают. Везде своя мафия.
– Ты б курить бросила. А я, пока кусты не опали, листьев сирени нарву. Полбанки листьев залить доверху водкой. Настаивать неделю в тёмном месте, месяц натирать этим ноги по всей длине, – посоветовала Валя. – Будешь делать?
– Рыбонька, о чём ты говоришь? Обещали импортное лекарство достать!
Но тут в дверь позвонили, и на пороге нарисовался высокий плечистый блондин с распахнутыми детскими глазами. Он был отчаянно похож на Незнайку, не хватало только синей шляпы.
– Это – Вася, живёт у нас. Он – авангардист, – пояснила Соня. – Надо его женить на московской прописке.
Вася обволок Валю таким восхищённым взглядом, что она ему улыбнулась. Не потому, что на неё мало восхищённо пялились, а потому, что получила отмашку от Юлии Измайловны. А когда после ужина Гера с Васей ушли в «мастерскую», проще говоря, комнату, из которой Гера выжил Валю и куда теперь заселил Васю, Соня пожаловалась:
– Озверела от этого Васи, ни отдохнуть, ни потрахаться толком! Но лучший друг мужа. Гере проще устроиться, он спортивный художник, а Вася – авангардист. В Сибири был прорабом, потом открылся талант.
– Авангардист – это кто?
– Это пятна, точки, полосочки, квадратики… х…я всякая. Но очень важный этап изобразительного искусства. У нас ведь всё кончилось Малевичем и Кандинским, – озабоченно ответила Соня с сигаретой во рту, отмывая кастрюлю из-под жаркого.
– Кем кончилось? – переспросила Валя.
– Это тебе запоминать необязательно, – махнула рукой Соня. – Важней запомнить, что спать с Васей можно, а замуж никак. Он прописы ищет как ворон крови.
– Да у меня до сих пор Кирилл у Юрика прописан, – напомнила Валя. – Но Вася – красавчик!
Юлия Измайловна приняла Васю как родного, видимо, хотела оздоровить его детской энергией осеннюю интонацию квартиры. Она положила на стол Валиной комнаты все имеющиеся в доме книги по истории искусства и даже повесила на кухне какое-то Васино бордовое пятно в золотистой рамке.
– Юлия Измайловна, так вы – женщина Модильяни! – как-то воскликнул Вася, разглядывая альбомы.
– Конечно, – засмеялась она. – Узкие глаза и татарские скулы. Типичный Модильяни!
– Вы – татарка? – удивилась Валя.
– Дедушка татарин, отца назвал Измаилом. Как говорил классик: «Поскреби русского, найдёшь татарина!»
Юлия Измайловна устроила Васю в соседний детский сад сторожем по чужим документам, без прописки не брали. Он, конечно, ничего не сторожил, а приходил вечером, съедал оставленный поварихой ужин, выкроенный из детской кормёжки, слушал музыку и возвращался к Вале под бок.
А отмечался на службе уже утром, дожидаясь детского завтрака. Да ещё приносил в целлофановом пакете котлеты и запеканки, которыми повариха одаривала его за красоту и добрый нрав. И после этого отправлялся в Сонину квартиру, где созидал под Гериным присмотром миры из точек и палочек невнятных цветов.
Вася был чист как дитя, его зарплаты хватало только на краски и кисточки, но они вместе с Валей делали вид, что это не так. Валя не понимала, что значат его прямоугольники, пятна и точки на холсте, но делала скидку на собственную необразованность. И Вася идеально вписался в их жизнь, даже отремонтировал кухню.
