– Можешь посмотреть. Вот еще интересная новость: «Стали известны подробности убийства мужчины, останки которого нашли у гаражей на улице Ипподромной. Двадцать пятого марта мужчина позвал в гости приятеля, во время распития спиртных напитков они поссорились, он ударил его ножом в шею, а потом продолжал ранить в живот. Когда потерпевший умер, злоумышленник расчленил его тело, сложил в пакеты и в течение нескольких дней ходил их выбрасывать неподалеку. Вчера вечером останки нашел прохожий и сообщил в полицию». Еще почитать?
– Хватит. Расчленил, останки… Тоска.
– Я и говорю. В Саратове тоска, везде тоска.
– Ты так чувствуешь?
– Живу я так. С матерью занималась, какой-то смысл был. Думала, когда все кончится, что-то другое начнется. Ничего не началось. Никакого смысла. Ты сам лучше меня это знаешь, если писатель. Ну вот идем мы с тобой куда-то, только не обижайся, я не против прогуляться, но смысл какой? Зачем?
– Воздухом дышим. Общаемся.
– Я не об этом.
– А о чем?
– Собачки тоже бегают, дышат, общаются. Ради чего?
– Фундаментальные вопросы задаешь, однако.
– Обычные вопросы. Мать один раз сказала: знаешь, говорит, я даже начинаю понимать, зачем я умираю, а вот зачем жила, не понимаю. Тебя, говорит, только родила, и всё. И могла сразу после этого умереть.
– И ты родишь кого-нибудь, тут же смысл появится.
– Не рожу. Ненавижу детей. Даже себя ненавидела, когда ребенком была.
– Шутишь?
– Если бы! Я умней сама себя была, головой была очень рано взрослая, а остальное все детское. Хотела быстрей вырасти. А выросла – все еще хуже.
– Что именно?
Юна не ответила.
Они миновали заборы, оказались на тропе среди высоких сосен. Тут были плавные пригорки вдоль ручья, на них катался одинокий велосипедист-подросток. Под навесом, за дощатым столом, сидели несколько шахматистов пенсионного возраста в масках: двое играли, остальные наблюдали. Эти любители всегда тут собираются, и зимой и летом. Меж тем заморосило мелким дождем, Грошев и Юна укрылись под грибком на детской площадке, которая была устроена на поляне, – горки, песочницы, качели и разные приспособления для лазанья.
– Раньше тут этого не было, – сказал Грошев.
– Ну да, все к лучшему меняется.
– Это плохо?
– Не понимаю, ты мне что-то доказать хочешь?
– Непросто с тобой говорить.
– Не говори, я не напрашиваюсь.
Юна достала сигареты, закурила.
Закурил и Грошев.
У него было неприятное ощущение, что они с Юной спорили и он в этом споре проиграл. Но о чем был спор, почему проиграл – непонятно.
– Ты не парься, – сказала Юна. – У меня просто настроение… Зачем я сюда приехала, на что надеялась? Я знаешь что хочу? Вот у бабки в деревне – куры, утки, индюшки. Она с ними возится целый день. В огороде копается. И все время веселая. Поработает – идет чай пить. Это прямо процесс целый. В чайник травки добавляет, настаивает, в кружку заварку нальет, огромная такая кружка, понюхает, еще нальет или не нальет, по запаху определяет, хватит заварки или нет. Потом кипятку туда, потом кусок хлеба отрезает, намазывает маслом, а сверху клубничным вареньем, у нее свое варенье, очень вкусное, в тазу варила, запах – обалдеть! И вот она этот чай пьет, бутерброд этот откусывает и аж вся светится. Мне тоже сразу хочется, тоже себе так делаю. Сидим, пьем, и нам хорошо. Нет, правда, если хочу что-то вспомнить хорошее в жизни, то вот это – как с бабкой чай пью. И это мне подсказка, разве нет? Если тебе там хорошо, то и езжай туда. Куры, индюшки, а потом чайку попить.
– В этом своя прелесть.
– Да никакой в этом прелести. Получается, это все, что мне надо?
– Ты меня спрашиваешь?
– Нет, конечно. Так. Размышляю. Тебе повезло, у тебя любовь была. А как это ощущается? На что похоже?
– Не объяснишь. Я пробовал написать об этом. Даже написал, но не закончил.
– Дашь почитать?
– Могу и сам – вслух. Там немного.
– Пойдем домой тогда? Можно как-то короче вернуться?
– Короче нет, быстрее можно.
Грошев вывел Юну к другому выходу из парка, по улице с милым названием Пасечная, между строениями Тимирязевской академии, – все здания невысокие, выглядят скромно и деловито, людей не видно, но каким-то образом чувствуешь, что там настоящая жизнь и учеба ради производства хлеба насущного. А вон деревянный домик, где Грошев регулярно покупает мед, настоящий мед с настоящих пасек, в том числе в сотах, – разнотравный, кипрейный, липовый, таежный, гречишный, донниковый, Грошеву нравится думать, что он разбирается в этих сортах, а магазинный презирает уже за то, что он вечно жидкий, чего с подлинным медом не бывает и быть не может, если это не каштановый или акациевый, но в магазинах такого нет.
Юна вдруг остановилась, втянула воздух, заулыбалась.
– Чувствуешь?
– Навоз. Тут ферма.
– Навоз! Обалденный запах! У бабки в сарае так пахнет, в хлеву, мне не очень нравилось, а сейчас… Прямо как родное!
У Юны даже глаза увлажнились, так она растрогалась.
Грошеву было это приятно – хоть чем-то угодили Юне его обжитые за эти годы и уже полюбившиеся места. Пусть даже и навозом.
Вышли к трамвайной линии, увидели, что подходит трамвай, побежали через дорогу, хотя свет был красный, но машин почти не было, лишь одна издали с укоризной погудела им, напоминая о том, что могло бы случиться, если бы она была ближе. Грошев бежал и радовался тому совместному, дружескому и весело-правонарушительному, что было в этом беге. Как сообщники они бежали.
Успели, вскочили в трамвай, смеялись, глядя друг на друга. Грошев достал бумажник, в котором была его социальная карта, приложил, высветилась зеленая галочка.
– А мне как? – спросила Юна.
– Купить билет.
– И сколько?
– Не помню. Даже смешно. Я почти три года пенсионер. В метро, в трамвае, везде бесплатно.
– Хорошо живете!
Пожилая женщина, сидевшая у окна с сумкой на коленях, услышала их разговор и отозвалась.
– Москва все-таки! – сказала она с уважением. – А билет пятьдесят пять рублей стоит.
– Фигасе!
– Контролеры недавно были, вряд ли опять пойдут, – сообщила словоохотливая женщина. – Но лучше все-таки взять. Я очень скромно жила, но никогда без билета не ездила. Зато возьмешь и едешь спокойно. А то сиди и трясись: вдруг контроль. Штраф-то бог с ним, но позора не оберешься! А главное, три копейки стоило-то всего! Но в наше время, вот мужчина не даст соврать, и три копейки были деньги. А сейчас пятьдесят пять рублей – пустяки, купить нечего.
Женщина была – или выглядела – старше Грошева, его покоробило, что она приравняла его к себе. У него было, как и у всех нас, разное восприятие других и себя: ровесники кажутся нам старше, чем мы сами, причем намного.
И вот – напомнила о возрасте болтливая старушка. И Юна не могла не обратить на это внимание.
Но если и обратила, ему-то какое дело, он разве намерен молодиться перед нею? Зачем, для чего?
С этими мыслями и разговорами время прошло быстро, да и ехать-то всего одну остановку, и вот уже выходить.
– Всё? – удивилась Юна.
– Всё. Не успели заплатить.
– Я и не собиралась!
Вернувшись домой, занялись приготовлением еды. Грошев заварил чай, достал хлеб, подсушил в тостере, намазал два куска маслом, а потом медом. Поглядывал на Юну: видишь, и я могу, как бабка!
– Варенья клубничного нет, извини.
– Она и с медом делала, тоже хорошо.
После обеда и чая Грошев достал из письменного стола толстую папку с выведенной фломастером цифрой «I» на обложке, а из папки – стопку листов в прозрачном файле.
– Для правки всегда распечатываю, – объяснил он. – Писать могу на чем угодно, даже на телефоне, а читать и править надо все-таки с бумаги.
Налил себе еще чаю, поставил в центр стола пепельницу, приготовился.
– Почему хочу вслух – потому что это устный вариант. Я до этого раз двадцать начинал и так и сяк, и все не так, все литература получается. Героев по-разному называл, события допридумывал. Не хочу литературу, хочу, чтобы все живо было, по-настоящему. Поэтому решил не буквами, а вслух. Будто рассказываю. Нет, потом поправил кое-где, но это устная речь, если какие-то повторы или что-то не совсем связное – так надо.
Он отхлебнул чаю, закурил.
– Но это все-таки не совсем я рассказываю, это от лица героя.
– Не про себя?
– Про себя, но какие-то детали другие. Не документальное повествование, а художественное. А в целом все так. В самом главном. Имена все сохранил. Потом, может, изменю.
Он затушил сигарету, взял листы.
– Если захочешь что-то сказать – ну, мало ли, мысль какая-то возникнет, что-то не понравится или наоборот, или вопросы какие-то, запоминай, потом все скажешь.
– Хорошо.
И Грошев начал, прочитал заголовок:
– «Недо».
И тут же пояснил:
– Это название такое. Есть слова – недоесть, недопить, недоумение, недоговоренность. Когда что-то начато и не закончено. Приставка как существительное. Отдельное понятие. Но к нему можно присобачить что угодно. Название – как метафора, образ.
– Дошло, читай уже!
– Читаю.
НЕДО
Здравствуй, Танечка.
Только начал и сразу начал тупить. Какое может быть «здравствуй», если человек умер?
Прочитав это, Грошев глянул на Юну. Хотелось увидеть реакцию на это эффектное начало.
Юна тут же спросила:
– Ты ко мне, что ли, обращаться будешь? Очень приятно – будто я мертвая!
– Как к слушательнице!
– Все равно не надо! Я смущаться буду. Получится, что ты читаешь, а сам смотришь, как я слушаю, а я такая должна по струночке сидеть. Напрягает.
– Может, тебе в другую комнату выйти и оттуда послушать?
– Зачем? Ты мне фотографии показывал, возьми какую-нибудь, поставь перед собой, смотри на нее и читай. Это будет правильно.
– Возможно. Да, пожалуй.
Грошев сходил за фотографией. У него был портрет Тани, девять на двенадцать, она снималась в ателье, получилась очень красивой, фотография без рамки, но на картонной подложке, на паспарту. Прислонил к объемистой пузатой сахарнице, снизу подпер ножом, чтобы не соскользнула.
Здравствуй, Танечка.
Только начал и сразу начал тупить. Какое может быть «здравствуй», если человек умер?
