Коллеги оживились.
– Яночка! Мечта моя, очей моих услада! – дурашливо вскричал доктор Гоша Валентинович Забелин по кличке Буратино. – Надо же, глазам своим не верю! Нет, дай-ка я за тебя на всякий случай подержусь, а то вдруг ты только кажешься… Точно, вправду ты! Слушай, и с чего ж ты так похорошела?
– С недосыпу, вестимо, отдыхать – не работать, отоспаться некогда… Не хапай, охламон, у меня ребра не казенные!
Помимо всегда всклокоченного, с буйной соломенной шевелюрой и шнобелем картошкой Буратино у нас на отделении имеется Мальвина, Карабас и Дуремар, кот Базилио, лиса Алиса и вечный папа Карло. Прямо не коллектив, а сказка «Золотой ключик» – на свой лад, конечно.
– Как вы замечательно выглядите, Яна Германовна! – кокетливо пропел фельдшер Алик Кукин, оно же Мальвина.
Какой милый мальчик! Чья б мычала…
– Спасибо, Алик, – томно проворковала я.
– Мальвина, изменщик коварный, ты часом ориентацию свою не перепутал? – тут же прицепился Буратино. – Ты этого, того, ты пошто Базилио обидеть норовишь, противный?
– Я бы попросил вас, Георгий Валентинович! – засверкал очочками Базилио, сиречь коллега Брыкин.
– Не просите, Василий Емельянович, всё равно я по утрам не подаю.
Коллега Брыкин на отделении редкостно непопулярен. Гнусавый тип, сутулый, потливый, похотливый, хиленький, с брюшком и нелепой бороденкой, рохля и зануда, не врач, а наказание Господне. И вообще какой-то он такой, немного не такой, малость странноватый…
– Увольте меня от ваших инсинуаций! – козлетоном выпалил Базилио.
– Да я бы вас вообще с превеликим удовольствием уволил!
– Позвольте!..
– Не позволю, – бесцеремонно отмахнулся Буратино-Гоша, – вот Яночке бы – да, ей бы я всё что заблагорассудится позволил. Кстати, как ты смотришь на такую перспективу, Янчик?
– Слушай, уймись, а, герой не моего романа! – осадила я, стараясь не расхохотаться.
Не знаю как коллегу Брыкина, но меня герой не моего романа забавляет. Гоша – симпатичный охламон, штатный хохмач и весельчак, человек отзывчивый и в некотором смысле безотказный. В том смысле, что наш местный Буратино всегда готов скрасить одиночество любой не слишком страшной дамы. Отсюда еще одно забелинское прозвище – «гуманитарная помощь». Лично мне такая «помощь» как-то за ненадобностью, хотя, говорят, на халяву и уксус сладок. Шутка.
– Гоша, заноза, отцепись от девочки, – вмешалась Елена Николаевна Чугуева, – доброе утро, Яночка, присаживайся к чаю. Вот, оладушек попробуй, я вчера спроворила.
Елена Николаевна у нас труженица, вечный папа Карло. Она пашет на две ставки, тянет на себе мужа-неудачника и двоих детей, а про то, что она еще и женщина, Леночка, по-моему, вспоминает раз примерно в месяц. И не считайте меня циником – у меня профессия такая.
– Спасибо, Елена Николаевна, с радостью. – Я плюхнулась за стол. – Привет, Вика. – Красотка местного значения Виктория Иглищева снисходительно кивнула. – Здравствуй, Эдик…
– Привет, Яна, рад тебя… – последним поздоровался со мной смурной Эдичка Хазаров, тоже в некотором роде герой, и тоже не моего романа. Уже не моего, наши затянувшиеся внеслужебные отношения месяцев так несколько назад безболезненно сошли на нет.
А на нет и судна нет.
– Промежду прочим, Янчик, тут голос был – глас народный, в том смысле, что водительский. Говорят, ты теперь на новой тачке разъезжаешь? – полюбопытствовал Забелин.
– Угу, – подтвердила я. Вся компания, включая Вичку, сунулась к окну. Новый тарантас – у нас это событие.
– И которая твоя? Никак серебристая «десятка» с наворотами?! – Я опять угукнула. – В натуре, блин, даешь!.. – оценил Забелин. – Фужер, фураж и пол-литра сверху! Понял, ты смерти моей хочешь, да? Признавайся, ты ж это нарочно, чтобы окончательно разбить мой треснувший миокард! Учти, осколки моего любвеобильного сердца падут к твоим ногам!
– Даже если не к моим ногам, а к ее колесам, всё равно – мелочь, но приятно, – ехидно отозвалась я, – а за базар ответишь, я тебя за матюгальник не тянула. А пока колись: ты пришел или ушел, изобильный наш, Гога и Магога?
– Ушел, увы, ушел, с тобою не совпамши, – шутом продекламировал Забелин. – Отбарабанили мы с Эдиком и Вичкой, хронь подоночная покемарить толком не дала. Уж мы их лечили, лечили…
– А кто не спрятался, тех вовсе залечили… – пробурчал Хазаров. – Шут гороховый, рассказал бы лучше, как халат ночью обмочил, – неприязненно подначил Эдичка.
– Миль пардон, коллега, но я не обмочил, а замочил, – назидательно возразил Забелин. – Издержки производства, это я так среди ночи на аллергию съездил. Представляешь, Янка, какой праздник жизни не сложился: девица вся при всем, фигурка закачаешься, окромя нее в квартире никого – а она вся в сыпи. Решила, понимаешь ли, волосы какой-то фирменной заразой перекрасить, по классике – в радикально черной цвет, что характерно – в четыре часа ночи. Ну и натурально аллергию на краситель выдала. На лечение ни фига не реагирует, в больницу не желает, что делать – непонятно. Я на отделение на всякий случай позвонил – думал, Вичка что подскажет…
– Подскажу, – перебила Вика, – непременно подскажу: если ты еще хоть раз с таким идиотизмом среди ночи сунешься, точно до утра не доживешь, цирюльник доморощенный!
– Некачественно ты ко мне относишься, – пожаловался Забелин. – Ладно, я и так и сяк, а она никак, лекарства кончились, аллергия только расцветает. Что делать – краситель попытаться смыть? Я ее головой под кран, так она до того домылилась, что волосы фиолетовыми стали, а толку ни шиша. Короче, говорю, возможны варианты: либо госпитализация, либо брейся наголо. Она тыр-пыр восемь дыр, в больницу ни в какую, а сама я бриться не могу, говорит, рука не поднимается. Вот если б, дескать, вы меня налысо побрили… Ну я и побрил, что мне оставалось. И такая, доложу я вам, на месте головы маковка размером с фигу получилась!
Фигаро он наш!
– С ума сойти, – оценила я.
Интересно только, кто у нас с ума сбежал – лекари или пациенты? Наперегонки, наверное.
– Было бы с чего сходить, – заговорил мрачноватый Эдичка. – Меня вчера на трехдневную задержку мочи у парализованной старушки вызвали. Родственнички ее обеспокоились – трое суток бабушка сухая. А она три дня не только не мочилась – она заодно не ела, не пила и даже не дышала, потому как всё это время была уже того – совсем того, на том свете бабка пребывала!
– А как же дед? – обалдело поинтересовалась я. – Он что же, не сообразил, что его старуха три дня как окочурилась?
– А дед как в анекдоте: думал, что рядом с ним живая англичанка, а не мертвая француженка, – подсказал Забелин.
– Откуда дед – бабушке за девяносто, мужики столько не живут, большинство до пенсии не доживает, – отозвался Эдик.
– Да, старичкам с бабками не тягаться, старушки у нас крепкие, ничего их не берет. Лечим мы их, лечим, а им хоть бы хны: едва одну бабку радикально вылечим, сразу две другие возникают. Почкованием они, что ли, размножаются? Нет, коллеги, как хотите: мочить их надо, чехлить, территорию обслуживания чистить, – кровожадно пошутил Забелин.
С ним бывает, заработался товарищ, выспится – пройдет.
– Прекратите, Георгий Валентинович, ваши омерзительные шутки просто оскорбительны! Ваш патологический цинизм не совместим с нашим профессиональным гуманизмом! – возмутился праведный коллега Брыкин.
А вот это не пройдет, гуманизм (по-брыкински) не лечится. Цинизм – гуманизм, омерзительны – оскорбительны…
– Складно излагаете, коллега, – нимало не смутился Гоша, – вы еще за клятву Гиппократа разговор поговорите, сделайте нам всем красиво!
– К черту всё – и бабушек, и гуманизм, и клятву Гиппократа! Достали, неужели других тем для разговора нет? – раздраженно сказанул Хазаров.
Прозвучало это настолько от души, что впору было удивиться или отшутиться, но тут очень своевременно в дверях образовался наш дражайший Карабас, заведующий отделением Альберт Михайлович Рудас. Наш нетипичный Карабас бреется до синевы, он высок, лыс и обаятелен.
– Добрый день, коллеги, – приятным баритоном поздоровался Альберт Михайлович. – А, вернулась, отпускница, в родные пенаты, – приветливо посмотрел он на меня, – очень хорошо, вот и давай, как говорится, с корабля на бал. Там патронажная бабулька Жмара доктора затребовала. Жмара, а не Шмара, фамилия у бабушки такая. Я бы сам поехал, но меня к начальству вызвали. Так что надевай халат и езжай, лечи, хватит прохлаждаться.
– А что там за бабулька, Альберт Михайлович, почему не знаю? – Следом за заведующим я выскочила в коридор, на ходу распихивая по карманам укладки с наркотиками и кое-какими особо дефицитными лекарствами.
– Обыкновенная, я сам ее обычно наблюдаю. Сердце у нее, мерцательная аритмия, периодически выдает тахикардию. Главное, не пытайся там выпендриваться по последнему слову медицины. Бабушка древняя, семьдесят пять лет, новшеств организм не признает, реагирует на обыкновенный финоптин. Только разведи его на физрастворе и вводи быстрее, иначе эффекта до морковкиных заговин дожидаться будешь.
– Да я и сама разберусь, немаленькая, – рыпнулась я.
– Маленькая, немаленькая, делай как сказано. Я ее и так после брыкинского радикального лечения две недели в порядок приводил, хватит с нее экспериментов… Ты что, еще не пополнялась? – грозно спросил Рудас, увидев, что я заворачиваю к сумочной за чемоданом.
– Да я же только что пришла!
– Ой, Яна, смотри, все надбавки за такое разгильдяйство поснимаю! Ладно, уболтала, бери мой чемодан, хватай вызов – и бегом, чтоб пятками сверкала! Всё, одна нога здесь, другая там – и сразу же обратно.
Всё чудесатее и чудесатее! Чемодан заведующего – вещь священная и неприкосновенная, вплоть до высшей меры. Может, Карабас спятил и решил, что я и в самом деле особо перспективный кадр? Или я всё-таки чересчур похорошела? Кто б был против, а я не возражаю.
Я заскочила в диспетчерскую, забрала у Люси сигналку с адресом и со всей своей нерастраченной энергией ринулась лечить, твердо намереваясь не посрамить славный коллектив и оправдать высочайшее доверие.
Машина покатилась.
– Ну, рассказывай, как ты дошла до жизни такой, – выруливая со стоянки, заговорил мой сегодняшний водитель, симпатяга Лешенька Калугин, еще один местный врун, болтун и хохотун.
– А вот так: шла я, шла, а не доходя уперлась, – сообщила я. – Лучше ты поведай, чего у нас такого замечательного в жизни приключилось?
– Катаемся!..
Правильно, катаемся, без этого никак. Туда-сюда, иногда полсуток без заезда, туда-сюда-обратно, больным уже приятно… Концы неблизкие, мы обслуживаем половину Купчина, территорию с населением приличного областного города. Это обыкновенный спальный район, не из худших, скорее наоборот. Типовая застройка, просторные прямые улицы, пустыри, деревья, сейчас тронутые желтизной, словно бы обрызганные ветреным сентябрьским солнцем. Лично я предпочитаю центр, но и в типовой архитектуре есть какая-то своя, особенная прелесть. Во всяком случае, мне нравится – хотя бы по контрасту, после жития в каменных теснинах центра города.
Равно как нравится мне и моя работа. И не рассказывайте мне, будто бы в Америке функции «скорой помощи» успешно выполняют парамедики – например, пожарные. Во-первых, тут вам не там, а там вам не здесь, а во-вторых, мы не «скорая» – мы служба «неотложной помощи». В ведении «скоростников» – случаи на улице и на производстве, то бишь точно по-американски: подбирай и тягай в больницу. Нам же достаются все острые квартирные болячки, даром что на каждый дельный вызов приходится с десяток маразматиков или истеричек. Этих мы можем и побрить, и отбрить, и добрым матюгучим словом вылечить, но в одном случае из десяти на карте действительно оказывается человеческая жизнь, и тогда приходится выкладываться так, что…
– Ой, ё!!!
…В том смысле, что ради этих случаев стоит постараться. То есть «ё»-то, разумеется, не в том – «ё» и остальные специфические буквы алфавита, как фейерверк из глаз, сыпанулись из меня, когда я для начала приложилась лобешником к стеклу, а затем размазалась хребтом по спинке кресла.
Мы по зеленому сигналу светофора выкатывали на оживленный перекресток, собираясь поворачивать направо. Перекресток из серии нарочно не придумаешь, на дороге – трехполосное движение: из крайней правой полосы – только поворот направо, из нашей, средней – движение прямо и направо, из крайней левой разрешен только поворот налево, через трамвайные пути. И вот, только мы на хорошей скорости начали выполнять маневр, как какой-то идиот на бандитском джипе типа навороченной «тойоты» из крайнего правого ряда решил сделать левый поворот, лихо вылетел нам наперерез – и с грохотом схлопотал в бочину.
К счастью, не от нас, а от не менее навороченного «мерседеса», который на второй космической шпарил по крайней левой полосе, не собираясь никуда сворачивать. Калугин же успел осадить машину, чудом избежав столкновения с этим самым джипом, на юзах вывернул баранку и ударил по газам, уводя нас из-под удара многотонного грузовика с прицепом, накатывавшего сзади. Мы на двух колесах вписались в поворот, а инерционный грузовоз со скрежетом и звоном врезался в кучу металлического лома из «тойоты» с «мерседесом», на заносе вынес их на рельсы и подставил точно под трамвай.
– Ой, ё…
То есть много шума – и ничего. В боковое зеркало я успела разглядеть, как из битых иномарок выдавились стриженые отморозки и слаженно принялись наносить друг другу тяжкие телесные повреждения. Реслинг по-русски на открытом воздухе. Останавливаться мы не стали – покамест жертв не наблюдалось, а когда появятся – пускай «скорая» уцелевших с асфальта соскребает. Это – к ним, типичный случай травматизма на улице и на производстве.
Калугин как ни в чем не бывало крутил-вертел баранку.
– Такова се ля ва, – философски заметил он, – се ля вы, се ля вас. – Калугин покосился на мою физиономию. – Ох, и видела бы ты, что у тебя на физиономии написано! – расхохотался мой замечательный водитель.
– На заборе тоже много чего было написано, а там всего-навсего дрова лежали, – потирая ушибы, нервно парировала я. – И вообще сдается мне, мы уже приехали…
Мы остановились у длиннющей блочной девятиэтажки, одного из тех бесчисленных типовых домов, в которых можно жить годами и не знать, кто обитает за твоей стеной. Или регулярно раскланиваться с человеком на трамвайной остановке, а потом ненароком выяснить, что это он топотает по ночам у вас над головами. Обезличка заразительна, и у жителей таких домов как правило нет ни нужды знакомиться, ни желания общаться. Исключение составляют мамочки с колясками, собачники и старушки у подъездов. Изредка бабушки на лавочках даже учиняют подъехавшему доктору допрос с пристрастием: куда? к кому? зачем? Поначалу я отделывалась расхожей репликой о врачебной тайне, теперь же стала проще: собирайтесь, отвечаю, труповозка я, за вами я приехала. Не нравится – не спрашивайте.
А мне нравится – мне вообще всё нравится. Впору за пристрастность себя дисквалифицировать.
Больная Жмара оказалась такой же, как и большинство наших престарелых хроников. Разве что фамилия малость экзотическая, но с тех пор, как я однажды за день полечила бабушку Робинзон-Крузо (написание через дефис) и дедулю Пьятницу (с мягким знаком), меня пациенткой Жмарой, даром что Аделаидой Митрофановной, так просто не проймешь. Обыкновенная одинокая старушка в исподнем прошлогодней свежести, типовая, как купчинская архитектура, с избытком тараканов в голове и в захламленной двухкомнатной квартире. Маялась она не столько сердцем, сколько одиночеством, в лечении особой нужды не было, но – орднунг ист орднунг, слово босса есть закон и руководство к действию.
Как там у Петра Великого: всякий подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство. Точка.
Я сняла кардиограмму, на которой увидела то, что и ожидала, то есть ничего серьезного. Выискивая в священном рудасовском чемодане заказанные (или наказанные, как приказанные?) финоптин и физраствор, я попутно думала: как у нашего заведующего хватает терпения возиться со старческими хворями и дурями? Наше старичье в нем души не чает, только и слышишь: «А пускай ко мне именно Альберт Михайлович приедет». Рудас всех их помнит и про всех всё знает, включая имена первых любовников и последних внуков. Вот уж точно подвижник и страстотерпец, я бы не смогла. Мне их, одиноких, немощных, немытых где-то как-то жалко, да, но любить – увольте. Мочить, замечу, тоже.
Аделаида Митрофановна тем временем третий раз повествовала в лицах о том, как плохо полечил ее злобный доктор Брыкин и как добрый доктор Рудас спас ее от неминучей смерти.
– От какой смерти, Аделаида Митрофановна? – не выдержала я. – Вы ж нас всех еще переживете. Давайте сюда руку, укольчик будем делать. Вот так, кулачком работаем… а теперь чуть-чуть потерпим…
Старушка всё равно не замолкала. Пока я вводила лекарство, собирала кардиограф и закрывала чемодан, нескончаемая хвала доктору Рудасу звенела у меня в ушах. Поэтому когда наступила тишина, я вздохнула с облегчением и только секунду спустя сообразила, что монолог прервался на полуслове, поскольку бабушка попросту перестала жить.
Ой, ё! Ни дыхания, ни пульса – ничего. Свежеиспеченный «чехол» в присутствии, свежайший, свежее не бывает! Что делать? Сопли разводить! Пойти и застрелиться! Идиотка!!
Я сдернула тело пациентки на пол (реанимация проводится на твердом) и судорожно попыталась сделать хоть что-нибудь – что-нибудь по полной программе, даром что одновременно дышать, качать, колоть, стучать, то есть разом делать искусственное дыхание, закрытый массаж сердца, вводить адреналин и пользоваться дефибриллятором в одиночку просто невозможно. Нужны трое, по крайней мере двое плюс везение – в любом случае необходимо чертово везение, которое, кажется, для меня закончилось.
Для бабушки-старушки, впрочем, тоже. Хоть ты ё, хоть ой-ёй-ё, хоть ё-ёшеньки-ёё, но для несчастной Аделаиды Митрофановны на этом свете всё вообще закончилось.
Бледная, как поганка, я сидела рядом с трупом на полу и тупо обтекала. Вот так, шла-шла, а не доходя уперлась. На ровном месте, среди полного благополучия, от безобидных препаратов! Видела бы я со стороны, что у меня на физиономии написано… А я и видела себя как со стороны, будто бы глазами покойной Аделаиды Митрофановны, укоризненно взирающей на меня с грязного паркета, над которым золотилась солнечная пыль.
Такова се ля ва: се ля я, се ля вас, Жмара Аделаида Митрофановна… Что делать… Да, а что же делать? Труповозку заказать? Отзвонить на базу? Нет, сообразила я, в этом случае сначала положено вызывать милицию – бабка одинокая, смерть должна быть надлежащим образом запротоколирована, квартира опечатана. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек, даже если этот человек уже не человек, а труп, потому что даже труп без бумажки трупом не является…
Ладно, довольно ахинеи, надо позвонить в милицию. У них как и у нас: повод к вызову, адрес, телефон, ждите, доктор… тьфу, мент поганый будет. Глупо всё. А телефон у бабки был запоминающийся – единичка, три тройки, три шестерки. Запоминающийся. Был. Надо же, какая ерунда в голову запала!
Кажется, я была немного не в себе. Трудно объяснить, что такое – зачехлить больного. Попробуйте, почувствуете сами – врагу не пожелаю. Конечно, у каждого врача, занятого в экстренной медицине, есть свое маленькое персональное кладбище. Но у меня до сих пор умирали только те, кому положено – безнадежные онкологические, например. А тут – ни с того и ни с сего, вполне сохранная старушка, от привычных, повторяю – безобидных, однозначно ей показанных лекарств…
Нет, что-то здесь было очень здорово не так.
Только – что не так?
Труп увезли, квартиру опечатали, я в растрепанных чувствах возвратилась на базу и сидела у заведующего в кабинете, пытаясь разобраться, где же я ошиблась.
Что не так?
– Не знаю, – честно признался босс, просмотрев кардиограмму, – всё так, нигде ты не ошиблась, правильно лечила. – Рудас в задумчивости закурил и подвинул пачку. – Закуривай…
Я отрицательно качнула головой.
– Ах да, ты же молодчина, бросила… Не знаю, – повторил заведующий, – может быть, вскрытие что-нибудь подскажет, но я так полагаю, просто-напросто срок бабушке пришел, вот сердце у нее и отказало. А ты всё верно сделала, абсолютно адекватное лечение. Так что успокойся, выкини из головы и, главное, историю болезни грамотно оформи. И всё, нечего тут самоедством заниматься – если б люди на земле не умирали, рай бы здесь был, а не там, но у нас для рая грехов здесь многовато. Иди-ка лучше чемодан свой собирай, магнитная буря сегодня ожидается, смена напряженной будет.
Я шмыгнула носом.
– Спасибо… спасибо, Альберт Михайлович.
Вот ведь рассупонилась… Какого черта – все там будем! Веселенькое утешеньице.
Пятнашкина в диспетчерской листала очередное процес-суально-эротическое чтиво (бишь дамский детектив), и все прочие терзания были ей до лампочки. Чугуевой в конференц-зале равно столовой тоже: зажав подол юбки в зубах, Елена Николаевна задумчиво брила на себе колготки. Ага, именно вот так: доктор Чугуева бритвенным станком «жиллет» (лучше для колготок нет!) старательно удаляла катышки с шерстяных колготок, а фельдшер Кукин с живейшим интересом наблюдал за ее работой:
– Елена Николаевна, там еще немножко сзади, на бедре неровности остались. Неаккуратно получается…
– А там, под юбкой, всё равно не видно. – Чугуева со вздохом распрямилась. – Шерсть скатывается, будь она неладна, – пояснила она, видя мое мягко говоря недоумение, – колготки всего-то две недели как ношу, а они свалялись, катышками все пошли. Так носить вроде неприлично, выбрасывать жалко, денег стоят. Ну а как сегодня Гошка про бритье рассказывал, так меня и стукнуло – дай, думаю, попробую. Вроде ничего, а?
– Очень симпатично, Елена Николаевна, – заверил ее Алик. – Ой, Яна Германовна, а у вас макияж немножечко пополз. Позвольте я подправлю?
Спасибо вам пожалуйста!
