– Ты не можешь пропустить свадьбу, – продолжала Шазад, пока я откашливалась, – и должна одеться поприличнее. Имин уже выпросила у меня три халата – её собственные, мол, стали не по фигуре.
Я с удивлением подняла брови:
– Свою фигуру она может сделать какой угодно – разве нет?
– Можно подумать, я не говорила, – сердито фыркнула Шазад, – да что толку! Теперь у меня на три халата меньше.
– Если так пойдёт, скоро совсем не останется.
– Тогда возьмём в осаду её шатёр и захватим добычу… Зато удалось отбить этот… – Она показала на свой белый с золотом. – …И твой – его хотя бы легче забрать назад, потому что мы спим рядом.
Подняв из воды руку, мгновенно высохшую на палящем солнце, я бережно провела пальцами по роскошному тёмно-синему шёлку, вспоминая историю, рассказанную подругой. Бывало, в душной тьме шатра не спалось, и мы часто беседовали, насколько хватало ночи и слов. Когда Шазад призналась родителям, что решила примкнуть к делу принца Ахмеда, отец вручил ей два меча, а мать – этот синий халат с золотыми звёздами.
– Ты хотела войти в нём в Изман, – вздохнула я, – когда мы победим.
«Если победим».
– До Измана ещё далеко. – Шазад словно услышала моё мысленное «если». – А пока нечего ему пылиться на дне сундука. Поноси вечерок, только обещай, что не вывозишь в крови.
– С меня опасно брать обещания…
Конечно, они сбудутся, демджи не может солгать, но результат может оказаться совсем не таким, какого ожидаешь.
Подруга подала мне руку, помогая выбраться на берег.
– Это всё же не поход, Амани, – даже тебе едва ли удастся попасть в неприятности.
У нас в Захолустье со свадьбой долго не тянули. Невеста быстренько напяливала свой лучший халат, доставшийся от матери и старших сестёр и порядком изношенный, и заматывала лицо куфией, чтобы в опасный промежуток времени между обручением и обрядом в молельном доме какой-нибудь гуль или джинн не забрал себе девушку, что уже не принадлежала отцу, но ещё не стала собственностью супруга.
В мятежном лагере молельни не было, но святой отец обходился и так. Церемонию проводили на песчаном холме, откуда открывался вид на весь лагерь. Всегда уже в сумерках, когда солнце скрывалось за отвесными стенами каньона. Смена дня и ночи – и перемена в двух жизнях.
Имин не стала обходиться куфией, её свадебное покрывало было настоящим, из тончайшего золотистого муслина, вышитого блестящей нитью. В последних солнечных лучах сквозь него виднелись черты лица невесты. Наша лучшая шпионка обычно выбирала неприметную внешность, но сегодня выглядела просто потрясающе и сияла улыбкой. Такой Имин мне ни разу не доводилось видеть.
Жених с невестой опустились бок о бок на колени в песок, и мы с Халой переглянулись. С того дня как Навид признался в любви, все демджи в лагере не спускали глаз с необычной пары. До появления Навида ещё никому не удавалось взять приступом крепостные стены, что возвела вокруг себя Имин.
У них с золотокожей Халой был общий отец-джинн, но матери и семьи отличались очень сильно. Ходили слухи, что Хала так ненавидела свою мать, что нарочно свела с ума, пользуясь своим даром, в то время как её золотоглазая сестра, напротив, росла в мире и покое, хоть и одиноко, у своей бабки.
Шестнадцать лет та скрывала от всех внучку-демджи, но однажды в лютую жару упала без чувств на пороге собственного дома. Не дождавшись, пока соседи заметят и помогут, Имин выскочила наружу, но худенькой девушке не под силу было поднять и перенести старушку в дом, и она превратилась в мужчину прямо на улице.
Кто-то донёс галанам, и те ворвались в дом, перебив родственников Имин, пытавшихся преградить им путь. Девушку-оборотня заключили в тюрьму, но казнить не успели – её освободили мятежники. Неудивительно, что с тех пор она относилась к обычным людям с опаской и недоверием – даже ко мне, ведь я до шестнадцати лет и не подозревала, что мой отец джинн.
Стоило Навиду допустить хоть небольшой промах, повести себя неправильно, и Имин снова замкнулась бы в стенах своей «крепости», однако никому, даже Хале, которая старалась изо всех сил, не удалось найти повода для малейшего упрёка. Все дивились, как преданно молодой человек смотрит на свою возлюбленную, и нисколько не важно, в каком она теле – молодом или старом, женском или мужском, мираджийском или чужеземном.
Приблизившись к жениху и невесте, святой отец произнёс ритуальное благословение и наполнил горящими углями из костра две большие глиняные чаши. Одну он подал Имин, другую – Навиду, а затем заговорил о том, как древние создали из земли, воды и ветра первых смертных и вдохнули в них огненную искру жизни. Напомнил, что принцесса Хава и герой Аталла стали первыми, кто принёс брачные клятвы и объединил свой огонь, чтобы тот горел ярче. И много столетий спустя мы повторяем те же самые торжественные слова.
Он говорил, а мы подходили ближе, женщины – к Имин, а мужчины – к Навиду, и опускали в глиняные чаши символические дары, благословляя новый союз. У себя дома в Пыль-Тропе я обычно бросала в священный огонь пустой патрон или прядь своих волос – ничего другого у меня не было. Теперь, впервые в жизни, что-то появилось, и сегодня, готовясь к празднику, я задумалась, что бы такое подарить. На секунду мои пальцы задержались на алой куфии, которую достал для меня Жинь в Садзи, посёлке горняков, где страшный взрыв разрушил железные копи. Прикрыв веки, чтобы Шазад могла наложить тени, я представила, как яркая ткань вспыхивает, брошенная на горящие угли, и мгновенно обращается в пепел…
«Нет, нельзя, я не настолько сильно сержусь на Жиня!»
Алая куфия осталась на мне, повязанная вокруг синего халата вместо пояса. Как всегда.
Стоя позади Халы, я смотрела, как та держит левую руку над чашей и колет по очереди иглой три оставшихся пальца – традиционное приношение от членов семьи, хотя у общего отца Халы с Имин и нет человеческой крови. На кончиках золотистых пальцев набухли алые капли, сорвались в чашу и зашипели в огне.
Хала отошла в сторону, уступая мне место. Я поднесла руку к огню и разжала пальцы. В чашу посыпался песок пустыни, рассеиваясь искорками среди языков пламени. Лицо Имин на миг осветилось улыбкой, и я уступила место Шазад, которая бросила в огонь гребешок для волос.
Стоя рядом перед свадебным огнём, Ахмед уронил в чашу Навила сичаньскую монетку. В свободной чёрной курте до колен, отороченной красной каймой, принц выглядел скорее обитателем султанского дворца, чем предводителем мятежного лагеря посреди пустыни. С Шазад в её белом с золотом одеянии они составляли великолепную пару.
За спиной у них близнецы Изз и Мазз вырывали друг у друга из рук синее перо рухха, толкаясь локтями за право кинуть его в огненную чашу. Шазад бросила укоряющий взгляд через плечо, и братья-оборотни притихли, но тут же радостно замахали, приметив меня рядом с невестой. Мы не виделись с тех пор, как меня ранили, а когда они вернулись в лагерь, я была ещё в Сарамотае.
Наконец свадебные дары были принесены, и молодожёны повернулись друг к другу, чтобы произнести священные обеты.
– Отдаю тебе себя. – Имин аккуратно наклонила свою чашу, и горящие угли вперемешку с пеплом от наших даров посыпались, взметая ослепительные искры, в третий глиняный сосуд, который держал святой отец. – Всё, что моё, отдаю тебе… навсегда, до последнего дня нашей жизни!
Навид повторил те же слова, добавляя свой огонь, и единое пламя ярко вспыхнуло, поднимаясь в воздух. Святой отец поставил сосуд на песок между супругами и воздел свои обнажённые татуированные руки в благословении.
На миг все затихли. Последний солнечный луч исчез за стенами каньона, и лагерь погрузился во тьму, озаряемую лишь священным огнём. И тогда Навид вскочил на ноги, подхватил Имин в объятия и поцеловал, вызывая оглушительный хор восторженных воплей и поздравлений. Торжественная церемония закончилась, наступало время угощений и бурного веселья.
– Амани! – окликнули сзади, и не успела я обернуться, как ярко-синие руки обхватили меня и развернули, подбрасывая в воздух.
Едва удержавшись на ногах, я со смехом оттолкнула полуголого демджи. Синеволосый Мазз рядом с ним пока оставался в одежде, но Изз уже поспешил избавиться от парадной рубашки и щеголял в одних шароварах. Близнецы чаще бывали в обличье животных и терпеть не могли одеваться.
– Мы с тобой одинаковые! – Изз широко улыбнулся, показывая на свою грудь и мой халат.
– Ну хоть не одинаково голые, – усмехнулась я. – Значит, в Амонпуре всё обошлось? Как там дела вообще?
Вынужденно уступив в своё время Мирадж галанам, альбы заключили союз с Амонпуром. По словам Шазад, вначале договор был просто бумажкой с подписями, но, когда пошли слухи, что галанов прогоняют из песков, его тут же использовали, чтобы заставить амонпурцев пропустить альбийское войско к западной границе Мираджа в надежде поживиться в свою очередь. Наш лагерь находился в опасной близости, и принц послал близнецов на разведку – вдруг альбы перейдут в наступление. Войны на два фронта нам хотелось бы меньше всего.
– Слоны! – Изз восторженно вскинул руки, и я невольно отшатнулась, едва не ступив в костёр. – У амонпурцев есть слоны, ты знала?
– А если знала, почему не говорила? – подхватил Мазз, забросив смуглую руку на голые плечи брата и уставив на меня обвиняющий палец. Синяя кожа и синие волосы, казалось, принадлежали обоим вместе, и говорили они словно один человек.
– Давай, колись, подружка-демджи! – подмигнул мне Изз.
Я с усмешкой выкатила глаза:
– Даже если б знала, промолчала бы! Вижу, вижу, что вы задумали.
– Разве ты не хочешь увидеть слона? – Мазз уже сбрасывал туфли, готовясь к перевоплощению.
– Нужно больше места, – озабоченно проговорил Изз, обводя руками вокруг, будто хотел раздвинуть веселящуюся толпу.
«Добром это не кончится», – с опаской подумала я.
– Что, как в прошлый раз, когда вы познакомились с носорогом?
Близнецы смущённо переглянулись.
– Ну, вообще-то…
– Слоны, они…
– Немного покрупнее… так что…
Я весело фыркнула:
– Нет уж, лучше в другой раз, когда вокруг будет меньше толкотни. Договорились?
Переглянувшись и печально вздохнув, так им не терпелось показать слона, Изз и Мазз с досадой кивнули и принялись взамен наперебой расписывать мне слона во всех деталях. Больше про Амонпур я ничего не узнала, но было ясно, что вторжение с той стороны пока не началось.
В лагере уже горели факелы и гремела музыка, пёстрая толпа пировала и танцевала. «Как хорошо, что можно не воевать хотя бы сегодня!» В такие вечера моя вера в наше общее дело становилась сильна как никогда. Вот она, вольная и счастливая жизнь, которую мы обещаем всему Мираджу!
Я заметила его в толпе часа через два и сперва не поверила своим глазам – выпито было уже немало, могло и показаться. Будто вспышка в памяти: запрокинутое лицо, беспечно хохочущий рот – как тысячу раз до того. Сбившись с шага посреди танца, я пошатнулась, едва не ступив в костёр, – хорошо, кто-то успел оттащить, иначе лучшему халату Шазад пришёл бы конец. Обернулась снова, вглядываясь в сумрак, полный весёлых лиц, – нет его, исчез словно видение…
Толпа на миг расступилась.
«Вот он, опять! Жинь! Вернулся!»
Он стоял по другую сторону от костра, в дорожной одежде, чёрные волосы запорошены пылью, небритый… Невольно вспомнилось, как кололась щетина в прошлый раз, когда мы целовались. Сердце заколотилось, рванулось навстречу, но я одёрнула себя, стараясь успокоиться, и торопливо отвернулась, пока он не заметил. Не готова я ещё с ним встречаться.
В голове шумело от вина и усталости, и я глянула на Шазад. Подруга стояла в нескольких шагах и разговаривала с Ахмедом. Руки её стремительно порхали, словно мотыльки вокруг огня, поддерживая яростный спор. Тоже подвыпила – трезвая Шазад не увлекалась лишними движениями, – однако, поймав мой взгляд, прочитала меня как открытую книгу.
Я чуть заметно кивнула себе за спину, и Шазад чуть прищурилась, как бывало в бою, когда она высматривала противника. Затем лицо её дрогнуло. Отлично, значит, точно он, а не какая-нибудь иллюзия вредной Халы.
Не рассчитывая увидеть Жиня так скоро, я надеялась, что успею прийти в себя и встретить его спокойно. Пока же я чувствовала себя будто выпотрошенной. Стоит оказаться лицом к лицу, и все слова полезут наружу, в том числе и лишние.
Утерев вспотевшую шею, я увидела на ладони кровь. На какой-то миг померещилось, что во мне и впрямь дыра, но это просто открылась рана на шее. Поспешно наложенные в Сарамотае швы не выдержали буйных танцев. Вообще-то ерунда, царапина, но, чтобы смыться, предлог удобный.
«Жинь сбежал от меня, когда я была при смерти, так что имею полное право!»
Жара и шум праздника остались далеко за спиной. Здесь, на краю лагеря, было совсем темно, впереди смутно вырисовывались очертания целительского шатра. Под его пологом, расшитым звёздами, я проснулась в первый раз, попав к мятежникам. Шатёр целителя немного изменился с тех пор, как здесь обитал Бахи, но от этого не стало легче. Полгода назад Бахи погиб от рук моего злосчастного брата, и я до сих пор, появляясь здесь, ощущала как наяву запах горящей плоти. Неудивительно, что Шазад старалась держаться отсюда подальше, ведь она, в отличие от меня, знала Бахи с самого детства. Да и звёзды на шатре остались те же, я первым делом заметила их, войдя внутрь.
Женщина на одной из коек тревожно вздёрнула голову. Я не ожидала никого здесь встретить, во всяком случае, не спящего. Ближе к входу неподвижно лежала Саида, а напротив неё – молодой парень с рукой, забинтованной от локтя до запястья. Он также был под действием снотворного зелья, которое помогало забыть о потере пальцев. А на третьей койке лежала та самая женщина, что мы привезли без сознания из Сарамотая, – я с тех пор и не вспоминала о ней. Та, что знала мою мать. Стало быть, пришла в себя.
– Извини… – Я помедлила, придерживая полог шатра. С какой стати извиняться? Это она здесь гостья. Однако я почему-то вновь ощутила себя маленькой девочкой из Пыль-Тропы. – Не хотела тебя будить… Просто у меня… кровь. – Я показала руку, словно требовались доказательства.
– Святого отца нет… – Женщина приподнялась на локте, беспокойно озираясь в тусклом сиянии лампы. Казалось, она ищет пути бегства.
– Да, он ещё на свадьбе. – Я наконец переступила порог, и тяжёлая ткань опустилась, закрывая вход за моей спиной. – Мне нужно только кое-что взять, – объяснила я, стараясь не глядеть на Саиду.
Очнувшись полумёртвая после Ильяза, я провела в этом шатре достаточно дней, чтобы в памяти отпечатался каждый уголок. Вот он, окованный железом деревянный сундук, расписанный священными словами, где святой отец держит бинты и снадобья.
– Там заперто, – предупредила незнакомка, когда я опустилась на корточки возле сундука.
– Знаю. – Я протянула руку к горящей масляной лампе из синего стекла. Целитель всегда оставлял в шатре свет на ночь, чтобы никому не пришлось умирать в темноте.
Пальцы нащупали за подставкой маленький железный ключ. Замок послушно щёлкнул, и я откинула крышку. Под ней рядами выстроились бутылочки, коробочки с иглами и порошками, сбоку аккуратно лежали хирургические ножи и прочие инструменты. Ничего похожего на всегдашний беспорядок у Бахи, который разбрасывал свои медицинские принадлежности где попало. В душе шевельнулась горечь: был человек, и вот ничего от него не осталось.
– Мне уже приходилось тут бывать, – добавила я через плечо, вытаскивая пузырёк с прозрачной жидкостью, которой целитель промывал раны, и отставляя в сторону. Затем поморщилась, перебирая на свету иглы. «Какие огромные! Неужели не найдётся какой-нибудь поменьше?»
– Ты сама себе собираешься накладывать швы? – с опасливым уважением спросила женщина.
– Тоже приходилось… – Я выбрала иглу наугад и повернулась к незнакомке.
Сейчас она выглядела куда лучше, чем в тюремной камере, когда лишь на миг пришла в себя. Лихорадка прошла, глаза смотрели осмысленно, лицо почти вернуло нормальный цвет.
– Я… – начала она и вдруг запнулась, нервно облизывая пересохшие губы. – У меня есть способности к целительству… так что, если хочешь…
Помощь мне, в общем-то, не требовалась, можно было взять всё необходимое и уйти. Забыть, что когда-то была девочкой из Пыль-Тропы, мать которой звали Захия. Но тогда пришлось бы встречаться с Жинем, да и спасаться бегством от трудного разговора в очередной раз не хотелось. Опять же, втыкать самой себе в кожу острое железо не очень-то приятно.
Подсев к незнакомке, я протянула ей пузырёк с жидкостью, нитки и иглу. Женщина робко отвернула ворот моего халата и, смочив пальцы, принялась осторожно смывать запёкшуюся кровь. Кожу сразу защипало, но я не обращала внимания, а разглядывала в тусклом свете лампы склонившееся ко мне лицо, пытаясь отыскать в нём знакомые черты.
– Ты выпила, – проговорила она тихо. – Я чувствую по запаху. Спиртное разжижает кровь, вот она снова и выступила. Зашивать ничего не надо, только перевязать… и осторожнее пока с выпивкой.
То, как она произнесла последнее слово, убедило меня окончательно. Конечно, акцент сгладился за годы скитаний, но только у нас в Пыль-Тропе о питье говорят, будто сглатывая сухой комок. Напевные интонации тоже не оставляли сомнений. Я распознала бы этот выговор – мой собственный – даже среди шумного базарного разноголосия.
– В бреду ты обратилась ко мне по имени! – выпалила я, не успев смутиться. – Это имя моей матери – Захия аль-Хайза… – Я пристально глянула в глаза собеседнице. – До замужества – Захия аль-Фади.
Лицо женщины сморщилось, как от удара. Отшатнувшись, она отпустила ворот моего халата и прижала ладони к губам, сдерживая изумлённый рыдающий вздох.
Наверное, стоило оставить её в покое, дать прийти в себя, но я по-прежнему не могла оторвать глаз.
– Значит, ты Амани, – сдавленно выдохнула она наконец. Затем сердито тряхнула головой – у нас в песках женщины не плачут. – Вылитая Захия в твои годы. – Мне и раньше приходилось такое слышать. Незнакомка протянула руку, словно хотела меня потрогать. Глаза её были полны слёз. – Я как будто снова в Пыль-Тропе… в тот день, когда прощалась с сестрой.
– Что? – Я отдёрнулась, не дав её пальцам прикоснуться к щеке. – Ты… Сафия аль-Фади?
Только теперь стало ясно, что так странно притягивало меня в её лице. Сходство с моей матерью, столь очевидное во мне, проглядывало и в чертах этой женщины. Средняя из трёх сестёр аль-Фади, младше тётушки Фарры, она первая сбежала из нашего Захолустья и постылого жениха, чтобы самой строить свою жизнь. Та самая, к которой так мечтала уехать моя мать и я сама, когда покинула Пыль-Тропу – до того как предпочла Жиня и мятежников.
– Ты же уехала в Изман, – растерянно проговорила я.
– Да, в Изман… – Она вдруг отвернулась и засуетилась, перебирая бутылочки в целительском сундуке и окидывая их быстрым, опытным взглядом. – Отправилась туда искать свою судьбу… – Откупорив один из пузырьков без ярлыка, она задумчиво принюхалась, избегая моего взгляда.
Мне не нравилось, что она здесь. Что-то неправильное чудилось в том, чтобы среди всех бескрайних песков встретиться там, где ни она, ни я быть не собирались. Казалось, сам окружающий мир прогнулся, чтобы свести нас вместе. Не моих ли рук дело? Может, выдала что-нибудь этакое, когда мы с Жинем шагали через пустыню, а я всё ещё надеялась добраться до столицы? Взяла и случайно предрекла – не знала ещё тогда, что я демджи и не могу произнести ложь, а правда о будущих событиях может оказаться опасной, потому что насильно подгонит их под себя. Достаточно было обронить, что непременно найду свою тётку, вот звёзды и повернулись, чтобы так и вышло! Только вот правда оказалась с горькой начинкой… А может, и случайное совпадение, кто знает?
Дрожащие пальцы целительницы наконец выбрали нужную баночку и стали втирать мне в рану какую-то густую дурнопахнущую мазь.
– Как же получилось, что потом оказалась в Сарамотае? – не унималась я.
– Судьба – такое дело… – вздохнула тётушка, но подробностей я не дождалась. – Признаться, никогда не думала, что она приведёт меня в темницу руками мятежника, который вознамерился перевернуть мировой порядок.
– Малик был предателем, – возразила я, морщась от прикосновения её пальцев к больному месту.
– Ну вы же не копаетесь в душе каждого, кто хочет к вам… – Она нажала ещё сильнее. – Малик действовал от имени вашего принца, вот и всё, что я знала… ещё немного, и убил бы меня. Такой революции мы не просили. – Вытерев руку тряпкой, она отодвинулась. – Впрочем, как говорили у нас в Пыль-Тропе, есть судьба, а есть рок.
От этих двух слов я будто вновь оказалась в молельном доме на проповеди. Наш святой отец упоминал их, когда наступали особенно трудные времена. Так и есть: судьба и рок – не одно и то же, кому, как не мне, в этом разбираться.
