Всю жизнь я пытался представить себе подобный образ и мог бы смотреть на эту девушку часами – не щурься она с явным подозрением. Наверное, я сделал что-то не так.
– Я Холмс, – произнесла она наконец своим удивительным шершавым голосом. – Но ты ведь и так знаешь.
Она явно не собиралась жать мне руку, так что я спрятал обе в карманы.
– Ну да, – признался я. – Значит, и ты меня знаешь. Это, конечно, немного странно, но я подумал…
– Кто подкинул тебе идею? – Ее лицо еле заметно смягчилось. – Добсон?
– Ли Добсон? – Удивившись, я отрицательно покачал головой. – Нет. Какую идею? Конечно, я знал, что ты будешь здесь. В Шеррингфорде. Моя мама сказала, что Холмсы отправили тебя сюда; она общается с твоей тетей Араминтой. Они познакомились на каком-то благотворительном ужине. Так? Подписывали рукопись «Его прощального поклона». Ее отправили потом больным лейкемией или кому-то там еще, и теперь они регулярно переписываются. Ты на моем курсе? Я так и не понял. А, нет, вижу у тебя учебник по биологии, так что ты, наверное, на втором. Дедукция, ага. Впрочем, не суть.
Я понимал, что несу чушь и выгляжу идиотом, но она по-прежнему стояла прямо и неподвижно, как восковая фигура. Это настолько не сочеталось с тем образом властной и своевольной девушки с вечеринки, что я не мог понять, что с ней произошло. Но моя болтовня, похоже, немного успокоила Шарлотту, и пусть я не был забавным, мрачным или остроумным, постепенно ее плечи расслабились, а глаза стали чуть менее печальными.
– Конечно же, я знаю, кто ты, – сказала она, когда я наконец остановился перевести дух. – Тетя Араминта рассказывала о тебе, и Лена, естественно, тоже. Привет, Джейми.
Она протянула мне свою миниатюрную белую руку, и я пожал ее.
– Вообще-то я терпеть не могу, когда меня называют Джейми, – проговорил я с трудом, – так что лучше уж зови меня Ватсоном.
Холмс скривила губы в легкой ухмылке.
– Хорошо, Ватсон, – сказала она. – Мне пора на обед.
Разговор, определенно, был окончен.
– Ладно, – сказал я, едва скрывая разочарование. – Мне тоже пора к Тому.
– Ну, пока. – Она аккуратно обошла меня.
Но я не мог это так оставить и крикнул ей вслед:
– Что я сделал не так?
Холмс бросила на меня через плечо непроницаемый взгляд.
– На следующих выходных школьный бал, – бросила она сухо и пошла дальше.
Как говорят, – а точнее, как говорит моя мама, – Шарлотта – яркий представитель семьи Холмс. В устах моей матери это не комплимент. По идее, за столько лет наши семьи должны были отдалиться друг от друга, и в целом так и произошло. Но моя мать постоянно натыкалась на Холмсов – то на благотворительном аукционе Скотленд-Ярда, то на церемонии вручения премии «Эдгар», либо, как было с тетей Араминтой, на аукционе вещей Артура Конана Дойла – литературного агента моего прапрапрапрадедушки. Меня всегда манил образ этой девушки, единственной моей ровесницы из семьи Холмс (ребенком я представлял, как мы знакомимся и вместе отправляемся навстречу приключениям), но мама всякий раз охлаждала мой пыл, при этом ничего о ней не рассказывая.
Единственное, что я знал, – ей было десять, когда полиция впервые позволила ей участвовать в расследовании. Бриллианты, которые она помогла найти, оценивались в три миллиона фунтов. Мой отец рассказал мне об этом во время своего еженедельного звонка, пытаясь как-то расположить меня к себе. Не сработало. Ну, или, по крайней мере, сработало не так, как он хотел. Мне месяцами снилось это дело о краже бриллиантов. Где я рядом с ней, ее верный напарник. В одном из этих снов я спускал ее в швейцарский банк через люк в крыше, и только моя веревка удерживала ее над утыканным ловушками полом. В другом мы мчались по вагонам стремительно несущегося поезда, спасаясь бегством от русских бандитов в черных масках. Когда я увидел на первой полосе историю о краже картины, я сказал своей матери, что мы с Шарлоттой Холмс распутаем это дело. Мама резко меня осекла пригрозив: «Джейми, если ты выкинешь нечто подобное до совершеннолетия, однажды ночью я продам все твои книги, начиная с Нила Геймана с автографом».
(До развода мой отец любил повторять: «Понимаешь, твоя мать носит фамилию Ватсон только по мужу». При этом он выразительно приподнимал бровь.)
Единственный серьезный разговор о Холмсах у нас состоялся перед моим отъездом. Мы обсуждали Шеррингфорд – ну, как обсуждали… Мама без остановки говорила о том, как мне там понравится, пока я молча паковал вещи, прикидывая: если я прямо сейчас выпрыгну в окно, я смогу разбиться насмерть или просто переломаю себе ноги? Наконец она и меня вынудила рассказать о том, чего же я жду, и назло ей (тем не менее это было правдой), я сказал, что радуюсь и волнуюсь оттого, что наконец встречу своего собрата из семьи Холмс.
Она была не в восторге.
– Бог знает, как твой прапрапрапрадед выносил этого человека, – сказала она, закатив глаза.
– Шерлока? – спросил я.
По крайней мере мы хоть больше не обсуждаем Шеррингфорд.
Она хмыкнула:
– Мне всегда казалось, что ему было просто скучно. Викторианская эпоха, сам понимаешь. Событий немного. Но я никогда не думала, что их дружба была взаимной. Эти Холмсы, они странные. Они до сих пор чуть ли не с рождения дрессируют детей на предмет дедукции. Не дают им заводить друзей – что-то такое я слышала. Не думаю, что так изолировать ребенка – это нормально. Араминта кажется довольно приятной, но, опять же, я с ней не живу. Представить не могу, каково было бедному доктору Ватсону. Сближаться с такими людьми не стоит.
– Да я как-то и не собирался на ней жениться, – сказал я, продолжая искать свою форму для регби в недрах шкафа. – Мне просто интересно с ней познакомиться, вот и все.
– Я слышала, что она из них самая странная, – продолжила мама. – Не просто так ведь они отправили ее в Америку.
Я демонстративно посмотрел на свой чемодан.
– Да уж, на поощрительный приз это не похоже.
– Ну, ради твоего блага надеюсь, что она славная, – быстро добавила мама. – Просто будь осторожнее, дорогой.
Вообще, как ни грустно это признавать, моя мама редко ошибается. Конечно, идея отправить меня в Шеррингфорд была ужасной, но я понимал, что за этим стоит. Она платила кучу денег за мою учебу в школе Хайкомб, которая на самом деле была нам не по карману, только из-за того, что я решил стать писателем. Несколько известных авторов читали там лекции… Увы, не могу сказать, что хоть один из них меня по-настоящему увлек. Шеррингфорд, несмотря на свои очевидные минусы (Коннектикут, мой отец), имел и плюсы: программа обучения здесь была отличная. К тому же они согласились учить меня бесплатно до тех пор, пока я примерно изображаю из себя удалого регбиста.
Но в Шеррингфорде я своих пристрастий не афишировал. Навязчивый страх, преследовавший меня постоянно, не давал показывать свои работы другим: не хотелось, чтобы все начали сравнивать меня с доктором Ватсоном. Я старательно шифровался и был застигнут врасплох, когда все это чуть не вскрылось однажды за ланчем.
Мы с Томом взяли по сэндвичу и устроились в сторонке под ясенем в компании нескольких ребят из Миченер-холла. Том рылся в моей сумке в поисках клочка бумаги, чтобы выплюнуть в нее жвачку. Обычно меня раздражает, когда кто-то так бесцеремонно копается в моих вещах, но так же вели себя и мои старые друзья в Хайкомб, так что я не стал возражать.
– Можно отсюда вырвать? – спросил он, показывая на мою тетрадь.
Огромным усилием воли я сдержался, чтобы не отобрать ее тут же.
– Ага, – безразлично ответил я, вытаскивая чипсы из пакетика.
Том пролистал тетрадь – сначала быстро, но постепенно замедляясь.
– Хм, – произнес он; я кинул на него угрожающий взгляд, но он этого не заметил.
– Что это? – спросил кто-то. – Любовные поэмы? Эротические рассказы?
– Похабные стишки, – сказал Добсон, мой сосед по общежитию.
Том прокашлялся, как будто собирался зачитать вслух страницу из моего дневника (а это был именно он).
– Нет, портрет твоей мамаши. – Я отобрал тетрадь и вырвал последнюю страницу, а затем для надежности сунул тетрадь себе под коленку. – Это просто дневник. Заметки для себя, что-то типа того.
– Я видел, как ты разговаривал с Шарлоттой Холмс во дворе, – сказал Добсон. – Про нее тоже написал?
– Конечно. – В его голосе было что-то неприятное, и я не хотел своим ответом подливать масла в огонь.
Рэндалл, его краснолицый сосед по комнате – мы были вместе в команде по регби, – взглянул на приятеля и склонился ко мне с заговорщицким видом.
– Мы уже целый год пытаемся расколоть этот орешек, – сказал он. – Она красотка. Носит эти обтягивающие брючки. Но никуда не ходит, кроме как на свой странный покер, да еще и не пьет. Принимает что покрепче, да и то в одиночку.
– Они пробуют на ней пикап, – мрачно сказал мне Том и, увидев мое недоумение, пояснил: – Искусство съёма. Ты такой унижаешь девушку – типа, маскируешь оскорбление под комплимент. Добсон постоянно говорит ей, что он единственный, кому она нравится, другие считают ее страшной и вечно под кайфом, ну а он как раз на таких и западает.
Рэндалл засмеялся.
– Ни хрена не работает, по крайней мере у меня, – заявил он. – С ней я пас. Вы только поглядите на этих симпатичных первокурсниц. Возни с ними меньше, а удовольствия куда больше.
– Ну, а я в деле. Я этот орешек уже расколол. – Добсон усмехнулся Рэндаллу. – И, знаешь, может, она меня еще порадует. Раз я могу быть таким галантным ухажером.
Лжец.
– Хватит, – сказал я тихо.
– Что?
Когда я злюсь, мой британский акцент усиливается, становится густым и высокомерным, прямо карикатурным. А я был в бешенстве. Так что, наверное, акцент у меня сделался прямо как у Ее Величества.
– Повторишь, и я тебя на хрен кончу.
Вот она, эта неудержимая ярость, этот нарастающий адреналин, когда произносишь слова, которые не взять обратно. Слова, после которых обычно остается только заслуженно врезать очередному уроду по морде.
Собственно, именно поэтому я и занялся регби. По словам школьного психолога, это должно было стать «разумной разрядкой» для «внезапных приступов немотивированной агрессии». А мой отец добавил, посмеиваясь, будто все это было шуткой, что я «иногда немного задираюсь». В отличие от него, я никогда не видел повода для гордости в этих драках: как в Хайкомбе, так и в обычной школе в Коннектикуте. После мне всегда было стыдно, порой до тошноты. Стоило моим друзьям сказать что-то не то, как моя рука сама собой замахивалась, готовая к удару.
Но в этот раз мне стыдно не будет, подумал я, когда Добсон вскочил со своего места, размахивая руками. Рэндалл схватил его за рубашку, пытаясь удержать; вид у него был удивленный. Правильно, держи его, подумал я, так он не сможет убежать – и я дал Добсону кулаком в челюсть. Его голова запрокинулась, и, когда он снова на меня посмотрел, на его лице была ухмылка.
– Ты ее парень, что ли? – спросил он, тяжело дыша. – Что-то прошлой ночью Шарлотта о тебе не говорила.
Сзади послышался чей-то окрик – голос, похоже, принадлежал Холмс. Кто-то потянул меня за руку. На секунду я отвлекся, и тут Добсон вырвался от Рэндалла и повалил меня на траву. Он был размером с локомотив, и, когда его колени оказались у меня на груди, я уже не мог ни двигаться, ни дышать. Склонившись к самому моему лицу, он поинтересовался:
– Ты что о себе возомнил, мелкий утырок? – и смачно плюнул мне в глаз.
Затем он ударил меня в лицо, и еще раз.
Сквозь шум в ушах я услышал голос.
– Ватсон, – крикнула Холмс, как мне показалось, откуда-то издалека, – ты что, совсем охренел?
Наверное, это первый случай в мире, когда воображаемый друг стал реальным. Ну, пока не совсем реальным – она все еще оставалась для меня размытым видением. Но ведь мы с ней неслись по лондонской канализации, держа друг друга за грязные руки. Мы выведали государственную тайну и неделями скрывались от Штази[5 - Неофициальное название министерства внутренних дел в бывшей Восточной Германии (ГДР).] в пещере в Эльзас-Лотарингии. Мое больное воображение рисовало, как она спрятала микрочип со всей информацией в маленькую красную заколку, которой убирала свои светлые волосы; именно такой я представлял ее когда-то.
Если честно, мне нравилась эта размытость. Стертая грань между сном и реальностью. И, когда Добсон говорил все эти мерзости, я набросился на него оттого, что он грубо впихнул Холмс в реальный мир, где люди бросают мусор прямо во дворе, мочатся там, где гуляют, и где всякие козлы чморят девушку просто потому, что она не стала с ними спать.
Понадобилось четыре человека – включая потрясенного Тома, – чтобы оттащить его от меня. Я лежал, вытирая слюну с глаз, пока кто-то не наклонился и не заслонил мне свет.
– Поднимайся, – сказала Холмс.
Руку она мне не протянула. Вокруг нас собралась толпа. Еще бы. Меня слегка покачивало, но благодаря адреналину боли я не чувствовал.
– Привет, – сказал я тупо, вытирая кровь под носом.
Окинув меня взглядом, Шарлотта повернулась к Добсону.
– О, малыш, не могу поверить, что ты дрался за меня, – произнесла она, растягивая слова.
В толпе раздались смешки. Добсона все еще держали друзья, и даже отсюда я слышал его тяжелое дыхание.
– Ну раз ты победил, полагаю, я должна раздвинуть перед тобой ноги прямо здесь. Или тебя возбуждают только девушки под кайфом и в отключке?
Одобрительные крики, улюлюканье. Добсон выглядел скорее ошарашенным, чем разозленным; он обмяк в руках своих друзей. Я прыснул – не смог сдержаться. Холмс развернулась и уставилась на меня в упор.
– А ты – ты мне не парень, – сказала она ровно, своим обычным голосом. – Хотя то, как ты на меня таращишься, бессвязно бормочешь и дергаешь указательным пальцем, когда я заговариваю, означает, что ты очень хотел бы им быть. Думаешь, ты защищал мою «честь», но ты ничем не лучше его. – Она указала большим пальцем на Добсона. – Меня не надо защищать. Я в состоянии сделать это сама.
Кто-то свистнул; кто-то стал медленно аплодировать. Выражение лица Холмс не менялось. Подошли учителя, потом и декан; меня допрашивали, ставили компресс и снова допрашивали. А я снова и снова проигрывал эту сцену в своей голове. Капая кровью из носа на футболку в медпункте и даже не зная, исключат меня или нет, я все равно думал только об этом. Ты ничем не лучше его, сказала она, и была абсолютно права.
Только мне никогда не хотелось стать ее парнем. Это было для меня слишком круто и в то же время недостаточно – я мечтал о другом, о чем-то гораздо большем, о том, что не мог выразить словами.
Поводом для моей следующей встречи с Шарлоттой Холмс стало убийство Ли Добсона.
Два
Крики начались перед самым рассветом.
Я услышал их еще во сне. Они доносились из разъяренной толпы; кто-то вооружил людей факелами и вилами, и они загнали меня в амбар под огромным звездным небом. Спрятаться здесь было негде, разве что за коровой, невозмутимо жующей сено.
Не надо быть психологом, чтобы растолковать этот сон. После драки с Добсоном мое имя узнали все. У людей, которые даже не были со мной знакомы, вдруг появилось на мой счет некое мнение. Добсона не особо любили, но у этого тупицы и бабника была свита из таких же качков, и они напоминали о себе каждый раз, стоило мне войти в столовую. Том же втайне кайфовал от этой истории. Сплетни были самой ходовой валютой в Шеррингфорде, и по его представлениям он заполучил ключ к королевской сокровищнице.
А у меня в целом все осталось по-прежнему. Как и раньше, мне было неуютно в Шеррингфорде, разве что стало еще тоскливее. На французском при моем появлении все замолкали. Как-то утром возле научного корпуса девочка-первокурсница под сдавленное хихиканье подружек за спиной вручила мне приглашение на школьный бал. Она была симпатичная, такая воздушная и светловолосая, но я сказал, что мне запретили туда идти. И это было почти правдой. Меня отстранили от всех внеклассных занятий на месяц: никаких клубов, поездок в город и, слава богу, никакого регби (при этом меня заверили, что стипендию мне оставят). Хотя одно мне запретить забыли: танцы. Легкое наказание, как сказала медсестра, осматривавшая мой сломанный нос. А для меня оно и вовсе не было наказанием.
После той драки я повсюду искал глазами Холмс, хоть и понятия не имел, что сказать ей при встрече. В тот раз она отменила покер, но я бы все равно не пошел – она и без того считала меня психом, который ее преследует. Вообще, в Шеррингфорде довольно сложно спрятаться, там всего-то студентов пятьсот и крошечный кампус, но у нее это как-то получалось. Ее не было в столовой; не было во дворе между занятиями.
Мне кажется, я не был бы так ею одержим, если бы хоть как-то вписывался в местную тусовку. До всей этой истории с Добсоном я кое с кем подружился – в основном благодаря Тому, который, кажется, был знаком со всеми: от милашек с нашего курса до будущих выпускников, играющих во фрисби во дворе. Довольно быстро и я с ними познакомился. Но в этой дружбе было что-то ненадежное, словно ее в любой момент могло сдуть ветром.
Причина номер один – постоянные разговоры о деньгах.
Не прямым текстом, типа: «Сколько зарабатывают твои родители?» Скорее так: «Чем твои родители занимаются? Вроде твоя мама была сенатором? А твой папа управляет хедж-фондом? Боже, я тоже еду на Рождество в Хэмптонс[6 - Роскошный морской курорт на Лонг-Айленде (Нью-Йорк).]!» – обсуждали какие-то две девчонки на всю комнату. Я не раз видел, как ученики покупают наркотики у противного блондинчика из города, который ныкался по углам на наших вечеринках либо во дворе по вечерам. Ну а когда мои одноклассники не тратили деньги своих родителей на дозаправку кокаином, они отправлялись колесить по миру. На французском я как-то подслушал разговор девчонок о том, кто что делал прошлым летом: кто-то помогал строить сиротские приюты в Африке (никакой конкретики, всегда просто Африка), кто-то путешествовал с рюкзаком по Испании.
Шеррингфорд, конечно, не выдерживал конкуренции с Эндовером или Сент-Полом, забитыми будущими президентами, бейсболистами или астронавтами. Ну да, у нас были предметы типа сценарного мастерства или суахили и преподаватели с докторскими степенями в твидовых пиджаках; наши выпускники даже поступали в университеты Лиги Плюща, из тех, что поскромнее, но все же мы не дотягивали до элиты, вот в чем проблема. И вместо того, чтобы биться за то, чтобы стать лучшими, мы бились за то, чтобы быть наиболее привилегированными.
Вернее, они бились. Я был на этом матче лишь зрителем в первом ряду. Ну а где-то там, в темноте, блуждала Шарлотта Холмс, играя по своим собственным правилам.
В ночь убийства Добсона я долго не мог уснуть, думая, как все исправить. Все это недоразумение между мной и Холмс. Я был уверен, что потерял все шансы с ней подружиться, и эта мысль не давала мне покоя аж до полчетвертого. Мне казалось, я только задремал, как меня разбудил тревожный гул из коридора. Том, наспех одевшись, отправился на разведку, пока я только пытался вылезти из кровати. Наверное, это учебная тревога, а я просто не услышал пожарную сигнализацию, сонно подумал я.
В конце коридора собралась толпа: в основном ребята с этажа, но наша пожилая комендантша тоже была там, а за ней стояла школьная медсестра и кучка полицейских в форме и фуражках. Я протиснулся сквозь них и увидел Тома, неподвижно уставившегося на дверь, опечатанную полицейской лентой. Дверь оказалась чуть приоткрытой; в комнате было темно.
