Рэйчел Бинленд "Флоренс Адлер плавает вечно"

– Конечно, хотела. Хочет.

Эстер начала заново складывать уже сложенную простыню в изножье кровати, расправляя уголки и заломы. Иногда находиться рядом с матерью было тяжело. Эстер всегда чем-то занималась, всегда двигалась. И ее дом на Атлантик-авеню, и квартира над пекарней всегда безукоризненно прибраны. Она была талантливой поварихой и заслуженной портнихой, слишком разборчивой, чтобы нанять помощь, даже когда они с Джозефом могли это себе позволить. Фанни не могла утверждать, что когда-либо видела ее расслабляющейся с журналом в руках.

Даже в лучшие дни Фанни не могла сделать и половины того, что успевала мать. Фанни подавала Айзеку и Гусси пережаренное мясо и разваренные овощи и едва справлялась с пылью – что уж говорить о стирке. По вечерам, когда Айзек спрашивал, как она провела день, Фанни хотела бы перечислить целый список дел и домашних достижений, но, по правде, случались времена, когда она вовсе не вставала с дивана. Фанни так часто чувствовала себя заваленной – она даже не знала, чем, – что начинала задумываться, осталась ли у нее связь с той девчонкой, которой она была до свадьбы.

– Получается, Флоренс не хочет иметь ничего общего со мной – или ребенком, – сказала Фанни Эстер.

– Не говори глупостей.

– Ну, я не понимаю, зачем ей лететь во Францию в июле, когда мне рожать в августе.

– Твоя сестра любит тебя. Она обожает Гусси, – сказала мать и после паузы добавила: – И этого ребенка будет обожать.

Фанни даже не собиралась, но начала плакать. Она теперь так часто заходилась слезами, что иной раз тяжело было понять почему.

– Фанни, дорогая.

– Не знаю, что на меня нашло. Думаю, это оттого, что я заперта в больнице. Все веселье проходит мимо меня, – сказала она, указывая на окно и мир за ним.

Эстер обошла кровать, тяжело опустилась на нее и обняла Фанни. Она тихо прошептала в волосы дочери:

– Ты не пропускаешь ничего срочного.

* * *

Эстер ушла из больницы, когда солнце уже начало садиться.

Из окна Фанни было видно, как к ужину местные расходятся с пляжа по домам. Через несколько часов Набережная наполнится отдыхающими. Фанни глубоко вздохнула, зная, что до следующего обеда, а то и позже, она не увидит ни Айзека, ни кого-либо другого.

С одной стороны, в больнице было приятно отдохнуть от домашних дел. Фанни больше двух недель не готовила, не убиралась и не ходила за покупками. Она прочитала три книги, за которые собиралась взяться еще с прошлого лета.

С другой стороны, Фанни не чувствовала себя хозяйкой собственной жизни. Больничный персонал тыкал ее без разрешения и извинений, она ела то, что ей приносили на подносе, а семью и друзей видела, лишь когда они снисходили навестить ее. Кроме этого, оставалось и самое большое ее опасение – жизнь в больнице ничем не предохранит ее от ранних родов.

Фанни пробежалась пальцами по животу. Она чувствовала себя бессильной, но одно она могла сделать. Могла решить вопрос с Флоренс.

Отношения Фанни с сестрой никогда не были гладкими, ведь их разделяли семь лет. Она всегда старалась стать хорошей старшей сестрой, но иногда казалось, по крайней мере, Фанни так думала, что у нее и Флоренс были совершенно раздельные детства. К тому времени, как Флоренс пошла в среднюю школу, Фанни ее уже окончила. Когда Флоренс билась за кубок показательного заплыва, Фанни уже перестала участвовать в соревнованиях по плаванию. И когда Флоренс с головой бросилась в Уэллсли, Фанни казалось, что от сестры она находится гораздо дальше, чем в трехстах милях. Она представляла, какими скучными видятся Флоренс детали ее жизни, описываемые во все более редких письмах.

Дело было не только в разнице в возрасте. Случайный порядок рождения определил им совершенно разных родителей. В 1907-м, когда родилась Фанни, Джозеф и Эстер только пытались запустить «Пекарню Адлера». Джозеф дневал и ночевал в магазине, и поскольку он едва мог оплачивать собственный труд, не то что наемных сотрудников, Эстер часто стояла за кассой. Свои ранние годы Фанни провела на кухне пекарни, стараясь держаться подальше от горячих кастрюль и спешащих ног. Когда Джозеф начал нанимать пекарей и их помощников, одной из их неофициальных обязанностей стало развлечение его единственного ребенка. Они выдавали Фанни маленький кусочек теста и скалку и ставили к работе.

Когда Флоренс увидела свет в 1914-м, дела шли совсем по-другому. Эстер была безмерно рада ее появлению – она уже давно потеряла веру, что сможет зачать еще одного ребенка. Дела в пекарне шли хорошо, и за исключением года, что Джозеф провел с Союзниками на Восточном фронте, он поощрял Эстер больше времени проводить дома, наслаждаясь младенчеством дочери. Фанни прибегала из школы домой, где Эстер кормила бананом сидящую на высоком стульчике Флоренс или укачивала ее. Когда могла, она присоединялась к матери, дивясь пухлым ножкам сестры или позволяя ей жевать свои маленькие пальчики. Даже сейчас, в двадцать, Флоренс оставалась для всех ребенком. И если мать уже приняла сторону Флоренс, Фанни знала, что не сможет ее переубедить. Нет, лучше было решить вопрос напрямую с Флоренс.

Фанни отбросила одеяло и выбралась из кровати. На мгновение она почувствовала головокружение – сколько часов назад она вставала и двигалась? Она оперлась рукой о матрас, чтобы восстановить равновесие. Когда комната перестала кружиться, она медленно направилась к туалетному столику, где Дороти этим утром разложила ее вещи. Она нашла бумагу и перьевую ручку в верхнем ящике и вернулась к кровати.

Фанни несколько минут жевала колпачок ручки, прежде чем начать.

«Дорогая Флосси!

Кажется странным писать тебе письмо, когда ты не в колледже, а уже вернулась в Атлантик-Сити. Я хотела было пройти в приемный покой и попросить воспользоваться телефоном, но не уверена, что смогу правильно выразить мысли.

То, что ты хочешь переплыть Ла-Манш, а я хочу родить здорового ребенка – не одно и то же, и мне было чудовищно больно, когда ты сравнила эти вещи. Я понимаю, что каждая из нас очень хочет добиться своего, но ты должна понять, что если провалишься, то просто сядешь на корабль и вернешься домой. Если провалюсь я, у меня в руках окажется еще один мертвый младенец».

Фанни мысленно вернулась к их ссоре. Она практически потребовала, как обиженное дитя, чтобы Флоренс осталась дома, пока ребенок не родится, а когда это не сработало, она совершила ошибку, напомнив Флоренс, что вот она к двадцати годам уже была замужней женщиной – чьей-то женой.

– И посмотри-ка на великолепный результат, – сказала Флоренс резким голосом. – Твой брак – не то чтобы звучная похвала этому институту.

Ручка Фанни замерла над страницей. Стоит ли ей попытаться защитить свой брак? Семья Фанни так и не потеплела к Айзеку, даже когда в первое время он изо всех сил пытался впечатлить ее родителей и сестру. Фанни взвесила слова и решила, что Айзека лучше было и вовсе не упоминать.

«Если ты хочешь переплыть Ла-Манш, то этого для тебя хочу и я. Мне жаль, что я не была более великодушной, когда ты пришла ко мне. Можешь наказать меня, если хочешь, но, пожалуйста, не игнорируй меня слишком долго. Быть запертой в больнице – все равно что застрять в другом мире. Из окна мне виден океан, но я не могу слышать его или чувствовать соленый запах.

Твоя любящая сестра,

    Фанни»

Закончив письмо, Фанни дважды перечитала его, затем сложила страницы и засунула в конверт. Не успела она закончить, как с ужином на подносе зашла Дороти, поэтому она быстро подписала письмо – Флоренс Адлер, Северо-восточный угол Атлантик и Вирджиния-авеню, Атлантик-Сити.

– Дороти, ты не могла бы помочь мне найти марку?

* * *

В половине одиннадцатого Фанни перестала ждать Дороти. Медсестры дневной смены заканчивали работу в семь, и она наверняка уже ушла домой. Скорее всего просьбу Фанни она выбросила из головы, едва выйдя из палаты.

Фанни не спала, а поиски марки стали причиной не хуже других, чтобы немного пройтись. Когда она вставала с кровати, медсестры цокали языками, так что она старалась делать это пореже. Но время от времени разминать ноги было приятно. Фанни взяла тапочки и халат и вышла из комнаты в холл. Она решила зайти в сестринскую, спросить про марку и, возможно, взять газету, если ее уже дочитали.

В акушерском крыле было темно и тихо, за исключением нечастых детских вскрикиваний. Свет виднелся только в конце коридора, где друг напротив друга находились детская и сестринская комнаты.

Сегодня из сестринской доносились тихие голоса. Стоило ли прерывать их ради такой мелочи, как марка? Фанни не хотелось вторгаться в занимавший женщин разговор о важных больничных делах. Она начала было разворачиваться, чтобы вернуться в палату, когда услышала голос одной из сестер:

– Это одна из самых трагичных вещей, что я когда-либо слышала. – Фанни замерла на месте и вслушалась. – Вы можете себе представить, что вам бы пришлось ей рассказать?

Пятерняшки. Фанни поспешила к двери сестринской и заглянула внутрь.

– Есть новости? – в панике спросила она. Три сестры с сигаретами сидели вместе на велюровом диване. Фанни знала двоих – Бетти и Мэри, – а третью видела несколько раз в коридоре, когда та спешила куда-то по важным, как казалось Фанни, делам. Возможно, она работала в родильном зале или в операционной. Все три женщины вскинули на нее испуганные глаза. Бетти положила сигарету на край общей для всех пепельницы и вскочила, чтобы взять Фанни за руку.

– Ты в порядке? Почему ты не в постели?

Фанни заметила, что всегда занятая медсестра кончиками пальцев протерла уголки глаз.

– Я хотела одолжить марку. Есть ли какие-то новости…

Три женщины встревоженно переглянулись.

– …о детках Дион?

Прямо на ее глазах лица женщин поменялись.

– Да! Да! – воскликнула Мэри. – Все дети живы! Это чудо!

Бетти подвела ее к ротанговому стулу напротив дивана.

– Садись, – сказала она, отодвигая с края туалетного столика стопку журналов, «Атлантик-Сити пресс» и пепельницу. – Положи ноги на стол.

– Сигаретку? – спросила деловая сестра, предлагая пачку «Честерфилд».

– Да, пожалуйста, – согласилась Фанни, протягивая руку.

Мэри передала ей зажигалку. Фанни не курила уже дольше двух недель, и сколько до этого? Может, с вечеринки Ньюманов? Она глубоко затянулась. Сигарета символизировала что-то, что придавало вечеру праздничную атмосферу, будто женщины напротив Фанни были ее подругами, а не сотрудницами больницы, которым платили, чтобы они меняли ей простыни и приносили еду.

– Какие последние новости о пятерняшках? – спросила Фанни, поглядывая на газету.

Мэри развернула ее на нужной странице и передала Фанни. Там, на верху двадцать первой страницы, сиял заголовок: «ДВОЕ ИЗ ПЯТЕРНЯШЕК ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ ХУЖЕ». Газета посвятила почти две полосы пятерым девочкам-близнецам, родившимся чуть больше недели назад в канадском Онтарио.

Фанни не могла выбросить из головы эту историю. По словам газеты, за всю историю человечества было только тридцать случаев рождения пятерняшек. И ни одного, когда выжили бы все дети. То, что эти малютки продержались уже больше недели, было чудом.

– Эдит говорит, что Мари, кажется, становится хуже, – сказала Бетти.

Фанни отметила про себя, что Эдит – это имя вечно занятой медсестры. Затем она спросила:

– Мари – это самая маленькая?

– Да, – сказала Эдит.

– Мне так нравятся все их имена – а вам? – спросила Мэри.

Бетти согласно кивнула.

– Такие французские.

Фанни быстро пробежалась глазами по статье.

– Не похоже, чтобы доктор был полон оптимизма.

Женщины поцокали языками, и Фанни встревоженно нахмурилась. По правде сказать, в глубине души – в самой-самой глубине – она подсознательно надеялась, что с пятерняшками что-то пойдет не так. То, что одна женщина, у которой уже было пятеро детей, может родить не одного, а пятерых младенцев сразу, и что они все выживут, вызывало у нее жуткую зависть.

Дети Дион провели первые пять дней своей жизни в корзине с простынями и грелками, возле печки. Их кормили смесью грудного молока, кукурузного сиропа, воды и рома, а когда к пятому дню они все еще дышали, их переместили в подаренный инкубатор, похожий на тот, в котором Хирам провел последние дни своей жизни.

Фанни, конечно, была не первой матерью, потерявшей ребенка. Она знала это. Спроси ее – и она смогла бы назвать с полдюжины женщин, лишившихся детей при рождении или вскоре после. Милдред Гринберг, чей муж развозил выпечку Адлеров, и Элис Коэн, которая играла в бридж с Рэйчел Штерн. Этил Кауфман и Глэдис Ривкин. Все они каждый день одевались, готовили и убирались, и в итоге обзавелись другими детьми. Фанни столкнулась с Глэдис в вестибюле Театра Уорнера в ту ночь, когда они с Айзеком пошли в кино на «Я не ангел». Фанни не могла себя заставить сосредоточиться на кино, так много времени она провела, разглядывая затылок Глэдис и думая, как ей удается смеяться.

– Я все говорю доктору Розенталю, что нам в отделении нужна парочка таких новых инкубаторов, – сказала Эдит.

Бетти кинула на нее взгляд, но Эдит не обратила внимания.

– Просто смешно, что аттракцион на Набережной успешнее спасает детей, чем современная больница.

– Ребенок Фанни некоторое время провел на выставке инкубаторов Кони прошлым летом, – сказала Бетти. – Так ведь, Фанни?

Фанни кивнула, возможно, слишком энергично.

– Мы перевели его из больницы в Кони, потому что надеялись, что это даст ему больше шансов.

Эдит наклонилась к ней.

– Дало?

– Нет…

Эдит казалась разочарованной – не столько тем, что Фанни потеряла ребенка, но что результат подкосил ее аргументацию, будто за инкубаторами было будущее медицины. Она тяжело села на диван, откинула голову на спинку, сделала глубокую затяжку и выпустила дым в потолок.

В комнате напротив начал плакать ребенок.

– Я займусь, – сказала Бетти, туша сигарету в пепельнице. – Фанни, хочешь присоединиться ко мне или вернешься в кровать?

– Я? – спросила Фанни, неуверенная, правильно ли расслышала Бетти.

– Да, ты. Хочешь пойти со мной кормить ребенка?

– С удовольствием, – сказала она, убирая газету и растирая сигарету в теперь заполненной пепельнице. Марка могла и подождать. Она встала, пожелала спокойной ночи Мэри и Эдит и последовала за Бетти через зал, где в яслях вдоль стен выстроилось больше дюжины колыбелек. Примерно половина из них была занята новорожденными детьми. В дальнем углу, у окна, один младенец высвободил ручки из пеленок и с раскрасневшимся лицом пронзительно кричал в потолок.

– У этого легкие что надо, – сказала Бетти, подготавливая бутылочку.

– Можно мне? – спросила Фанни, прежде чем достать его из колыбельки.

– О, конечно.

Ребенок был крупным и круглым, тяжелым в ее руках – совсем не так как Хирам, но довольно похоже на Гусси, если ее не обманывала память. Гусси при рождении была длиннее и более худой, но с щечками, похожими на сливы. Фанни перехватила ребенка повыше, прижала к груди над изгибом живота и подошла к креслу-качалке, куда осторожно села.

– Ты его не сломаешь. Он крепкий, – сказала Бетти, передавая Фанни бутылочку.

Фанни поднесла маленький резиновый сосочек ко рту ребенка, и он тут же схватил его, высасывая молочную смесь с поражающей яростью. Прошлым летом она три недели ежедневно молилась, чтобы ее собственный сын проглотил капли смеси, которые попадали ему на язык из пипетки.

Фанни впервые держала на руках ребенка с тех пор, как умер Хирам. Прошлой осенью она сделала все, чтобы избегать друзей с маленькими детьми, – пропустила праздник в честь родов Эллен Перлман и празднование Хануки в общине. И даже когда узнала, что снова беременна, она попросила Анну отвести Гусси на Детский парад. Видеть детей в колясках, вагончиках и тележках было слишком тяжело. Выживи Хирам – и он мог бы быть среди них, в своем лучшем клетчатом комбинезоне, с печеньем или даже брецелем в зубах, наслаждаясь видом Атлантик-Сити во всем его блистательном великолепии.

Ребенок на руках у Фанни лениво открыл глаза, взглянул на нее и снова закрыл их.

– Он выглядит таким здоровым, – сказала она скорее себе, чем Бетти.

Бетти мгновение смотрела на нее, прежде чем заявить:

– Нет причин думать, что твой не будет.

* * *