– А почему ты решил, что с нами? – усмехнулся я. – А может, с союзниками?
– А чего ж он тогда с востока на запад драпает? – фыркнул Жиган. – И морду прячет характерно так. Посмотрите, товарищ майор – у него на кителе дырки явно от наград, и с полдюжины. А на правом рукаве – видите? – два прямоугольных шеврона сорваны. И как раз такого размера у немцев дают за подбитый танк. Тот еще экземпляр, попался бы он мне на двух ногах…
Вот теперь это был совершенно прежний Жиган – зоркий, наблюдательный, хваткий. Что бы там ни случилось, мне пока непонятное, оклемался совершенно – но двое его молодых «воспитанников» все еще поеживались, хотя было совсем не зябко. Девушка сидела безучастно, но у меня почему-то осталось впечатление, что она прислушивается к нашей беседе.
Пора было с ними что-то делать, вот только что?
– Так что же, Жиган? – сказал я. – Приказ забыл? О недопущении связей с немками, пусть даже по доброму согласию и с собственноручно написанными ими расписками?
– Да какая там связь? – запротестовал он, невинно выкатив глаза с видом облыжно обвиненного в людоедстве учителя ботаники. – Колбасой хотели угостить и все, наверняка ж голодная, вон, даже щеки подвело, хоть и фасон держит. А платок… Ну, то чистое баловство, как на гражданке с девчонками на вечеринках. Не юбку ж снимали в конце-то концов, это уж точно было бы вопиющее нарушение приказа, и к бабке не ходи…
И смотрел на меня совершенно как прежде – с хорошо скрытым нахальным: «Ну что ты мне сделаешь, орлу разведки бравому?», о котором оба мы прекрасно знали.
А ведь я мог, ох как мог…
В штрафную роту мне его не дал бы закатать штаб дивизии – кадр ценный, а прегрешения все же не настолько велики. А вот обеспечить ему пару недель роскошной гауптвахты в добротном, сложенном на века немецком подвале мне вполне по силам. Вот такое решение в штабе только одобрят, кто-то там говорил, что он, если подумать, на «губу» странствует гораздо реже, чем следовало бы.
Так что процедура предстояла несложная, знакомая и рутинная. Объявить этой троице две недели гауптвахты, приказать снять ремни, коих арестованным не полагается, потом Тычко отведет их в расположение батальона, выделит парочку конвойных, запихнут в кузов любой ближайшей машины – а уж в городке тот же Тычко разместит их со всеми удобствами. Уж он-то постарается – между ним и Колькой давно уже черная кошка пробежала, жаль, причины мне неизвестны…
И тут моя светлая идея погасла, как курок под сапогом…
Диспозиция на ближайшее время известна точно. Наступать в ближайшие дней десять мы не будем – и потому, что третий полк не закончил прием и обучение, пусть наскоро, пополнения, и потому (что важнее), немец сумел от нас оторваться. Где он теперь, какие у него силы, укрепляется ли он или намерен отступать дальше, точно неизвестно. Самолет авиаразведки успел передать, что он вроде бы задержался километрах в полутора от той линии, где укреплялись два наши полка и должны были встать те танки, что продолжали катить по мосту. Успел еще передать, что атакован четверкой «вертучих» (этих чертовых реактивных «мессеров»), потом замолчал и не вернулся. Другого нам пока не выделили. Господство в воздухе? Имело место, конечно, но оно никогда не размазано равномерно, как масло по бутерброду – где-то густо, а где-то пусто. Вот и на нашем участке было пустовато, почему «вертучие» иногда и шкодили, удирая безнаказанно.
Вывод ясен: в ближайшее же время мне прикажут отправить разведгруппу, чтобы узнать о немцах все, что только возможно. А разведчиков у меня всего пять. В таких условиях никто не позволит мариновать на «губе» столь ценного кадра, как Колька Жиган, да и те двое уже не зеленые. Позвонит кто-нибудь из штаба дивизии, матернется и скажет:
– Да выпусти ты их к чертовой матери, раз такая надобность… Выпадет время поспокойнее – досидят…
Случалось уже подобное. И будет Жиган, хотя ничем этого не покажет, иметь надо мной некое моральное превосходство – все же оказался незаменимым, ага, утер нос майору, прицепившемуся из-за сущего пустяка. Неприятно, особенно если учесть, что командовать я над ними поставлен без году неделя…
Что вы говорите? Почему разведчиков только пять, когда у меня под командой целый разведбат? Это вас, как многих, сходство названий сбивает. На самом деле все обстоит чуточку иначе. Я чуть погодя разницу объясню, как раз будет подходящее время, а пока не хочу сбиваться с темпа, мы еще на этом берегу реки…
Поэтому посмотрел я на них недобро и рявкнул:
– Шагом марш в расположение части!
И знаете что? Полное впечатление, что приказ они выполнили с превеликой охотой, скорым шагом припустили – только Жиган оглянулся на девушку с совершенно непонятным выражением лица, но уже без страха, это точно.
А я остался. Не люблю оставлять за спиной нерешенных загадок, когда они касаются лично меня, – а так сейчас и обстояло, разведчики-то были мои. Отчего их от девчонки вдруг отшвырнуло, словно взрывом? Откуда этот страх в глазах бесстрашного Кольки-Жигана, да и остальных двух, тоже, безусловно, не трусохвостиков?
– Ты походи тут… осмотрись, – сказал я Васе и направился к девушке.
Совершенно не представлял, с чего начать. И ничем тут мое знание немецкого не поможет. Ну, предположим, спрошу я в лоб: «Не скажете ли, фрейлейн, что могло так напугать только что лихих парней, которые на моей памяти ни бога, ни черта не боялись?» А она пожмет плечиками и ответит что-нибудь вроде: «Откуда я знаю, герр офицер?» И всё. Тупик, в Смерш с таким идти – в лицо на смех не поднимут, но за спиной точно посмеются, пожмут плечами: «Всегда вроде умел закусывать грамотно… Что это на него вдруг накатило?»
Одно оставалось: двигаться, куда кривая вывезет. Благо времени хватало: танки шли и шли, и конца им не видно было. Так что я сидел и откровенно разглядывал ее (чего она словно бы и не замечала.) Ясно, что несколько дней не умывалась, да и освобожденные из-под платка трудами Жигана белокурые волосы до плеч не только не мыла, но и давненько не расчесывала. Но все равно видно, что красивая, по-настоящему красивая. Лицо тонкое, нет в нем той тяжеловесности, что свойственна иным, даже красивым, немецким девушкам, а вот щеки чуточку впавшие, явно от недоедания, тут Жиган был кругом прав. Ну да, откуда беженцам, где бы дело ни происходило, упитанными выглядеть… Больше всего она походила на умненькую студентку – хватает таких и среди красивых.
Так ничего толком и не придумав, я достал сигареты. Табачок был хороший, «дважды трофейный», французский – там, в Лойбурге, первые, кто оказался на складе, набили вещмешки не только продуктами, но и этими черно-синими пачками с белым силуэтом танцующей женщины и непонятным названием «Гитанес». Война. Позаимствовать еду и табачок на отбитом у противника складе мародерством не считается.
Вот тут она повернулась ко мне и попросила вежливо-робко:
– Вы не дадите и мне сигарету? – и добавила, словно извиняясь: – На войне многие женщины привыкают курить…
Я это и сам знал, поэтому ничуточки такой просьбе не удивился. Удивило как раз другое: это было произнесено по-русски. Конечно, не вполне правильно – русский ей определенно не родной, но и не так уж коряво, вполне даже грамотно.
(Очень уж много времени прошло, и я, конечно, не помню уже, как она произносила те или иные слова, а потому простоты ради буду передавать ее русскую речь правильным языком).
Вот это тоже было интересно. Очень интересно. Потому что наталкивало на определенные версии…
Я подал ей сигарету, поднес зажигалку. Она поблагодарила опять-таки по-русски:
– Спасибо, господин офицер, – и умело затянулась. – Вы ведь офицер, верно? Я слышала, как солдаты вас назвали майором…
– Майор, – кивнул я. – Не беспокойтесь, они больше не вернутся.
– Придут другие, – отрешенно сказала она, глядя куда-то вдаль. – Я уже столько всякого насмотрелась… Три дня назад я шла с другой группой, остановились отдохнуть в каком-то маленьком городке… Средь бела дня подъехали ваши солдаты на грузовике, забрали четырех женщин помоложе и покрасивее – одна сидела рядом со мной, мы успели познакомиться, – втолкнули в кузов, увезли, и больше мы их не видели…
«Интересно, почему же они тебя не прихватили, красоточку, несмотря на немытую мордашку? – подумал я рефлекторно. – Ту женщину, что сидела с тобой рядом, сгребли, а тебя вот не тронули». Странностей за девушкой прибавляется…
Она продолжала все так же отрешенно-печально:
– Женщина на войне – всегда военный трофей. Так было во все времена и, наверное, еще долго будет. Мой отец – военный, капитан, у него была большая библиотека, и я прочитала много книг про войны, самые разные…
– И где сейчас ваш отец?
– Не знаю, – сказала она. – Он служил во Франции, писем давно не было… но я знаю, что он жив! – воскликнула она, на миг став другим человеком – щеки раскраснелись, глаза блестят. И тут же стала прежней, понурой, вялой. – Я не знаю, где он, а он не знает, где я… Это тоже война…
Видимо, ей вдруг захотелось выговориться – накатывает порой на человека такое состояние. Я терпеливо молчал, но и она замолчала. Тогда я осторожно сказал:
– Вообще-то у нас есть строгий приказ, запрещающий такие вещи…
– Господи! – бледно улыбнулась она. – Вы же офицер, судя по наградам, давно воюете… Вам ли не знать, на что способны иные солдаты вдали от глаз начальства… Отец мне кое-что рассказывал – там, правда, шла речь о гораздо более безобидных вещах, и все случаи были смешные… – Она пытливо глянула на меня большими серыми глазами (между прочим, умными). – Что вы еще можете сказать? Что их можно понять, этих солдат? Что наши солдаты у вас порой вели себя не лучше? Я знаю, слышала немножко. Да что там далеко ходить? Вон, видите одноногого у костерка? Он часто орет: «Идиоты, нужно поскорее уходить к американцам! Если русские устроят здесь хотя бы половину того, что мы у них натворили, здесь сто лет трава расти не будет!» И на сумасшедшего вроде не похож… Я вас ни в чем не обвиняю и не обличаю, господин майор. И ничему не ужасаюсь. Сначала верх берут одни и творят, что хотят, потом другие, поднакопив силы, одолевают и начинают мстить. Война всегда была такой… Я просто не думала, что когда-нибудь это коснется и меня…
Я понял ее взгляд и подал ей вторую сигарету, поднес огоньку. Она глубоко затянулась, не кашлянув – а французский табачок был крепкий, – выпустила дым, пытливо глянула мне в лицо и как-то безучастно спросила:
– Вы меня теперь расстреляете, да?
– Это за что вдруг? – удивился я.
– Я много слышала, что вы расстреливаете семьи офицеров, – сказала она без малейшего страха в голосе. – Тех, кому очень уж повезет, отправляете в Си- бирь…
– Нужны вы нам в Сибири, нам там и без вас хорошо… – проворчал я. – Сама-то видела хоть раз?
– Нет, но много говорят…
Я мог бы сказать ей, что это немцы летом сорок первого расстреливали семьи наших офицеров и в Прибалтике, и в Бресте, и в других местах. Сдержался. Последнее дело, каким мне хотелось бы заниматься, – вести пропаганду среди немецких беженцев с разъяснением нашей политики. Я просто спросил:
– Интересно, ты честному слову вражеского офицера поверишь?
– Если честно, не знаю, – призналась она. – Дело совершенно не в том, что вы красный русский, просто вы вражеский офицер. Отец, правда, говорил, что настоящий офицер не лжет, иногда дает честное слово противнику…
– Правильно говорил, – сказал я. – Да и какой ты мне противник… Вот тебе честное слово: не собираемся мы мстить, вырезать кого-то подряд и все такое прочее. Знаешь, что сказал товарищ Сталин? «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается». Из этого и будем исходить.
Она долго смотрела мне в лицо – и в конце концов ледок в серых глазищах явственно подрастаял. Сказала наконец:
– Мне кажется, я вам верю…
– Поскучнела что-то ваша пропаганда. Вот в Семилетнюю войну обстояло гораздо красочнее. Волной шли сказки, что русские казаки детей живьем едят, да и взрослыми при случае не пренебрегают, если они упитанные. И это были не обывательские сплетни, а официальная государственная пропаганда: красочные листовки печатали со звероподобными клыкастыми казаками. Я видел в музее. А казаки, представь себе, никого не съели и даже не надкусили. Вот водку пили очень даже старательно, скрывать не буду… – И я спросил с неподдельным любопытством: – Знаешь, что мне по-настоящему интересно? Ты была уверена, что мы расстреливаем семьи офицеров, и сама сказала, что отец у тебя офицер. Я тебя за язык не тянул, не допрашивал. Это как понимать?
– Не могу толком объяснить, – сказала она тоскливо. – Может, мне показалось: если вы узнаете, что я дочь офицера, все кончится, весь этот ужас. Отец рассказывал, что скорость пули быстрее скорости звука, и своего выстрела человек не слышит…
– Что, так не хочется жить? – спросил я серьезно.
– Сама не знаю, – ответила она так же серьезно и поежилась. – Германия превратилась в какой-то ужас. Немцы вешают немцев без всякого суда… Я столько повешенных видела… Если бы их вешали ваши, зачем им вешать на грудь таблички на немецком вроде: «Я изменил Великому рейху»?
– Молодец, – сказал я. – Умеешь рассуждать логично.
– У меня по логике всегда были хорошие отметки… Знаете, в Драйземюлле меня хотели изнасиловать четверо солдат… немецких. В мятых, запачканных мундирах, пьяные… У них у всех были награды, и не одна! Они знали, что я немка, и все равно пытались утащить в подворотню…
– Я так полагаю, обошлось?
Она вновь зябко поежилась:
– Обошлось… Очередным ужасом. Мимо как раз ехали фельджандармы на двух мотоциклах. Видимо, все поняли и остановились. Они тех четверых ни о чем не спрашивали. Велели мне отойти в сторону, пулеметчик в коляске проворчал: «На всех веревок не хватит…» – и уложил всех четверых одной очередью. Перед тем как уехать, один мне крикнул: «Сиди дома, дуреха! Нашла время по улицам болтаться!» А какой у меня мог быть дом в Драйземюлле? И в Кольберге-то от нашего дома остались одни руины, я еще и поэтому ушла. Да и самого Кольберга не осталось. Город…
– Я знаю, – прервал я. – Понимаешь, вышло так, что наша дивизия без боев проходила и через ваш Кольберг, так что я видел, что от него осталось – один дом из сотни…
– Да, именно так, – сказала она. – Можете не отводить глаза, господин майор. Это были не ваши самолеты. Мне потом рассказали, что иногда самолеты носились совсем низко, и многие видели на крыльях белые звезды, американские. За последнее время многие научились безошибочно определять опознавательные знаки вражеских самолетов…
Я и не думал отводить глаза – сам знал, что Кольберг бомбили американцы.
– «Рассказали»… – повторил я одно из ее слов. – Значит, во время бомбежки тебя в городе не было?
Она улыбнулась бледно-бледно:
– Если бы я там тогда была, скорее всего, меня сейчас здесь не было бы, вообще не было… Я была еще в институте. Только ваши войска были уже близко, ректор собрал студентов и сообщил, что институт закрывается и все могут отправляться по домам. Многим, правда, ехать было уже некуда – их города остались за обеими линиями фронта. Но Кольберг был свободен. В самом деле, институт просто закрыли, даже не стали эвакуировать. А ведь там была богатейшая библиотека, в том числе и русский отдел… Мне только через двое суток удалось попасть на поезд. Он остановился примерно в километре от вокзала – дальше рельсы были искорежены, и не было ни вокзала, ни Кольберга. Мама, я точно узнала, во время налета оставалась дома, так что… Признаться по совести, мы с ней много лет были… не в самых лучших отношениях, но мать есть мать… Вам, господин майор, случайно не приходилось переживать чего-то подобного?
– Бог миловал, – сказал я. – Я из Сибири, все родственники там, а до Сибири война не дошла. Если прикинуть, тысячи на четыре километров.
– Счастливые люди у вас в Сибири… – И у нее вырвалось с неостывшим удивлением: – Нет, ну зачем они так?
– Кто?
– Американцы. Зачем нужно было превращать Кольберг в щебенку? У нас не было ни военных заводов, ни военных объектов, вообще не было заводов, только мелкие мастерские, опять-таки к армии не имевшие никакого отношения. Ведь ни о какой мести и речи быть не может. Я согласна: у вас, у русских, есть основания для мести, и у англичан с французами, но американцы… На них ни одна наша бомба не упала. Ну, правда, наши подлодки топили и их корабли, но не такое уж несметное множество, чтобы прийти в дикую ярость и сносить до основания совершенно мирные городки… Зачем?
– Война… – ответил я.
Вот об этом – о мнимой «дикой ярости» – я мог бы ей кое-что порассказать, но тема была из тех, какую далеко не со всяким своим обсуждают, а уж тем более говорить о таком с немкой…
Давненько уж среди офицеров – причем большей частью не простых строевиков – ходили с оглядочкой разговоры, что наши доблестные союзнички, если называть вещи своими именами, ведут себя довольно непорядочно (а кое-кто употреблял и более крепкие выражения). Тенденции подметили давно: очень уж они увлекались бомбежкой тех городов, что должны были отойти в нашу зону оккупации. В том числе и совершенно мирных, вроде ее Кольберга. Ну а уж тем, где были какие-то серьезные заводы, причем необязательно военные, тоже доставалось качественно. И не только заводы… Вы ведь знаете, как это было с Дрезденом? Настоящий город-музей, масса старинных зданий, если там и были военные объекты, то сущий мизер. Американцы с англичанами разнесли его именно что в щебенку, угробили тысяч тридцать мирного населения, а кое-кто считает, что и побольше. Дрезден как раз должен был отойти в нашу зону. Не верили мы уже тогда (из допущенных к кое-каким секретам) в такие случайности…
И наоборот. Много об этом стали писать только через несколько лет после войны, когда союзники стали заклятыми, но до нас и тогда доходила кое-какая информация о том, что союзная авиация очень даже бережно относится к тем заводам, в которые еще до войны союзнички вкладывали свои капиталы (правда, только к тем, что должны были отойти в их зоны оккупации). А делали там самые разные штуки… Еще в Польше Сережа Чугунцов из дивизионного Смерша (конечно, не в полный голос и не на публике) доходчиво объяснил насчет некоторых трофейных грузовиков, что это классические американские «Форды», разве что надписи повсюду немецкие. Между прочим, немцы их до самого капута клепали по американским технологиям и рабочим чертежам на заводах, построенных с участием американских капиталов.
Вот и подумайте сами: стоило ли говорить с немкой о том, о чем из своих-то знал, может, один из тысячи? То-то и оно…
– Ну вот… – продолжала девушка. – Что мне было делать в Кольберге? Ваши войска были уже совсем близко, никакой помощи пострадавшим от бомбардировки власти уже не оказывали, прошел слух, что вы с ходу расстреливаете семьи офицеров… а кое-кто говорил, и членов партии, и чиновников. Да чего только не говорили… Вот я и ушла, – она показала взглядом на чемодан, – с тем чемоданчиком, с которым приехала из института, – пара платьев, пара туфель, пара книг, кое-какое белье… Ничего ведь больше не было.
– И что, десять дней пешком?
– А кто бы меня вез и на чем? Хорошо еще, были колечки-серьги-брошки, так что удавалось выменивать еду. А четыре дня назад нас обогнали ваши танки и солдаты на грузовиках…
– И куда же направляешься? – поинтересовался я с живым интересом. – Должна же быть какая-то конкретная цель? Ты выглядишь слишком умной девушкой, чтобы брести в никуда…
– Я хотела дойти до Каллерведера. У меня там единственная родственница в Германии, тетя Минна. У нас с ней всегда были прекрасные отношения, гораздо лучше, чем с матерью…
– Каллерведер – это где?
– Километрах в пятидесяти от французской границы.
Я присвистнул:
– Дела… А тебе не приходило в голову, что это насквозь безнадежное предприятие? Загвоздка не в том, что там давно союзники – они уже продвинулись по Германии гораздо дальше, чем на пятьдесят километров. Как ты перейдешь две линии фронта? Это нереально. Погибнешь. Даже одного шанса из тысячи нет. Неужели не понимаешь?
– Теперь понимаю, – сказала она, глядя в сторону. – Хватило времени все обдумать. Но тогда… Что мне оставалось делать – сидеть на развалинах дома посреди Кольберга? Не видя никакой возможности как-то устроиться и прокормиться?
Она говорила охотно – конечно, хотелось выговориться. Среди беженцев как-то не принято вести долгие задушевные беседы, каждый погружен в собственное горе и к болтовне не склонен…
– Знаете что, господин майор? Я себя прямо-таки презираю, но… Был момент, когда я всерьез раздумывала, не согласиться ли на… предложение ваших солдат. По крайней мере, они ничуть не походили на тех насильников, с грузовиком. И вряд ли обращались бы со мной грубо. Они обсуждали, как со мной поступят, и не подозревали, что я каждое слово понимаю… Собирались взять меня в свой автобус. Вот именно, у них был не грузовик, а свой автобус. Это какое-то привилегированное подразделение, не простая пехота, да?
– Что-то вроде того.
– Мне пришлось бы иметь дело только с ними тремя, а это все же легче, чем солдатская очередь… Кормили бы, заботились… Позорно, конечно, для благовоспитанной немецкой девушки из хорошего дома, но на войне оборачивается по-всякому… В конце концов я отказалась, гордость взыграла, но какое-то время раздумывала всерьез… – Она легонько передерну- лась.
Все правильно, подумал я. То есть все сходится. Пятерка разведчиков вольготно ехала в «дважды трофейном» французском автобусе. Их командир, лейтенант Мазуров, сам ни за что не стал бы участвовать в таких забавах, не тот парень, но и препятствовать не стал бы, видя, что все происходит по согласию. Позволял он Кольке маленькие вольности, что уж там, вот и теперь мог отстраниться. И сержант Бейситов участвовать не стал бы, но и не полез бы мешать – у них там в группе свои отношения. Ну а как ее «залегендировать», хитрец Колька придумал бы, особенно если узнал бы, что она знает русский – мол, и не немка это вовсе, а наша, советская, угнанная в Германию. Русский ей не родной? Так она и не русская, а скажем, гуцулочка, или молдаванка, или из Прибалтики, одним словом, из каких-нибудь националов, которые русским владеют далеко не в совершенстве. Зная Жигана, я не сомневался: что-нибудь такое он и придумал бы, как нельзя лучше подходящее к окружающей обстановке…
Потом я подумал о другом: «отказалась», сказала она. Чертовски интересно как? И что я, собственно говоря, видел? Что это за отказ такой хитрый – без всяких световых и звуковых эффектов, без единого ее словечка, но всех троих как порывом ветра отбросило? Ох, что-то тут крепенько не так, не по-обыденному, можно так выразиться…
– Я крепко упала в ваших глазах, господин майор? – спросила она с вымученной улыбкой. – После того, как вы узнали, что я всерьез раздумывала, не стать ли солдатской шлюхой в обозе?
Она смотрела напряженно, как будто и в самом деле ее всерьез заботило мое мнение о ней.
– Ни в малейшей степени, – сказал я. – Голод – паршивая штука, иногда на что только человека не толкает… Может, читала «Голод» Гамсуна?
– Читала. Значит, и вы… русские офицеры читают такие книги? Я имею в виду, серьезную беллетристику?
– Да вот представь себе. Интересно, ты, как многие у вас, полагала, что русская культура сводится к гармошке и водке из самовара? Выдам тебе страшную тайну: русские никогда не пьют из самовара водку, только чай. Не буду врать, что все у нас поголовно завзятые книгочеи, но русский офицер с серьезной книгой в руках – не столь уж и уникальное зрелище.
– Я совсем не это имела в виду, – сказала она. – Дело не в том, что вы русский, а в том, что вы – офицер. Я давно убедилась, в том числе на примере собственного отца: немецкие офицеры серьезную беллетристику как-то не читают. Ну, разве только те, кто получил гуманитарное образование или происходит из штатских семей, где с детства привыкли любить и уважать серьезную книгу. Другое дело – книги по военному делу и военной истории, мемуары военных. Правда, и их далеко не все наши офицеры читают…
Она помолчала и продолжала:
