СДОХНИ
МОДНИК
ДЕТИ ЦВЕТЫ ЖИЗНИ
НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ ЦВЕТЫ ЛУЧШЕ ПУЛЬ
НАРКОТИКИ ЛУЧШЕ СЕКСА КАРАВАДЖО
БЫЛ ПИДОРОМ
ВЫ НАЧИНАЕТЕ
ЧИТАТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
КОТОРОЕ ЗАКАНЧИВАЕТЕ ЧИТАТЬ
Никто не придёт.
Я приподнимаю лоскуты Губки-Боба, чтобы осмотреть порез, и тут же замираю в ужасе – кожа вокруг раны расходится, и оголённую плоть обжигает холодный воздух.
Не надо.
Не трогай.
Вдали призрачно лает собака, и спину продирает озноб.
Никто не придёт. Никто. Потому что Дианы нет: в лучшем случае в городе, в худшем – на этом свете.
Очнись.
Проснись!
Неровным шагом, пересилив боль, я выхожу из тупика. В белой завесе чёрным проступает машина, и разбитое окно её, точно пасть чудовища, засасывает клубы пара.
– Бегу! – останавливает меня запыхавшийся голос.
В серо-белых облаках вырисовывается худенький силуэт, превращается в Диану. Она немного сутулится и смотрит исподлобья, как боксёр, который выбирает момент для удара. В кольце из большого и указательного пальцев качается нелепый пакетик: зелёный крест на оранжевом фоне, надпись «Поморские аптеки».
– Думал, не вернёшься.
– Была подобная мысль.
Некоторое время мы молчим. Такая вселенская неловкость, растянутая до невозможности.
– Идти можешь? – спрашивает Диана.
Я киваю. Она оглядывается и показывает за спину.
– Туда. Нужен свет. Оки?.. Прикрой только… – Диана боязливо протягивает мне пакет. – Прикрой дыру эту и пойдём.
***
Моя нога проминает глянцевую черноту лужи, достигает липкого дна и с ощутимым сопротивлением поднимается обратно. В ушах нарастает гул ночного ветра. Ему вторят братья–сквозняки из рассохшихся стен, из разбитых окон и проржавелых крыш.
Диана ко мне не поворачивается – смотрит вперёд и вниз, куда-то за асфальт, за дёрн, суглинок и тектонические плиты. Порой она прикладывает руку ко рту и изучает тыльную сторону ладони, где расцветают бурые пятнышки крови.
– Сорян.
– М-м?
Я показываю на свою губу, но Диана качает головой.
– Ты себя-то видел?
– Ну да… А где секира?
Она вместо ответа приподнимает низ рубашки, и топор игриво выглядывает из-под резинки рейтуз.
Интересно, древние викинги носили так оружие?
– Ты кому-нибудь расскажешь? – тихо спрашивает Диана.
Я делаю вопросительное лицо.
– Про драндулет. Про… про всё.
– Нет. У тебя маловато с деньгами?
Она оглядывается и смотрит изучающе, с прищуром,.
Ответим тем же. Факт №1: мы уже одного роста. Факт №2: похожа Диана не на мальчика, даже с этой дурацкой причёской, а на зомби-золушку, которую уездили в хвост и в гриву. У которой не случилось ни сестёр, ни мачехи, ни феи. Тыква осталась тыквой, крысы – крысами, а волосы почернели и опали с осенней листвой.
– Немножко, – наконец говорит Диана.
Я с трудом вспоминаю вопрос.
– Выглядело, как множко.
Она смущённо трёт шею.
– Это помутнение. Так не делаю… Помутнение.
В голосе ее прорезается отвращение. Мне хочется успокоить Диану, обнадёжить, но тут рана напоминает о себе, и несказанные слова, скорчившись от боли, уползают обратно в глотку.
Мы сворачиваем на Шестую линию, и вокруг появляются прохожие.
– Можно спросить, молодые люди? – доносится голос слева.
К нам подходит благообразного вида священник, но Диана даже не удостаивает его взглядом: сжимает губы в ниточку и топает прочь.
– Молодые люди?..
Она оборачивается и поднимает обломок бордюра. На широких скулах выступают желваки.
– Нахуй съебись!
– Диана, Ди… – Я хватаю её за руку, и резкое движение отдаётся болью вокруг пореза. – Ох… Нам пора. ПОРА.
Я быстрее увожу Диану прочь, пока священник растерянно смотрит вслед.
Она грубовато выдёргивается из моей хватки и отшвыривает обломок. Достаёт сигарету, нервно закуривает. Судя по приторному запаху, это не табак. Марихуана? Гашиш? Я корчу недовольную рожу, и Диана предлагает, словно назло:
– Будешь?
– Нет. И тебе… ну, не стоит, может?..
Она показывает средний палец с руинами чёрного лака, и снова между нами растекается тяжеленное молчание.
– Значит, ты теперь говоришь, – замечаю я.
Диана дёргает щекой, не отвечает.
– Много говоришь.
– Экстренные обстоятельства. – Она выдыхает сладковатый дым носом. – Я н-никак не пойму: как ты здесь оказался?
– Тебя искал.
– Зачем?
От её холодного, равнодушного вопроса у меня стягивает узлом живот. Перед мысленным взором мелькает фото рыжей девушки, которое показывал Мухлади.
– Сказать тебе: «Иди ты сама».
Губы Дианы дёргаются, она моргает.
– Чего?
– Когда твоя мама пропала, я тебе звонил. Ты сказала…
Диана опускает взгляд и поводит рукой с сигаретой – словно разминает ноющее плечо.
– Сказала… – Я тщетно изгоняю из мыслей лицо убитой, но оно возвращается. Нет, не лицо – фарш. Кожа, кровь и кости, взбитые миксером до картины сюрреалиста. Я останавливаюсь от резкого приступа тошноты.
– Чел?
– Всё… всё норм.
Мы сворачиваем на светлую, в сине-розовом неоне, улицу, и я взглядом утыкаюсь в вывески, словно так сбегу от жуткого трупа. А он есть, он ждёт где-то там, в ночи, в холодном морге.
Что, если бы так «ждала» Диана?
– Я сказала тебе: «Иди на хер», – вспоминает она.
– Д-да. А потом тебе… абонент не абонент, а в «Почтампе» ты меня в чёрный список… И сказать тебе че-то можно было только лично. – Я набираю воздуха. – Вот и говорю: «Иди ты сама». Вот. Сказал. «Иди ты сама»!
Лицо у Дианы не выражает ничего. Полный эмоциональный штиль. Затем левая бровь медленно поднимается.
– Ты меня искал, чтобы послать?
– Ну…
Некоторое время мы молчим. Никакого морального удовлетворения нет и в помине. Разве что смущение? Страх?
– Чел, это так не работает.
– А?
– Ты должен сказать прямым текстом. – Диана затягивается и носом выдыхает дым. – Ну, чтобы человека задело.
– Я… каким текстом?
– Скажи: «Диана, иди ты сама в пизду и на хуй». И, там, добавь что–нибудь от себя. Типа, «Ебучая уродливая свиноблядь».
– Я так говорить не буду.
– Ссышь?
– Да не буду я материться!
– Как хочешь.
Мы проходим мимо ржавых ангаров: бетонные заборы обвивает колючая проволока, на каждом сантиметре свободного места пестреет граффити. Ветер с воем роется в нашей одежде и волосах, гремит и скрежещет водостоками, словно сама темнота смеётся, хохочет на разные голоса.
– Ты мне приснилась.
