Диана оглядывается на меня, но ничего не отвечает, и я тараторю – лишь бы заполнить паузу:
– На химии как-то. А потом мама твоя пропала. А потом мы… А в полиции напугали, типа, похожую на тебя девушку у-убили?..
Диана щелчком отправляет бычок в полёт, и его тень чёрным штрихом мелькает над дорогой: ударяет о мусорный бак, снопом искр осыпается на асфальт, гаснет с шипением в луже.
– Чуть со страху не помер, что тебя убили.
На губах Дианы вздрагивает подобие улыбки.
– Я неубиваемая.
– О, да.
Мы сворачиваем раз, другой, заходим в бордовые ворота. Наползает конус света от фонаря и сменяется полной темнотой. Порез подсыхает, и при каждом шаге ткань то прилипает к коже, то отлипает. Ме-е-ерзкое чувство.
Я сую руки в карманы и нащупываю что-то холодное, тяжёлое. В мареве памяти возникает брелок-браслет из чёрных птичек, затем последний урок Вероники Игоревны.
– Твоя мама оставила в классе… Я хотел отдать, но всё как-то…
Диана с хмурым видом смотрит на связку, загребает её, перебирает. Отцепляет птичек с синим ключом и возвращает мне.
– Это не наше.
– Эм-м… Под деревом закопать?
– Пофиг.
Не зная, что ещё сделать, я запихиваю птичек обратно в карман.
– Туда, – показывает она. – Сейчас, уже пришли. Мы пришли. Тебе понравится. – Диана неловко смеётся. – Скандинавский, блядь, минимализм.
Из непроглядной мути проступает кирпичная стена с чугунной дверью. Диана пропадает внутри и сопит, пыхтит, громыхает где-то впереди и выше.
– Тут лестница, – доносится из темноты. – Не сломай себе ничего, а?
Я ощупываю ногой первую ступеньку и осторожно поднимаюсь. Лестница лязгает, шатается подо мной; слева, судя по звуку, ощущается пустое пространство. Один пролёт. Два пролёта.
Надо мной скрипят петли, топочат шаги, и через пару секунд там рассветает маленькое жёлтое солнце. На фоне дверного проёма появляется Диана и изображает средневековый поклон. В руках её дрожит свеча.
– Добро п-пожаловать в Нарнию!
Сон второй. Станция Полный Пи*дец
Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком – электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна – электричества нет.
Диана здесь живёт?
Меня продирает мороз, но хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо – снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.
Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».
Диана в самом деле тут живёт.
Горло сдавливает.
Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами – Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.
– Задери Губку-Боба, – тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.
Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело – от черепа до правой руки – парализует боль.
– Сейчас-сейчас. – Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. – Сверхбыстро…
Она наклоняется – чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, – упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.
– Встань у свечи. Оки?
Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.
– Чел, встань у свечи! Потом помою.
Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.
– Н-не надо, я сам.
– Ты хирург?
– Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.
Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.
– Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…
Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез – вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором – с кем не бывает?
Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.
– Меня сейчас вырвет, – натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.
По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.
Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.
Гитара?
Поправка: электрогитара.
Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны – без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.
– Чё из этого обеззараживающее? – Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.
– Моё дыхание, ха-ха… – В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». – Кажется, это.
Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?
Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.
Ух-х-х…
Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах:
И лампа не горит.
И врут календари.
И, если ты хоть что-то мне хотел сказать…
То уж скажи.
Она специально?
Вся ситуация какая-то идиотская. Я искал Диану, будто средневековый рыцарь – Грааль, а теперь… теперь-то что?
Вспомнив о дыхании, я беру чистый бинт и кладу отмякший кусок балахона в карман. А куда ещё?
– Ты здесь живёшь? То есть, видно, но…
Диана нервно хихикает.
– Нравится? Дёшево, блядь, и сердито.
Меня прямо-таки корёжит от её мата.
– Н-нравится? – неуверенно повторяет Диана, и гитара стихает.
– Да, наверное.
Я выливаю полбутылки хлоргексидина на открытую рану и стискиваю зубы.
О, да.
Б-бодрит.
Диана кивает пару раз и выщипывает из гитары что-то средневековое. Взгляд её затуманивается.
Я вытаскиваю из горки лекарств детский пластырь (рыбки, крабики, лягушата и даже мышка на автомобиле), раздираю упаковку, отлепляю бумажки от клеящей поверхности.
– Веро… Твоя мама…
Диана не реагирует, – не расслышала? – молча отставляет гитару и гремит чем-то в углу, пока я нарезаю пластырь тонкими полосками.
– Сисечку? – Раздаётся «чпок», и по комнате проходит ягодный аромат. – Предложила бы ещё что-нибудь, но, как говорится, ни говна, ни ложки.
Я мотаю головой, и Диана неловко отпивает из розовой полторашки. Давится. Кашляет.
– Такое малинное. То есть, малиновое. Точно не будешь?
Она отпивает снова – большими жадными глотками, будто это вода, будто Диану мучает столетняя жажда.
– В последний раз, когда мы пробовали че-то алкогольное, нас с тобой едва не загребли. Так что нет, не пью.
– Артур Арсеньев: «Ничего, кроме «Корвалола»!
– Ха-ха. А твой диабет?..
– По-прежнему со мной. – Диана глупо хихикает. – На последней диспансеризации одна бурятка, которую непонятно каким хуем занесло на наши широты, сказала, мне надо жрать соль, блядь, с пониженным содержанием соли, потому как у меня давление, и сахар, блядь, с пониженным содержанием сахара, потому как у меня… – Диана разводит руками. – Ди-а-бет.
Она поднимает бутылку, чокается с кем-то невидимым, и, прошептав «Слава Сатане!», отпивает. Вороновы глаза блестят в полумраке, худая тень подрагивает на стене. На миг кажется, что нас с Дианой не разделили четыре года, что мы дома, а не на каком-то складе, и где-то рядом Вероника Игоревна, и батя, и пахнет с кухни жареной картошкой с грибами, и бубнит телевизор… А потом реальность возвращается, вновь распарывая, разрывая меня от макушки до пяток на двух людей: ПРОШЛОГО и НАСТОЯЩЕГО.
Я вздрагиваю, как-то озноба.
– Ты здесь из-за мамы?
Диана хрюкает и, видимо, чуть не давится коктейлем.
– Ну, как? – Она вытирает рот. – За склад не надо платить. Если никто не знает, что живёшь тут. Маманя… да-а-а…
Диана выпячивает острый подбородок, отпивает из «сисечки», и по комнате растекается неловкое молчание.
– Жаль, что всё так…
Пластырями я с силой стягиваю края раны, и боль затыкает меня.
Иногда лучше молчать.
Поверх пластырей ложится бинт и кружит вокруг рёбер. Не знаю, как мы с ним заживём в подобном мумиеобразном виде, но пару дней придётся друг друга терпеть.
