Это вот.
Ты хочешь, чтоб я прочел это.
Убедись сам, говоришь ты. Пометь, где тут говорится не так, как было на самом деле. Мне незачем читать, ты пишешь, как пожелает Аши. Аши – это все, жизнь и смерть, утро и ночь, удача и горести. То, что вы на юге считаете богом, а на самом деле то, откуда боги на свет являются.
Но верю ли я этому?
Толковый вопрос. Ладно, я прочту.
Показание Следопыта в этот, девятый день. Тысяча поклонов ко благу Старейшин. Данное показание есть письменное свидетельство, явленное обращение к богам небесным, которые вершат правосудие молнией и змеиным ядом. И с соизволения Старейшин Следопыт дает сведения и обширные, и пространные, ибо великое множество лет и лун минуло с потери ребенка и до смерти оного. Данная запись есть середина множества историй Следопыта, в том смысле, что судить о том, какие правдивы, а какие ложны, я предоставлю суду Старейшин, единственно посвященных в волю богов. Рассказ Следопыта продолжает ставить в тупик даже наделенных необычайным разумом. Он забирается в глубинку странных земель, словно бы рассказывает сказку детям на ночь или пересказывает ночные кошмары шаману для предсказаний Ифы[27 - Система гадания Ифы, в которой используется обширный корпус текстов и математических формул, практикуется среди общин йоруба в Нигерии и африканских диаспор в Северной и Южной Америке. Ифа, или Орунмиле, рассматривается йоруба как божество мудрости и интеллектуального развития. С 2008 года гадания Ифы входят в репрезентативный список нематериального культурного наследия человечества.]. Однако такова воля Старейшин, чтобы человек говорил свободно, и говорил до тех пор, пока слух богов не насытится истиной.
Он вникает в вид, запах и вкус воспоминаний, в совершенстве воскрешая в памяти запах в щели меж мужскими ягодицами или аромат малакалских девственниц в спальных покоях, выходивший из окон, под которыми он проходил, а также вид сияющего солнечного света, знаменующего неспешную смену времен года. Зато о промежутках между лунами: год, три года – он не говорит ничего.
Нам-то известно, что Следопыт и группа из девяти человек, в том числе и еще одного, кто жив до сих пор, отправились на поиски мальчика, как он утверждает, похищенного. Мальчик, как к тому времени было известно, являлся сыном или подопечным работорговца из Малакала.
Нам известно: они отправились из Малакала в начале сухого сезона, и поиск мальчика занял семь лун. Успех: ребенок был найден и возвращен, – однако четыре года спустя он вновь был потерян, и второй поиск (меньшей группой) занял год и завершился смертью мальчика.
По запросу Старейшин Следопыт подробно рассказал о своем воспитании, простым языком и с ясным лицом припомнил некоторые подробности первого поиска. Однако он расскажет лишь об окончании второго поиска и откажется дать показания о четырех его первых годах, во время которых, как известно, он проживал в земле Миту.
В этом месте я, ваш судебный следователь, использовал иную приманку. Он явился в то, девятое утро рассказать о том годе, когда воссоединился с наемником, именуемым «Леопард». Он действительно заявлял прежде, что именно Леопард явился к нему с предложением предпринять поиск ребенка. Однако ложь походит на дом, осторожно выстроенный на прогнивших сваях. Лжец зачастую забывает начало своего рассказа, прежде чем переходит к его окончанию, и это дает возможность подловить его. Ложь – это сказка, осторожно рассказанная, если есть позволение ее рассказать, и я намерен изобличить его неправду, прося его рассказать иную часть рассказа. Так вот, я спросил его не о первом поиске или о втором, а о четырех годах между ними.
ВОПРОС:Расскажите мне о годе смерти вашего Короля.
СЛЕДОПЫТ:Вашего безумного Короля.
ВОПРОС:Нашего Короля.
СЛЕДОПЫТ:Но безумного. Прости меня, но они все безумны.
ВОПРОС:Расскажите мне о годе смерти нашего Короля.
СЛЕДОПЫТ:Он твой Король. Ты и расскажи мне.
ВОПРОС:Расскажите мне о…
СЛЕДОПЫТ:Год был как год. Были дни, и были ночи с ночами, бывшими концом дня. Луны, времена года, бури, засухи – уж не шаман ли ты, кто дарует такие вести, Инквизитор? Вопросы твои становятся день ото дня чуднее, говорю тебе прямо.
ВОПРОС:Вы помните тот год?
СЛЕДОПЫТ:Народ Ку годов не считает.
ВОПРОС:Вы помните тот год?
СЛЕДОПЫТ:Это был год, когда ваш превосходительнейший Король просрал свою превосходнейшую жизнь в самой превосходной сральне.
ВОПРОС:Непочтительная речь в адрес Короля в Южном Королевстве карается смертью.
СЛЕДОПЫТ:Нынче он труп, а не Король.
ВОПРОС:Довольно. Расскажите мне о вашем годе.
СЛЕДОПЫТ:О годе? Мой год. Я жил на полную и оставил все позади, когда он кончился. Чего больше знать-то надо?
ВОПРОС:Ничего больше у вас нет? Чего-то еще?
СЛЕДОПЫТ:Боюсь, Инквизитор, что сказки получше ты нашел бы у тех из нас, кто умер. Мне нечего отметить в тех годах, кроме спокойствия, скуки и бесконечных обращений сердитых жен разыскать их неудовлетворенных мужей…
ВОПРОС:Вы в те годы отошли от дел?
СЛЕДОПЫТ:По-моему, я лучше всех помню собственные прожитые годы.
ВОПРОС:Расскажите мне о ваших четырех годах в Миту.
СЛЕДОПЫТ:Я не проводил в Миту никаких четырех лет.
ВОПРОС:В ваших показаниях в четвертый день сказано, что после первого поиска вы удалились в деревню Гангатома, а оттуда – в Миту. Ваши показания в пятый день начинаются со слов: «Когда он отыскал меня в Миту, я уже собрался уходить». Четыре года остаются нерассказанными. Разве вы не жили в Миту?
[Примечание: песочные часы еще на треть не были пусты, когда я задал ему этот вопрос. Он посмотрел на меня, как смотрят те, кто столкнулся с дерзостью. Изгиб его бровей, хмурость на лице, потом пустота, опущенный уголок рта и повлажневшие глаза – словно бы он, обдумывая ответ, перешел от гнева на мой вопрос к чему-то другому. Песочные часы опустели прежде, чем он опять заговорил.]
СЛЕДОПЫТ:Я не знаю никакого такого места под названием Миту.
ВОПРОС:Вы? Следопыт, уверявший, что побывал во всех десяти и еще трех королевствах, в месте, где обитают летающие звери, в земле говорящих обезьян и в землях, каких нет на картах людей, это у вас-то нет познаний всей территории?
СЛЕДОПЫТ:Перестань сыпать мне соль на рану.
ВОПРОС:Вы забываете, кто здесь отдает приказы.
СЛЕДОПЫТ:Нога моя не ступала в Миту, никогда.
ВОПРОС:Ответ, отличающийся от «я не знаю такого места под названием Миту».
СЛЕДОПЫТ:Скажи-ка мне, как тебе желательно, чтоб я рассказал эту историю. С сумерек ее или с ее рассвета? Или, может, как урок преподать или песнь хвалебную? Или истории моей стоит продвигаться, как крабы делают, с боку на бок?
ВОПРОС:Расскажите Старейшинам, что воспримут написанное здесь как сказанное исключительно вами самим. Что происходило за ваши четыре года в Миту?
Опишу его лицо без эмоций или осуждения. Брови его приподнялись, он открыл рот, но не заговорил. Как мне показалось, он раздраженно ворчал или сыпал проклятьями на одном из северных речных языков. Потом он вскочил со своего стула, сбил его и отшвырнул прочь. С воплями и криками прыгнул на меня. Я едва стражу кликнул, как руки его обхватили мне горло. Воистину я был убежден, что он задушит меня до смерти. Он сдавливал все сильнее, опрокидывая меня в кресле, пока мы оба не свалились на пол. Осмелюсь заметить, что дыхание его было зловонно. Да, я ударил его – стилосом в руку и в плечо сверху, – однако могу под присягой показать, что в тот момент я действительно покидал мир сей, и делал это впопыхах. Два стражника подошли сзади и ударили его дубинками по затылку, пока он не повалился на меня сверху, но даже тогда хватка его не ослабевала, пока они не ударили его в третий раз.
Должен сказать, отчет точный, хотя, помнится, ребра мои вынесли несколько пинков твоих людей, даже после того, как меня связали. Спину мне отхлестали мешком для батата.
И вот еще что: ногам моим столько горячих кнутом всыпали, что дивлюсь, как я до этой комнаты дошел. Память обманывает: меня ж сюда притащили. И это было не самое худшее, ведь худшим был твой приказ одеть меня в одежду, предназначенную для рабов, – что за проступок я совершил, чтобы заслужить такое?
Теперь взгляни на нас. На меня во тьме даже при дневном свете, на тебя вон там, в кресле.
Удерживаешь бумагу и стилос на коленках и стараешься не опрокинуть чернила себе на ноги. А еще эти прутья железные между нами. Тот, что сидит со мной рядом, каждую ночь взывает к богине любви, и я такого не слыхивал со времен, когда разыскивал отца, деда моего, в борделе. Между нами: я сожалею, что богиня не отвечает, а то крики его с каждой ночью все громче становятся.
Так вот. Моих отца с братом убили, а Дядя мой пал от моей руки. Вернемся к моему деду? Чтоб какие вести ему поведать? Привет, папаша, кого нынче я знаю как деда своего, хоть ты и живешь с моей матерью. Я убил другого твоего сына. Нет в том никакой чести, только ты-то уже человек без чести. Ты воистину хитер. Так хитер, Инквизитор, и так меня разозлил, что я с ними говорю, а не с тобой. Что ж это за показания?
Ты помылся с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ключевая вода с драгоценными солями, специями и лепестками цветов. Специй такое множество, что впору заподозрить, будто твоя десятилетняя жена пыталась сварить тебя. Не собиралась? Нюхом чую волдырь у тебя на спине справа, как раз там, куда она лила кипящую воду и ошпарила тебя. Все боги свидетели, она точно собиралась сварить тебя. Ты ей врезал, само собой, крепко, по губам. Ты и прежде приносил на себе ее кровь.
Что там у нас произошло следом? После того как стражники отдубасили меня по затылку, но до того, как меня сюда приволокли. Значит, было дело: я душил тебя, пока ты едва не сдох. Было дело, когда стражникам пришлось по щекам тебя хлестать, как накурившегося опиумом придурка в мужском логове любителей вызвать духов. Не спрашивай меня больше про Миту.
Еще одно. Когда вы перевезли меня в Нигики? До города этого почти день скакать от узилища, где меня в последний раз держали. Нюхом чую соляные копи, в какую сторону ни повернусь. Меня ночью перевозили? Что за странное зелье держало меня во сне? Я заметил, что ты не говоришь «нет», когда я упоминаю Нигики. Народ болтает, что тюрьма в Нигики роскошней дворца в Конгоре, только этот народ никогда в этой тюрьме не сидел. Ее вы тоже перевезли или одного только своего дорогого, неподступного Следопыта?
В последний раз я в этом городе тоже в цепях был. Как не рассказать тебе эту историю!
Позволил я себе быть проданным одному дворянину в Нигики, ведь раб все-таки ел четыре раза на день, собственного ума никак не имел и жил во дворце. Так почему б и не побыть рабом? А в любое время, как по свободе затоскую, возьму да попросту убью своего хозяина. Только к этому дворянину слух склонял сам ваш безумный Король. Я узнал, потому как он каждому о том рассказывал, кто был слушать готов. А раз уж я ввязался в новую забаву – полное раболепие перед другим, – то и оказался среди тех, кому он рассказал. В южных королевствах рабов перепродавать нельзя, тем более в Нигики, но мой хозяин это сделал и тем определил свою судьбу.
Иногда рабы оказывались свободнорожденными и украденными.
Хозяин был трусом и вором, он порол свою жену по ночам и колотил ее днем – чтоб рабы видели, мол, превыше него нет ни мужчины, ни женщины. Как-то, когда его не было, я сказал ей: будет на то воля хозяйки, так у меня есть пять конечностей, десять пальцев, один язык и две дыры, и все к ее услугам. Она сказала, что от меня несет, как от кабана, но я, может, единственный в Нигики мужчина, кто не пропах солью. Она сказала, что слышала кое-что про мужчин с севера, про то, что вытворяют они с женщинами своими губами и языком. Я пошуровал в пяти ее одеждах, добрался до ее коу, потом распластал в обе стороны губы ее срамные, потом метнул языком прямо в маленькую душу, какая глубоко сидела у той женщины и какую мы, ку, считаем потаенным мальчиком, какого вырезать нужно, но какая на самом деле превыше всяких мальчиков-девочек. Шуму от хозяйки было больше, чем когда ее пороли, но поскольку я под ее одеждами был спрятан, рабыни думали, будто она порку вспоминает, либо бог урожая ее к небесам возносит.
Никогда она не позволяла мне засунуть в нее хоть что-то, кроме языка, такая уж повадка у хозяек.
– Как можно возлечь с кабаном? – говаривала она.
Не терпится узнать, чем это кончилось? Не терпится узнать, не раздвигал ли я когда моря ее одежд да и драл ее безо всякого спроса, ведь вы, южные лорды, именно так и поступаете. Или ты дождаться не можешь момента, когда я убью ее мужа, ведь разве все мои сказания не кончаются кровью?
Вскоре я сказал дворянину, что еще и луны не прошло, а мне уже наскучило быть рабом. Даже жестокость твоя любопытства не вызывает. Я попрощался, изобразил губами и языком обидное «пфр-р» в лицо хозяйке и пошел себе.
Да, так я и ушел.
Ладно, ладно, раз уж тебе дознаться приспичило. Ну да, шлепнул я плашмя дворянина по затылку мечом нгомбе, заставил одного раба насрать ему в рот и обвязал ему голову веревкой так, чтоб челюсть не открыть. Потом я ушел.
Детишки?
А это-то при чем?
Детишек я видел. И не раз, и не два. Через неделю после того, как мы оставили их у гангатомов, пробирался я вдоль реки-двойняшки. К тому времени от деревни ветром несло телами Кавы, колдуна и моего любимого Дяди. На подходе, когда шел по гангатомовой стороне реки, в любой миг мог копье грудью словить, и мой убийца не соврал бы, когда сказал бы: тут и убил я ку. Я перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту, зная, что не должен был уходить. Всего неделя прошла. Только, может, Альбиносу попался какой сорванец, кто пырнул его, чтоб посмотреть, не белая ли у него кровь, а может, женщин деревни пугали тревожные сны Дымчушки и нужно было объяснить, что бояться нечего, ведь иначе как бы им это узнать? И позволять ей сидеть у вас на голове, если хочется ей на ваших головах посидеть, а может, мой малыш, Колобок, вкатился в какого-нибудь мужика, ведь то был единственный известный ему способ известить, мол, а вот и я, поиграй со мной, я ж готовая игрушка. И ни за что не называть Жирафленка жирафом. Ни разу. А Близнецы такие добродушные хитрюги – один спросит тебя через правое плечо: «А где восток?» – и в это время другой несколько глоточков каши у тебя утянет.
И не было там Леопарда, чтоб ручаться за меня: он нашел дело и развлечения в Фасиси. Только река-двойняшка протекала по редким джунглям, дерево от дерева далеко стояло. Я припал к одному дереву и уже собирался к другому переметнуться, в десятке и еще семи шагах впереди, когда мимо пролетела стрела. Я отпрыгнул назад, и в дерево тут же впились три стрелы. Послышались голоса ку, воинов за рекой, посчитавших, что они убили меня. Я упал на живот и ящерицей пополз прочь.
Два года спустя я отправился навестить моих детишек-минги. Шел я из Малакала другой дорогой, чем та, по какой ку ходят. Жирафленок был уже высоким, как настоящий жираф, ноги его мне до головы доходили, лицо же стало немного постарше, но все равно молодое. Он первым меня увидел, когда я вошел в поселенье гангатомов. Про Альбиноса я не знал, что он самый старший, пока не увидел, что он вырос больше всех: мускулистый стал, ростом чуть повыше и очень красивый. Мне трудно было судить, на самом ли деле он быстро вырос или я только тогда и заметил. Даже когда он ко мне бежал, глаза женщин провожали его. Близнецы ушли на охоту в буш. Безногий малыш стал еще толще и круглее, колобком раскатывался повсюду. «От тебя на войне польза будет, – сказал я ему. – Вы теперь все воины?» Альбинос кивнул, а безногий Колобок хохотнул, подкатил ко мне, сбивая с ног. Дымчушки я не видел.
А потом, луну спустя, я пошел прогуляться с Жирафленком и спросил: «Дымчушка, она, что ли, до сих пор злится на меня?» Он не знал, как мне ответить, ведь сам он вовсе не знал злости. «Все мужчины, вошедшие в ее жизнь, уходят», – сказал он, когда мы подходили обратно к его дому. У двери женщины, взрастившие его, сообщили, что вождь умирает, а тот, кто станет их следующим вождем, плохо относится ко всем ку, даже к тому, что живет с другими людьми в доме из камня.
Имена их тебе ни к чему.
Что до Леопарда, то пять лет прошло, прежде чем я встретился с ним на постоялом дворе «Куликуло».
– Мне нужно, чтоб ты помог мне найти муху, – сказал он.
– Тогда с пауком посоветуйся, – ответил я.
Он рассмеялся. Годы изменили его, даром что выглядел он все так же. Челюсть его по-прежнему была крепка, глаза, как родники, в каких себя видишь. Усы и буйная грива придавали ему вид скорее льва, чем пантеры. Интересно, думалось, так же ли он скор и быстр. Долго я гадал, как он стареет: как леопард или как человек. Малакал был местом гражданской бойни, а не городом-прибежищем для оборотней. Но в «Куликуло» никогда не судили о людях по их обличью или одеянию, даже если те не носили ничего, кроме пыли да красной охры, размешанной на коровьем навозе, покуда платили они монетой, что крепка в цене и текла рекой. И все ж он извлек из мешка шкуры и обернул чем-то грубым и волосатым свои чресла, потом затянул спину в блестящую кожу. Это было ново. Животное выучилось стыду у людей, тот самый человек, кто когда-то сказал, что леопард бы в юбках рождался, если б ему полагалось их носить. Он спросил вина и напитка покрепче, какой зверя угробил бы.
– Ты изменился, Леопард.
– С тех пор как сел?
– С тех пор как я видел тебя в последний раз.
– Знаешь, Следопыт, нечестивые времена оставили свой след. А твои дни не нечестивы?
– Мои дни жирком заплывают.
Он рассмеялся.
– Только взгляни на себя: толковать с котом про перемены. – Рот у него кривился, будто он еще что скажет.
– Что? – спросил я.
Он указал:
– Глаз твой, дурак ты эдакий. Это еще что за колдовство? Предпочтешь о том не говорить?
– Я и позабыл, – буркнул я.
– Ты забыл, что у тебя на лице шакалий глаз?
– Волчий.
Он придвинулся ближе, и я почуял запах пива. Теперь я смотрел на него так же пристально, как и он на меня.
– Уже с нетерпением жду дня, когда ты мне расскажешь об этом, прямо изнываю от желания. Или от ужаса.
Этот смешок я пропустил.
– Так вот, Следопыт. В твоем городе я не нашел ни одного малого, с кем позабавиться. Как ты справляешься с ночным голодом?
– Я вместо этого жажду утоляю, – произнес я, и он рассмеялся.
А ведь и вправду в те годы я жил, как монах. Если только путешествие не заводило меня слишком далеко и не находились миленькие ребятки, не столь миленькие, как евнухи, зато куда более умелые в любовных играх, ну и женщины подходящие.
– Чем занимался ты в последние годы, Следопыт?
– Слишком многим и слишком мелким.
