Для тех, кто хотел бы стать телезвездой.
То есть для всех.
Даже для тех, кто хотел бы косить бабло в Сети.
Неважно, в Ютьюбе или в Инста.
Таких я хотел бы известить: безразлично, чем тебя доносят до зрителя, телебашней или модемом. Теле- и компьютерный монитор сегодня неотличимы, часто они подменяют друг друга.
Значит, законы успеха одни и для «Останкино», и для Сети. Бетакам, снимавший ещё Ельцина, и смартфон с выеденным яблоком на спине одинаково беспощадно продемонстрируют, как ты бубнишь под нос и бегаешь глазами, как нашкодивший спаниель.
И наоборот.
Телеуспех – он и в ТикТоке телеуспех.
Значит, и видеоблогер, и тиктокер, и инста-нарцисс сегодня в том же положении, в каком мы оказались в девяностых в «Останкино», когда лепили из воздуха новое телевидение как бог на душу положит.
Никогда – ни до, ни после, – в истории цивилизации не повторятся эти десять лет. Где это видано, чтобы рыба доставалась рыбакам, сталь – сталеварам, а телевидение – телевизионщикам?
Только в начале девяностых в России.
Тогда на вопрос: «Смотришь ли ты телевизор?» – было так же стыдно ответить «Нет», как сегодня на тот же вопрос ответить «Да».
В девяностых мы выпустили на волю законы славы – до нас они были заточены в катакомбы магнитофонной и ротапринтной культуры.
Это мы перерезали толстую кишку, по которой в останкинские студии поступали каловые массы из десятого подъезда здания ЦК КПСС на Старой площади, где и располагался Идеологический отдел.
Это мы начали кормить наш телевизионный эгрегор живой энергией миллионов зрителей.
Теперь его обратно не загонишь. Избалованный живой пищей, он ускользает в Интернет, чтобы не питаться пропагандистской падалью.
Что это за падаль и как её отличить? Об этом книга.
А что это за вечные законы телевизионного успеха? Книга и об этом.
А ещё о любви.
Как-то у основателя Led Zeppelin Джимми Пейджа спросили, в чём суть эпохи исполинов мирового рок-н-ролла вроде него, а также Deep Purple, Black Sabbath и так далее по списку первооткрывателей новой энергии.
Он ответил:
– Это было единственное время, когда музыкантам платили за то, что они любили по-настоящему. Ни до, ни после такого больше не было.
Что же такое по-настоящему любило наше поколение, назовём его «взглядовским»?
А вот почитайте. Интересно, почувствуется ли?
Серёжа
Девяносто второй год.
Ещё года не прошло с тех пор, как дождливыми ночами горели костры напротив Белого дома.
К кострам можно было подойти всякому, кто мог спеть хоть строчку из «Битлз». Большевики были неотличимы от нас, но они не знали «Битлз». Вот и пропуск.
Костры горели в ожидании танков.
Предполагалось, что агонизирующий большевизм в любую секунду мог попытаться продлить жизнь при помощи механического сердца Таманской дивизии. И тогда все эти битломаны с лицами Окуджавы легли бы под гусеницы вокруг Белого дома
Они были вполне к тому готовы.
Но танки не пришли: оказалось, Железный Феликс вконец проржавел. Костры благополучно догорели, гигантский триколор и юного Ельцина на руках пронесли по всем телеэкранам.
Наступила эра романтичной, как Собчак, космополитичной, как Хакамада, и необузданной, как Ельцин, свободы.
Из останкинских кабинетов ушла цивилизация величественных сфинксов с каменными, по-партийному взыскательными глазами. В их кресла повлетал наш брат, повсюду распространяя упоительный бардак той самой свободы.
Вот типичный диалог тех дней.
– Представляешь, здесь сидел сам Бубукин! – и звонкая оплеуха кожаному подлокотнику.
– Вот суки жили, мать их так! – бац по полированному столу заседаний.
В первое же лето свободы Авторскому телевидению предложили взять четвёртый канал и сделать из него Четвёртый.
Всю жизнь название этого канала писалось со строчной буквы, он был учебным. Добрую четверть века там учили людей резать брюкву и говорить по-испански.
Брюкву на Руси умели резать и без телеканала, а по-испански благодаря ему так никто и не заговорил.
Егор Яковлев, пришедший в главный останкинский кабинет в первые дни установления в России общества потребления, решил сделать четвёртый канал из брюквенного телевизионным.
Так Генеральным его директором стал бушприт Авторского телевидения Анатолий Малкин. Мы в АТВ тут же поназначали друг друга, кем могли. Всё это напоминало сказку Андерсена «О том, как буря перевесила вывески в городе», и школа с сорванцами, только что не ходившими на головах, стала называться парламентом.
Мне, в частности, досталась вывеска «Главный режиссёр Четвёртого канала» над дверью собственного (!) кабинета.
Но не только вывеска. В первые же дни своего начальствования, простой росписью шариковой ручки отправив в эфир пару фильмов и дюжину телезарисовок, – без цензуры, напрямую к зрителю! – я понял: это ведь от меня теперь зависит, что придёт в дом и ум к свердловскому шофёру и псковскому зубодёру, в Волгограде – гастроному, в Ленинграде – астроному…
Пришло время Служения. Я принялся насаждать вокруг себя жизнь.
В собственном кабинете в том числе.
По «Останкино» поползли слухи о чём-то новом, к нам потянулись люди: профессионалы, студенты, телевизионные зеваки. Мы стали набирать коллектив.
Наконец, осенью девяносто второго мы в составе полка из сотни телегаврошей ринулись на штурм останкинских бастионов, десятилетиями стоявших на страже непролазной скуки, на дне которой семьдесят лет пролежала родина Пушкина и обэриутов.
Тут-то в мою жизнь и ворвался Серёга.
Это произошло на тусовке. Впрочем, где ещё это могло произойти?
Само слово «тусовка» родом из тех времён. Подобные останкинским процессы происходили в то первое лето свободы во всех цехах. И вихрь воли метался по московским улицам, тут и там завиваясь в торнадо. По ночному городу летали толпы ночных людей – все во всём импортном, все только что из Франкфурта и Сан-Франциско и скоро опять туда, потому что оказались признаны там гениями, все пьяны и жадны до веселья. Ночных клубов ещё не было, их роль выполняли квартиры и наспех оборудованные подвалы. Машин тоже ещё не было, поэтому подсаживались друг другу на колени к тем, у кого они всё же были.
Самое популярное словечко тех лет – «движение».
– Двинулись?
– Двинулись!
– К Нине?
– К Нине!
– В «Таракан?»
– В «Таракан»!
– Передай вино назад!
– Это чьи тут руки?
– Двинулись!
И до утра. Следующей ночью – новые квартиры, новые подвалы, новое движение, новая тусовка.
В то первое лето свободы поколение внезапно очутилось лицом к лицу и самому себе показалось безумно интересным и красивым. Мы ещё не поседели и не разъехались кто куда, мы ещё были голодны и по часу стояли в «Макдоналдс». Мы не могли насмотреться друг на друга, многие из нас несколько раз за лето поперевлюблялись друг в друга, и каждый раз до гроба, иногда даже до перевоза вещей…
Такое это было лето.
Тусовка была художественной.
Суть её состояла в том, что некая невероятно красивая кроха разбила сердце пожилому американцу и на вырученные от этого деньги накупила всякой сталинской мишуры. Она наклеила свою ангельскую мордочку на плакаты вроде «Папа, убей немца!» и пригласила оценить свое художество тысячу художественных весельчаков. Последние ни в жизнь не пришли бы, но она дальновидно купила цистерну карандышевского вина.
Потом такой трюк – кто с американцем, кто с весельчаками – с успехом проделывали и другие, но эта была первой.
Тусовка происходила в намеченных на снос якиманских развалинах. Со стен свисали ещё теплые от протекавших здесь жизней обои, под ними обнаруживались газеты с Целиковской.
Лилось вино, хмельные от нахлынувшей свободы весельчаки лихо отбивали качучу.
– Арта авангарда?
– Авангарда арта!
Серёга возвышался над толпой, и не только в силу урождённой долговязости: просто он бил чечётку на рояле.
Он был как-то продет в синюю школьную форму, претерпевшую, впрочем, дизайнерскую метаморфозу. Две скучные школьные пуговицы были спороты, вместо них пиджак оказался снабжён дюжиной крошечных пуговичек от чего-то крайне изящного. Брюки не были подшиты, но всё равно они не доставали до голых щиколоток.
Носков у Серёжи не было.
– Привет, ты меня помнишь? – подлетел он ко мне.
Если бы он выглядел так же, я бы его запомнил. Но не запомнил, в чём признался как можно суше.
