– А у нас незнакомцев в дом не пускают, – особо выделяет «нас» и преграждает путь приезжему.
Да что ты будешь делать!
– Дядя, – говорю заискивающе и подхватываю его под локоток. – Что о нас приличный господин подумает?
И в глаза смотрю, пытаясь донести до старого упрямца, что не место сейчас для его ворчливости. Вот зайдём в избу – пусть хоть по полу катается да ногами топает, но не тут.
– Это в каком это месте он приличный-то? – возмущённо выдаёт дядя Росм, и я от стыда готова сквозь землю провалиться.
Это ж надо, так опозориться-то…
– Дядя… – бормочу еле слышно, покрываясь от стыда жгучим румянцем.
– Вообще-то, – пока мы с ним тут препираемся, к нам подходит тот самый «не очень-то приличный господин», и обиженно выдаёт: – Я приехал не к вам, – окидывает презрительным взглядом дядю Росма, – А к этой молодой особе.
И на меня показывает дрожащим от негодования пальцем.
Тут я и про стыд забыла, и про то, что разговаривать лучше не посреди улицы.
– Ко мне? – пищу точь-в-точь как малахольная барышня, коими становятся девы всех возрастов и сословий, стоит на горизонте завидному холостяку показаться. А ведь уверена была, что сроду до писка такого не снизойду…
– К вам, к вам, – кивает на манер заведённой игрушки. Достаёт из аккуратного портфеля несколько таких же аккуратных листов с красивыми вензелями да печатями и торжественно провозглашает: – Радуйтесь, от покойной тётушки вам достался особняк в самой столице!
А ведь день не предвещал ничего необычного…
* * *
Новость так новость! Всем новостям даст фору…
Беседу мы-таки продолжили в избе – дядя Росм, как услышал радостное известие, так и потащил нас под крышу, совершенно не заботясь о том, успеваем ли мы за ним ноги переставлять, или ж нет.
Брукс, который Шмот, попытался было возмутиться, но разве ж его кто стал слушать? Правильно, никто!
Особняк… в столице… Это же… это… Да счастье это невероятное! Уж чего-чего, а такого подарка от судьбы я не ждала.
– Нет у неё никакой тётки и никогда не было! – пока я пребывала в мире, под названием «обухом по голове», дядя Росм и Шмот спорили. Основательно так, до хрипоты.
– Как это нет, когда есть? У меня ведь и бумаги имеются, всё как полагается!
Но на положенное и имеющееся дядя Росм чихать хочет, о чём тут же дядечке в цилиндре и сообщает:
– Долго ли умеючи эти ваши закорючки подделать!
Брукс надувается, как жаба, трясёт худыми кулаками:
– Это на что это вы намекаете?!
– А мы народ простой, мы намекать не приучены, мы прямо всё говорим! Как есть!
– Вы… Вы… – сдувается и пыхтит, как паровоз. – Да зачем мне это?
Вопрос, не лишённый смысла, но разве ж дядю это останавливает?
– А мне почём знать? Это вас спрашивать надобно!
– Ну вы… Вы вообще! Неужто думаете, что я за ради обмана тащился по кочкам да ухабам? Делать мне больше нечего!
– Ага! Вот и признались – делать вам нечего, потому и заманиваете сироток неразумных в столицу, чтобы…
Тут видимо богатая фантазия дяди даёт сбой, и он озадаченно замолкает, явно не зная, для чего неразумные сиротки в столице могут понадобиться.
Возникшим замешательством нужно воспользоваться.
– Могу я бумаги посмотреть?
Когда Брукс Шмот вручил их мне, при этом огласив счастливую новость, листы дядя из моих рук выхватил и вернул владельцу. Я даже первую строчку прочитать не успела.
– Да на здоровье, – всё ещё фырчит недовольно мужчина, доставая бумаги и попутно снимая высокий цилиндр, чтобы тут же промокнуть облысевшую макушку накрахмаленным платком с россыпью золотой вышивки.
– Только имейте в виду, – пока не начинаю читать, вдогонку бросает мне, – отказаться от наследства вы не можете!
А я и не собираюсь. Право слово, где это он видывал таких глупцов, которые от наследства отказываться надумали?
Дядя Росм пытается что-то сказать, да только вместо слов у него мычание выходит какое-то нечленораздельное. А потому я отмахиваюсь и углубляюсь в чтение.
«Я, Дайана брит Хайтор, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, завещаю всё своё имущество (коим является особняк на Малиновой улице под порядковым номером тридцать семь и ячейка в банке «Умелые руки» под номером девять тысяч триста десять), Кристиане Ларнесс».
Размашистая подпись и печать с мелкими буковками: «Контора Брукса Шмота».
На втором листе обнаружилась опись того, что хранилось в особняке:
«Четыре стула, одна кровать, восемь цветочных горшков, три кувшина, один дубовый стол…»
На столе останавливаюсь и смотрю на Брукса:
– Наследство – это, конечно же, хорошо, – и я ему весьма рада, о чём говорить не буду, и так ведь ясно, – но, позвольте, я не знаю никакую Дайану, эм… – пришлось перевернуть лист и внимательно прочитать: – Дайану брит Хайтор.
Дядя победно вскидывает ладони, и улыбается от уха до уха, а вот Шмот смущённо машет рукой, будто вопрос мой никакой ценности из себя не представляет:
– Ах, это, – открывает портфель и вытаскивает пухленький конверт. – Ваша тётушка предполагала, что вы о ней ничего не знаете, а потому написала письмо.
Несмотря на раздувшиеся бока конверта, письмо оказывается коротким.
«Дорогая, Кристиана!
Наверняка, ты не знаешь о моём существование, да и я о твоём узнала не так давно. Собственно, что я хочу сказать, в девичестве я принадлежала славному роду Ларнесс, и являлась родной сестрой твоей бабки Аделаиды. В то время твоя матушка Маргарита ещё была пухлым розовощёким младенцем. Я вышла замуж и вскоре, из-за частых переездов, связь с близкими была утеряна».
И всё? Верчу туда и обратно один листок, затем другой, пытаясь найти ещё хоть что-то. Но нет, больше ни одного словечка, только пустые одинокие странички.
О том, что у бабули была сестра – я знаю. Но имени её, почему-то, не помню. Да только раз уж тётушка почему-то решила оставить мне наследство, могла бы и подлиннее письмо написать.
– Теперь верите? – с надеждой спрашивает Шмот, в то время как дядя усиленно мотает головой из стороны в сторону.
Я смотрю на родственника с подозрением, и только сейчас понимаю – что-то в его поведении не так. Сколько раз он повторял, что рад бы сбыть меня с рук, и тут едва ли ни с кулаками на Брукса бросается. А это ведь такая возможность, избавиться от нелюбимой племянницы.
– Верю, – киваю, не сводя взгляда с дяди. От моих слов он совсем поник, и бессильно опустился на стул. – Где подписывать надо?
Не то чтобы мне всякие тонкости известны были, но кой-чего я понимала. Ни один договор, словами скрепленный, силы не имеет. Только подпись, желательно на крови замешанная, чтобы наверняка.
* * *
Подпись ставлю, и выпроваживаю Шмота восвояси. Он даёт мне чёткие инструкции, когда нужно явиться в столицу, как найти его конторку, и в самом конце, чтобы я поверила в свою удачу наверняка, достаёт из кармана связку ключей. Массивную такую, словно не особняк мне вручал в наследство, а дворец целый, с десятком запертых дверей.
– Это всё мне? – не сдерживаю удивления, слегка подбрасывая связку в ладони. Тяжёлая. И ключи все, как на подбор – витые, старинные.
– Всё, – совершенно серьёзно бросает Шмот, и садится в карету.
Возница сонно моргает и оглядывается, будто не верит, что его пребывание в этой глухомани подошло к концу.
Когда возвращаюсь в дом, дядя Росм так и сидит на стуле, да смотрит к тому же в одну точку, будто нашёл там что-то невероятно заманчивое.
Усаживаюсь напротив, молчу несколько минут, и всё же спрашиваю:
– И к чему это представление было?
Стоит уточнить, что в заботу, ту которую обычно родственники проявляют, я не верю, да и не поверю. Не мог же дядя Росм скрывать свою суть целых восемь лет, да так, чтобы проявить её аккурат во время новостей наиприятнейших.
– Какое такое представление? – изображает удивление, да настолько фальшивое, что я лишь кривлюсь, да глаз с него не свожу.
– А то самое, где ты обвинил почтенного Брукса в обмане, – про почтенного, я, конечно же, погорячилась, но что не скажешь для пущего эффекта, – Не понятно, для чего придуманном. Ты же сам столько раз говорил, что нахлебница я, надоедливая сиротка, под ногами мешающаяся. Вот он, твой шанс, от меня избавиться. Радуйся!
Собственно, сама я в свалившееся счастье не до конца верила. Нет, случаются, конечно, чудеса, только вот для меня у судьбы их припасено было катастрофически мало, а тут… Неожиданно, в общем.
Пока не увижу дом собственными глазами, так и буду думать, что умом тронулась и приезд Брукса мне всего лишь померещился. Вкупе с заступничеством дядюшки Росма.
А родственничек молчит, хмурит густые брови, да губы жуёт, и никак слова правильные вымолвить не может.
Подозрение моё, и без того зашкаливающее, достигло пика. Я щурюсь и подозрительно уточняю:
– Неужто боишься заработка лишиться?
Как же это я раньше-то не додумалась? Без моей помощи у дяди, конечно, всё было не так уж плохо, на хлеб с маслицем ему вполне хватало, но сейчас-то он зажиточным стал. Ходит да перед соседями хорохорится, от чего те и смотрят на нас с нескрываемой завистью.
Стоило про заработок сказать, как дядя со стула, как подскочит, да как руками взмахнёт, точно крыльями мельницы:
– Это ты о чём это? Это ты как это? – взялся причитать без остановки. – Я может и грубиян, и ворчун ещё тот, но я ни в жисть! Я… – метнулся к столу, отодвинул его с натужным скрипом, от чего мне показалось, что бедные ножки сейчас отвалятся, и доску с пола откинул. А оттуда мешочек достал, увесистый такой. Им и прибить можно, если постараться. – Тебе вот приданное собирал, чтоб не хуже других, чтоб не кликали тебя нищенкой. А ты… Эх…
Ещё раз взмахнул руками, да так и сник, будто силы его разом покинули.
А я как рот открыла, так закрыть его и не смогла.
Бр-р-р… Неужто я в самом деле с ума сошла? На солнышке перегрелась, или мазями какими надышалась? А может мне снится всё? Правда, сомневаюсь, что фантазия у меня настолько бурная имеется.
Восемь лет назад родителей не стало, и после недолгих поисков родственников, выяснилось, что, кроме дяди Росма, у меня никого и нет. А как только строгая тётка из приюта привезла меня под двери избы с покосившимся плетнем вокруг неухоженного двора, я только и слышала от родственника, что обуза я и никак иначе.
Сложно сказать, когда я к такому привыкла и ждать одобрения от родственника перестала, просто в один день поняла, что как прежде уже не будет. Ни матушка, ни отец не вернутся, а жить дальше как-то надо. Вот я и привыкла и к ворчанию, и к грубости, даже казаться они мне стали едва ли ни нормою.
А уж глядя, как порой родные батюшки да матушки в деревни своих дитяток колотят по чём зря, и вовсе прониклась какой-никакой, а симпатией к Росму. Сыта, одета, обута, пусть не в новенькое, но во вполне добротное. Крыша, опять же, над головой имеется. И не надо мне милостыню просить, как всем приютским обитателям.
Но вот что он приданное мне собирает, да думает о моём будущем… Это уж сказка какая-то получается!
Надо бы устыдиться своих сомнений, но…
– Дядя, я тебе, конечно, благодарна, – произношу осторожно, подбирая слова. – Но не стоило.
После смерти родителей мне кой-какие сбережения достались, да и флакончики мои с бутылочками расходились на ура, так что нищенкой я всё ж не была. Сироткой – это да, но не побирушкой же.
– Ты себе их оставь, пригодятся, – отвожу взгляд от сгорбленной фигуры и выхожу из горницы. Прямо-таки вылетаю, как стрела.
Прислоняюсь спиной к обмазанной глиной стене и шумно выдыхаю.
Вот так денёк…
* * *
Пожитки у меня имелись. Не так, чтобы много, но достаточно для того, чтобы руки тянуло к земле, а ладони жгли врезающиеся ручки сумок.
Вещи я собирала уже после полуночи. А дядя Росм усиленно притворялся спящим. Мы так больше и не поговорили. Да и не хотелось как-то, право слово.
Не были мы с ним близки, да и не станем уже. В мыслях у меня не укладывалось, как можно заботиться вот так – бесконечно попрекая, да награждая хмурым взглядом? Бывает ли такое в природе, или дядюшка экземпляр единственный, науке неизвестный? Кто ж знает…
Едва забрезжил рассвет, я взялась за сумки, да выйти не успела – родственничек с кряхтением поднялся с тахты, и преградил мне путь.
Долго смотрел в глаза, будто отыскать там что особенное пытался, да не находил.
– Ты прости меня, Криска, дурака старого, – проворчал, в привычной ему манере. Он даже извинялся так, что хотелось голову в плечи вжать, да попятиться. – Я после того, как жинка моя к праотцам сгинула, на весь мир злой был, а тут ты – глазищи во, и слёзы льёшь ночами. А… – замахнулся, и руку с силой опустил, будто не о чем тут говорить.
И то верно – говорить нечего было. Всё уже сделано, да сказано.
– Не серчай, словом, и вот, возьми, тебе они нужнее, – протянул тот самый мешочек увесистый, который я вчера благоразумно оставила человеку, его собравшему.
Пробовала отказаться, да разве ж он слушать стал? Впихнул в руки, и, прихрамывая, вышел за дверь.
На том мы и расстались. Не хорошо, как-то, и на душе пакостно, но я уже решила и пути назад нет.
Вышла на тракт, пристроилась к первому же попавшемуся обозу и отправилась в столицу – навстречу новой жизни.
