10
– Я должен ехать, милая.
Она словно не слышала. Треск автоматных очередей в кинохронике. Музыка, в той же кинохронике, «Поступь времени». Они были в кино. Они ходили в кино каждую пятницу. То было самое дешевое развлечение. И они шли пешком до центра города, держась за руки, точно влюбленные школьники. Бензин стал слишком дорог. К тому же поди его достань. Низкие, еле слышные раскаты за горами, словно гром гремит. Сухой ветер, опаляющий глаза и ноздри. Кому охота пускаться в столь долгий путь, да еще пешком, да еще в такую погоду! До центра, до мишен-хиллзского кинотеатра «Капитолий», было довольно далеко. Кажется, они смотрели тогда «Признания нацистского шпиона» – в главных ролях учтивый, обходительный Джордж Сандерс и Эдвард Джи Робинсон с тяжелым бульдожьим лицом. Влажные темные глаза Робинсона сверкали, выражая целую гамму чувств. Кто, как не Эдвард Джи Робинсон, мог столь убедительно передать гнев, ярость, обиду, страх, отчаяние и тщетность бытия? Разве что он был невелик ростом и вовсе не походил на классического героя-любовника.
Совсем не Темный Принц. Куда ему до мужчины, ради которого ты готова умереть!.. А может, они смотрели тем вечером «Войну в Северной Атлантике» с Хамфри Богартом? О, этот Богарт с мешками под глазами, вечной сигаретой между пальцами, дым которой затеняет суровое помятое лицо!.. Впрочем, он все равно был красавец, Хамфри Богарт. В военной форме, на большом экране, все мужчины были красавцы.
А может, в тот вечер они отправились смотреть «Войну на побережье» или «Детей Гитлера». Баки давно хотел посмотреть оба эти фильма. Или еще одну комедию с Эбботтом и Костелло, или Боба Хоупа в «Попавшем под призыв». Сама Норма Джин предпочитала мюзиклы: «Солдатский клуб», «Встреть меня в Сент-Луисе», «Все из любви к тебе». Но Баки скучал на мюзиклах, и Норме Джин приходилось признавать, что все они пустые и глупые, что там сплошные выдумки, как в фильме про страну Оз.
– Ведь в нормальной жизни люди не начинают петь ни с того ни с сего, – ворчал Баки. – И не начинают плясать ни с того ни с сего, особенно когда нет музыки.
Норма Джин не стала спорить с ним и доказывать, что музыка в кино есть всегда, даже в столь любимых Баки фильмах про войну, даже в «Поступи времени» есть музыка. Зачем расстраивать мужа, который и без того в последнее время сильно похудел. И был раздражителен, как молодой красивый пес, которого так и хотелось погладить, но было боязно.
Она знала, но не признавалась в том даже самой себе. Знала уже несколько месяцев. Еще до парика, черного кружевного белья, до щелчков камеры. Слышала, что бормочет себе под нос Баки, слышала его намеки. Каждый вечер во время ужина он слушал по радио военные сводки. Жадно читал «Лайф», «Колльерс», «Тайм», местные газеты – и это Баки, читавший медленно, с трудом, водя пальцем по строчкам и шевеля губами. Снимал старые карты-вырезки со стен и заменял их новыми. Переставлял разноцветные булавки. Занимался любовью как-то рассеянно и наспех. Едва успев начать, сразу же кончал. Ой, Малышка, извини, так уж получилось. Споки-ноки. Норма Джин держала его в объятиях, а он мгновенно проваливался в сон, как уходит на мягкое илистое дно озера брошенный в воду камень. Она знала, что он скоро уедет. Стране нужны были все новые мужчины, свежее пушечное мясо. В конце 1943-го война шла уже целую вечность. Зимой 1944-го ребята, которые должны были окончить школу в этом году, начали беспокоиться, что могут и не успеть, что война закончится раньше, чем их призовут. Норма Джин – правда, значительно реже, чем раньше, – возвращалась к старой своей мечте – стать медсестрой Красного Креста или летчицей.
Летчицей! Женщинам, умевшим пилотировать бомбардировщики, не разрешали на них летать. Женщин, погибших на войне, не разрешали хоронить с военными почестями – в отличие от мужчин.
Норма Джин понимала: мужчины должны иметь свои преимущества. И свои награды. Только потому, что они мужчины, рискуют жизнью как мужчины, и наградой для них служат женщины. Женщины, что сидят дома и дожидаются своих мужчин. Нельзя, чтобы мужчины и женщины сражались на войне бок о бок, нельзя, чтобы возникла новая разновидность женщин-мужчин. Женщина-мужчина – это урод, это противоестественно. Быть женщиной-мужчиной неприлично. Женщины-мужчины – это лесбиянки, «лизы». Да любому нормальному мужчине хочется просто удушить лизу или затрахать ее до смерти, до тех пор, пока мозги из ушей не полезут, а из дырки между ногами не потечет кровь. Норма Джин слышала, как Баки с дружками насмехался над лизами, которые были еще хуже педерастов, гомиков, «извороченцев». Было что-то в этих несчастных, жалких уродках, отчего нормальному здоровому мужчине хотелось наказать их по полной программе.
Баки, пожалуйста, не надо делать мне больно!
Баки перестал замечать череп Старины Хирохито, стоявший в гостиной, на радиоле. Зачастую Норме Джин казалось, что он и ее перестал замечать. Но Норма Джин всякий раз содрогалась, снимая шарфик с этого «сувенира». Я тебя не убивала, не отрубала тебе голову. Не нужно меня винить.
Иногда во сне она видела пустые глазницы черепа. Безобразную дыру вместо носа, ухмылку верхней челюсти. Запах сигаретного дыма, сердитый шум горячей воды, хлещущей из крана.
Ага, попалась, Малышка!
Сидя в одном из задних рядов мишен-хиллзского «Капитолия», Норма Джин сунула ладошку в большую, липкую от промасленного попкорна руку Баки. Словно они сидели не в кинотеатре, а в вагончике «американских горок» и в любой момент могли оказаться в опасности.
Как ни странно, став миссис Баки Глейзер, Норма Джин уже меньше любила кино. Во всех этих фильмах было столько… надежды. Ненастоящей, нереальной. Покупаешь билет, занимаешь место, открываешь глаза и видишь – что? Иногда во время фильма она отвлекалась и думала: завтра день большой стирки и что подать Баки на ужин? А в воскресенье надо бы затащить Баки в церковь, а то проспит все утро. Бесс Глейзер, правда в завуалированной форме, уже не раз выражала свое неудовольствие по поводу того, что «молодая пара» не посещает воскресных служб. Норма Джин догадывалась, что в этом свекровь винит ее. Как-то на днях Бесс Глейзер видела Норму Джин на улице – та катила коляску с маленькой Ириной – и сразу после этого позвонила ей и выразила крайнее удивление:
– Норма Джин, откуда у тебя время гулять с чужим ребенком? Надеюсь, тебе за это платят, больше сказать нечего.
В тот вечер гремела «Поступь времени». Марш звучал так громко и волнующе, что сердце билось ему в такт. Показывали кинохронику. Все по-настоящему. Баки сидел, выпрямившись, и не сводил глаз с экрана, смотрел новости с фронтов. Челюсти его перестали перемалывать попкорн. Норма Джин завороженно смотрела на экран. Она была в ужасе. В хронике появился храбрый и непобедимый «Уксусный Джо» Стилуэлл[36 - Джозеф Уоррен Стилуэлл (1883–1946) – военный, с конца 1941 г. был начальником штаба войск Чан Кайши в Китае, командовал сухопутными войсками США в Китае, Бирме и Индии во время Второй мировой войны.]. Грязный и небритый, он бормотал:
– Здорово они нас потрепали, черт бы их взял!
Музыка звучала все пронзительней. На экране вспыхивали подбитые самолеты. Небо с низкими серыми тучами, а под ними – чужая земля. Воздушные дуэли над Бирмой! Знаменитые «Крылатые тигры»![37 - «Крылатые тигры» – название подразделения американских летчиков-добровольцев.] Каждый мальчишка, каждый мужчина в «Капитолии» мечтал стать «крылатым тигром»; каждая женщина и девушка готова была отдать свое сердце «крылатому тигру». «Тигры» разрисовали старые «Кертисы П-40», и те стали похожи на мультяшных акул. Они были настоящие сорвиголовы, герои войны. Не побоялись выставить свои самолеты против куда более скоростных и технически совершенных «зеро», на которых летали япошки.
В воздушной схватке над Рангуном «Тигры» сбили двадцать из семидесяти восьми японских истребителей – а сами не потеряли ни одного!
Зал взорвался аплодисментами. Кто-то засвистел. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Даже Баки украдкой тер глаза. Зенитные батареи поливали противника огнем, подбитые самолеты падали на землю, объятые дымом и пламенем. Поразительное зрелище, запретное знание – знание о чужой смерти. Смерть священна, это личное событие, но война перевернула все представления, в том числе и о смерти. Кинохроника все изменила. Ты не только наблюдал за чужой смертью со стороны, тебе представлялась возможность увидеть зрелище, коего не видели сами умирающие. Должно быть, именно так нас видит Бог. Если, конечно, смотрит.
Баки так крепко стиснул руку Нормы Джин, что та едва не поморщилась от боли. Тихо, настойчиво он произнес:
– Я должен идти, Малышка.
– Идти?.. Куда?
В туалет?
– В армию, на войну. Пока не поздно.
Норма Джин рассмеялась. Наверное, он просто шутит. Пылко поцеловала его. На свиданиях в кино они часто обнимались, просто чтобы узнать друг друга получше. «Крылатые тигры» исчезли с экрана; теперь там показывали солдатские свадьбы. Улыбающиеся солдаты – в увольнении, на военных базах и кораблях. Оглушительно гремел «Свадебный марш». Сколько свадеб! Сколько невест – всех возрастов. На экране с комичной быстротой сменялись пары. Церемонии церковные и гражданские. Свадьбы скромные и пышные. Сколько сияющих улыбок, сколько крепких объятий! Сколько страстных поцелуев. Сколько надежды. Публика в зале хихикала. Война – дело благородное, но любовь, брак, свадьба – смех, да и только.
Рука Нормы Джин скреблась, точно маленькая мышка, в паху у Баки. Удивленный, Баки пробормотал:
– Мм, детка, не сейчас. Эй.
Но тем не менее повернулся и крепко поцеловал ее в губы. Одолев притворное сопротивление, протолкнул язык глубоко ей в рот. И она, постанывая и не выпуская Баки из объятий, принялась сосать его язык. Тут Баки ухватил ее за правую грудь, сжал ее в левой ладони, словно футбольный мяч. Сиденья зашатались. Они дышали часто и шумно, как собаки. Сидевшая сзади женщина стукнула кулачком по спинке сиденья, прошептала:
– Эй вы, двое, ступайте-ка домой! Там этим и занимайтесь.
Норма Джин в ярости обернулась к ней:
– Мы муж и жена. Так что отвяжись. Сама иди домой. Иди к черту!
Баки расхохотался. В мгновение ока его тишайшая женушка превратилась в огнедышащий вулкан!
Позже он, однако, понял: Пожалуй, тем вечером все и началось.
11
– Но куда? Куда она могла уехать? Неужели ты ничего не знаешь?
Гарриет без всякого предупреждения исчезла из Вердуго-Гарденс. В марте 1944-го. Взяла с собой Ирину, но бросила почти весь скудный скарб.
Норма Джин переполошилась: что ей теперь делать без своего ребенка?
Ей казалось (может, то был сон?), что она возила свою малышку к Глэдис и получила от Глэдис благословение. Теперь же малышки не было. А стало быть, и благословения не будет.
Раз десять Норма Джин стучалась к ней в дверь. Но соседки Гарриет по квартире тоже были в недоумении. И очень беспокоились.
Похоже, никто не знал, куда отправилась эта подавленная женщина с дочкой. Точно не в Сакраменто к родителям и не к родителям мужа в штат Вашингтон. Подружки сообщили Норме Джин, что Гарриет уехала не попрощавшись, даже записки не оставила. Хотя заплатила свою часть квартплаты по март включительно. Она давно уже подумывала «исчезнуть». Говорила, что «вдовья жизнь не по ней».
И еще она была «больна». Всегда хотела сделать Ирине больно. Может, даже била ее, но так, чтобы не оставить следов.
Норма Джин отпрянула, прищурилась:
– Нет. Это неправда. Я бы заметила. Зачем вы такое говорите? Мы с Гарриет дружили.
Странно было, что Гарриет уехала, не попрощавшись с Нормой Джин. Не дав ей попрощаться с Ириной. Она просто не могла так поступить. Только не Гарриет! Бог бы ей не позволил.
– Д-добрый д-день! Я хотела бы с-сообщить о п-пропаже человека. Матери с р-ребенком.
Норма Джин позвонила в мишен-хиллзский Департамент полиции, но от волнения так страшно заикалась, что пришлось повесить трубку. Она понимала, что проку от этого звонка будет немного, – ведь ясно, что Гарриет уехала по собственной воле. Гарриет была взрослой женщиной и родной матерью Ирины, и хотя Норма Джин любила Ирину сильнее, чем ее любила Гарриет, и верила, что любовь эта взаимна, поделать тут, к сожалению, было нечего, совершенно нечего.
Итак, Гарриет и Ирина исчезли из жизни Нормы Джин, словно их никогда и не было. Отец Ирины по-прежнему считался без вести пропавшим. Никто не узнает, где покоятся его кости. Может, японцы отрезали ему голову? Сосредоточившись изо всех сил, Норма Джин представляла себе далекую комнату – туманно, как во сне, – и видела, как Гарриет купает Ирину в кипятке, а Ирина кричит от боли и страха, и спасти ее совершенно некому, кроме Нормы Джин, и Норма Джин беспомощно мечется по длинному, полному пара коридору без дверей, пытается найти ту комнату и скрипит зубами от отчаяния и ярости.
Проснувшись, Норма Джин тащилась в тесную ванную. Щелкала выключателем, над головой вспыхивал ослепительный, режущий глаза свет. Ей было так страшно, что она забиралась в ванну. Зубы ее выбивали дробь, кожу щипало от горячей воды. Именно там, в ванной, обнаружил ее однажды Баки в шесть часов утра. Подхватил бы мускулистыми руками, вытащил бы из воды и отнес в спальню, да вот только она так на меня смотрела, зрачки как у зверя, такие, что белков не видно, и я понял, что лучше ее не трогать.
12
– Теперь наше время – уже история.
Настал тот самый день, и Норма Джин была к нему почти готова.
Баки сказал, что сегодня утром записался в торговый флот. И еще сообщил, что, по всей вероятности, через шесть недель он отплывает. Кажется, в Австралию. Японию скоро оккупируют, а там и войне конец. Он давно уже хотел поступить на службу, и она это знала.
Баки сказал, что это вовсе не означает, будто бы он не любит ее. Совсем наоборот, он ее любит, просто безумно. И это вовсе не значит, что он с ней несчастлив, потому что он счастлив. Счастливее не бывает. Вся их жизнь была сплошной медовый месяц, но ему хотелось большего.
Ты живешь в определенный отрезок истории. Если ты мужчина, то должен исполнить свой долг. Должен послужить своей стране.
Черт, Баки прекрасно понимал, как банально это звучит. Но в душе знал, что так оно и есть.
Он видел боль на лице Нормы Джин. Глаза ее наполнились слезами. Баки чувствовал себя до тошноты виноватым, но в то же время торжествовал. Ликовал! Дело сделано, он уезжает; он почти уже свободен! Не только от Нормы Джин, еще от Мишен-Хиллз, где прожил всю свою жизнь, от родственников, вечно стоящих над душой, от завода, где он застрял в машинном цеху, от кислой вони зала для бальзамирования. Никогда и мысли не было закончить свои дни бальзамировщиком! Кто угодно, только не я.
Норма Джин повела себя на удивление сдержанно. Лишь сказала грустно:
– Ох, Баки. Ох, Папочка, я все понимаю.
Он сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе, и оба вдруг расплакались. Раньше Баки Глейзер никогда не плакал! Даже когда в старшем классе сломал лодыжку на футбольном поле. Они опустились на колени на неровный линолеум кухни, который Норма Джин так тщательно мыла и скребла, и стали молиться. Затем Баки помог Норме Джин подняться, подхватил на руки и отнес заливающуюся слезами в спальню. А она крепко обнимала его за шею. Так прошел первый день.
Он здорово вымотался во время ночной смены и сразу провалился в глубокий сон. Но от этого сна его пробудили неуклюжие детские пальчики, поглаживающие его член. Ему снился странный сон: какой-то ребенок смеялся над ним и на лице ребенка было написано отвращение. Только тут Баки заметил, что на нем одна футболка, а зад голый, ничем не прикрыт, и находятся они где-то в общественном месте, где полно людей и все на них смотрят. И Баки оттолкнул этого ребенка, вырвался от него и только тут с удивлением обнаружил рядом в темноте Норму Джин. Тяжело дыша, она поглаживала и подергивала Большую Штуковину, потом положила ему на ногу теплое бедро, прижалась животом и пахом, постанывая: Ох, Папочка! Ох, Папочка!
Она хотела ребенка, это ясно, и по спине Баки пробежали мурашки. Эта обнаженная, стонущая рядом с ним женщина была одержима одним лишь желанием, неприкрытым, неумолимым и безжалостным, – как сила, втягивающая его в глубины неизведанного, навстречу возможной смерти, в непроглядные воды того, что сам Баки называл «историей» – за неимением другого, более подходящего названия. Баки грубо оттолкнул Норму Джин, сказал, чтобы она оставила его в покое, что он в кои-то веки хочет нормально выспаться, ведь ему вставать в шесть утра. Норма Джин, похоже, не слышала. Вцепилась в него, покрывала его бешеными поцелуями; и он снова отпихнул ее, как впавшее в охоту животное, обнаженное животное в охоте. Член, стоявший во время сна, теперь обмяк; Баки прикрыл пах, свесил ноги с кровати и включил свет: 4:40 утра. Он снова выругался в адрес Нормы Джин, а та в свете лампы лежала скрючившись, одна грудь вывалилась из ночнушки, лицо красное, зрачки расширенные, и тут ему вспомнилась та, другая ночь, и он подумал: По ночам она сама не своя. Словно не она, а близнец, которого мне не положено видеть. Она и сама себя такой не видит, ничего о себе такой не знает.
Баки так и трясло, однако он все же умудрился взять себя в руки и почти что рассудительным тоном сказал:
– Черт побери, Норма Джин! Ведь мы вчера все обсудили. Я в деле. Я уезжаю.
Норма Джин крикнула:
– Нет, Папочка! Не бросай меня! Я умру, если ты меня бросишь!
– Не умрешь ты раньше положенного срока, – сказал Баки и отер потное лицо простыней. – Ложись, успокойся, и все будет о’кей.
Но Норма Джин не слышала. Снова со стоном вцепилась в него, прижалась грудью к его потной груди. Баки передернуло от отвращения. Ему никогда не нравились слишком сексуальные, агрессивные женщины; он ни за что не женился бы на такой. Он думал, что берет в жены милую, застенчивую девственницу – и вот нате вам пожалуйста! Норма Джин пыталась оседлать его, терлась о него бедрами, не слышала его или просто не желала слышать, извивалась, дрожащая и напряженная. И Баки стало совсем уж тошно, и он заорал ей прямо в лицо:
– Да прекрати ты! Перестань! Корова больная, смотреть противно!
Норма Джин соскочила с кровати и бросилась на кухню. Он слышал, как она мечется там в темноте и судорожно всхлипывает. Господи ты боже! Ему ничего не оставалось, как пойти за ней, включить свет, и тут он увидел, что она стоит и сжимает в руках нож, как сумасшедшая девчонка из мелодрамы. Хотя нет, в кино он таких ни разу не видел, чтобы полосовали себя ножом по запястью, таких в кино не показывают.
Тут Баки окончательно проснулся, бросился к ней, выхватил из пальцев нож:
– Норма Джин! Бож-же!
Да она, оказывается, всерьез – успела резануть ножом по руке, и теперь по ней текла кровь, опоясывала запястье ярко-красным браслетом. И Баки стоял как оглушенный, все это запомнится ему как самое страшное потрясение в жизни на гражданке, жизни заурядного американского парня, доселе вполне невинной и, казалось, незыблемой.
Баки остановил кровь кухонным полотенцем. Отвел Норму Джин в ванную, нежно промыл неглубокие жгучие раны, удивляясь, как человек, привыкший иметь дело с мертвецами, из которых уже не текла кровь, сколько их ни режь, ни коли. Он успокаивал Норму Джин, как успокаивают расстроенного ребенка, и Норма Джин продолжала плакать, но уже тише, перебесившись. Прижалась к нему и бормотала:
– Ох, Папочка, Папочка!.. Я так тебя люблю, Папочка, прости меня, я больше не буду плохо себя вести. Это не повторится, Папочка, обещаю. Ты любишь меня, Папочка, ну скажи, любишь?
И Баки целовал ее и бормотал в ответ:
– Ну конечно люблю, Малышка, ты же знаешь, что люблю. Ведь я на тебе женился!
Он смазал порезы йодом, перебинтовал запястье, нежно отвел ее, уже покорную, в спальню и уложил в постель со смятыми простынями и перевернутыми подушками. Держал ее в объятиях, тихонько покачивал, поглаживал, утешал – до тех пор, пока Норма Джин не погрузилась в сон, убаюкав себя собственными всхлипываниями, словно ребенок.
Сам же Баки еще долго лежал без сна, с открытыми глазами. Нервы были напряжены до предела, он чувствовал себя совершенно разбитым и одновременно испытывал странную, страшноватую приподнятость духа, пока часы не показали шесть и настало время от нее ускользнуть. Она спала, приоткрыв рот и тяжело дыша, словно не спала, а была без сознания. С каким же облегчением Баки пошел в душ, смыл с себя запах ее липкого тела! Умылся, побрился и отправился в неверном свете прохладного раннего утра на сборный пункт торгового флота на Санта-Каталину, доложил о прибытии и попал наконец в мир настоящих мужчин, таких же как он. Так начался второй день.
13
– Баки, дорогой, до свидания!
В конце апреля, теплым благоухающим днем, Глейзеры и Норма Джин провожали Баки в Австралию, куда он отплывал на грузовом судне под названием «Либерти». Условия контракта Баки были обговорены четко, и тем не менее никто точно не знал, когда ему дадут увольнение и он вернется в Штаты. Самое раннее – через восемь месяцев. Поговаривали об оккупации Японии. Теперь Норма Джин гордо выставит у себя в окне голубую звезду, как делали матери и жены ушедших на войну мужчин. Она улыбалась, она держалась очень храбро. Она была «очень милая, очень красивая» в синей хлопковой английской блузке, в белых лодочках на высоком каблуке, с белой гарденией в кудрявых волосах. Баки то и дело обнимал жену, и слезы катились по его щекам, и он с наслаждением вдыхал сладкий аромат цветка, тот, что будет вспоминать на судне, полном других мужчин, словно аромат самой Нормы Джин.
Все, что происходит с нами, – это история. Тут некого винить.
Но больше всех переживала в то утро не Норма Джин, а миссис Глейзер. Она рыдала, сморкалась и ныла – еще в машине, по дороге из Мишен-Хиллз до причала, откуда уходил катер на Санта-Каталину. За рулем был мистер Глейзер; Норма Джин тихонько сидела на заднем сиденье, между старшим братом Баки Джо и его старшей сестрой Лорейн. Слова Глейзеров роились у нее в голове, словно мошкара. Норма Джин сидела молча, со слабой улыбкой, ей было не обязательно слушать болтовню Глейзеров и подавать голос. Славная девушка, но тупая, как кукла. Если б не внешность, ее никто бы не замечал.
Норма Джин сидела и думала, что в нормальной семье редко бывает тишина, такая, что была у них с Глэдис. Она спокойно думала, что у нее, по сути, никогда не было настоящей семьи, и сейчас выяснялось, что и Глейзерам она тоже чужая – и это несмотря на их притворную вежливость и ее старания быть вежливой в ответ. В лицо Глейзеры всегда хвалили ее, называли «сильной», «зрелой», говорили, что она «стала Баки хорошей женой». Наверное, от Баки узнали они о ее недавних нервных срывах, которые сам он грубо называл бабскими припадками. Но при ближайшем рассмотрении Глейзеры вынуждены были благоприятно отзываться о Норме Джин. Эта девушка быстро выросла! И она, и Баки тоже.
Они приехали попрощаться с Баки Глейзером. Он предстал перед ними в матросской форме, стриженный почти наголо, отчего его мальчишеское лицо казалось изможденным. Глаза сверкали от возбуждения и страха. На щеке был порез от бритвы. В тренировочном лагере Баки пробыл совсем недолго, но уже изменился, стал старше. Он обнял рыдающую мать, потом – сестер, отца и брата, но дольше всех обнимал Норму Джин. И лихорадочно бормотал:
– Я люблю тебя, Малышка! Прошу, Малышка, пиши мне каждый день, хорошо? О, как же я буду по тебе скучать! – А потом, совсем уже тихо, жарко прошептал ей на ухо: – Большая Штуковина будет очень скучать по Маленькой Штучке, это уж точно!
Норма Джин издала странный звук, как будто хихикнула. Что, если это слышали все остальные?
А Баки уже говорил, что, когда закончится война и он вернется домой, они обязательно заведут ребенка. «Или детей, сколько пожелаешь, Норма Джин! Тебе решать. Тут ты у нас главная». А потом принялся осыпать ее поцелуями – звучными, слюнявыми и жадными, как целуются мальчишки. Глейзеры отошли в сторонку, давая возможность парочке побыть наедине. Но тем благоухающим апрельским днем на причале на Санта-Каталине вряд ли можно было найти уединение, ибо грузовое судно «Либерти» готовилось отплыть в Австралию в составе конвоя грузовых судов. Норма Джин думала: до чего же повезло, что торговый флот не входит, вопреки представлениям многих, в Вооруженные силы США. «Либерти» не являлся военным кораблем, на его борту не было бомбардировщиков, а у ее Баки – оружия. Баки не пошлют «в бой», «в самое пекло». С ним не случится того, что произошло с мужем Гарриет и многими другими мужьями. Она, похоже, была не в курсе, что на торговые суда часто нападают из-под воды и с воздуха. Любому, кто спросит, она будет отвечать так: «Мой муж не вооружен. Торговые суда перевозят только грузы».
На обратном пути миссис Глейзер сидела на заднем сиденье, рядом с Лорейн и Нормой Джин. Сняв шляпу и перчатки, она сжимала в своей руке ледяные пальцы Нормы Джин, понимая, что невестка пребывает в полной прострации. Плакать миссис Глейзер перестала, но голос ее звучал хрипло – от избытка чувств:
– Можешь переехать к нам, дорогая. Ты нам как дочь.
Война
– Ничья я не дочь. С этим покончено.
