Максим накинул на плечо лямку рюкзака, схватил гитару, чемодан и поспешил за Иваном Семеновичем.
Дом казался покинутым. Ставни закрыты. Плющ разросся, скрывая местами кирпичную кладку. Его курчавая шевелюра спускалась с крыши и шапкой нависала над эркером первого этажа. Вдоль выложенной плиткой дорожки – от калитки до крыльца – выстроились в ряд фонари, выпустив навстречу сумеркам короткие тени. Над головой, глухо ухнув, пролетела потревоженная птица.
– Электричество отключили? – с тревогой спросил Максим.
– Вторую неделю с перебоями. Кабель в поселке меняют. Пришлось генератор старый в порядок приводить. Свет в доме есть.
Максим вздохнул с облегчением: не хотелось в первую же ночь вздрагивать от каждого шороха на новом месте.
«На новом. Сказанул, тоже мне», – в детстве облазил здесь каждый сантиметр.
Они обошли дом слева, поднялись по широким ступеням крыльца и остановились перед металлической дверью. Садовник поставил сумки на низкую скамью у каменных балясин, и передал фонарик:
– Посвети-ка. Замки менял после смерти Алисы Витальевны. К ключу не привыкну.
Максим вздрогнул: он редко называл бабушку по имени. Когда в деканате сообщили о смерти Алисы Витальевны Стрельцовой, не сразу сообразил, о ком идет речь.
Вошли в холл. Иван Семенович скинул обувь и прошелся вдоль стены, щелкая выключателями:
– Алиса Витальевна всегда следит… следила, чтобы везде свет горел. Не экономила на этом.
«Для меня старалась».
Тугой ворот водолазка вдруг сдавил Максиму горло.
– Комната где твоя, не забыл? – Иван Семенович уже гремел посудой и шуршал пакетами на кухне.
– Помню, – Максим огляделся.
Центральную часть холла занимала печка. Старинная. Облицованная цветными изразцами с замысловатым кружевным орнаментом. В детстве он любил забираться на высокую лежанку и отогреваться после прогулки на морозе.
Из кухни выглянул Иван Семенович с большим ножом в руке:
– Чего застыл. Воспоминания?
– Да. Навалилось как-то.
– Немудрено. Мог бы почаще приезжать, – садовник что-то кромсал: с кухни доносились частые постукивания ножа о дерево. – Алиса Витальевна каждый год тебя ждала. Комната всегда наготове.
«Столько лет скучал по дому. А приехал – все чужое».
Иван Семенович снова выглянул. На этот раз, с куриной тушкой, обмазанной чем-то коричневым:
– Через полчаса ужин. Мясо. Салат. Пить будешь? Не знаю, что у вас там принято.
Максим машинально ответил:
– Виски, джин, эль, пиво… Эдвард угощал ромом. Из Ямайки, – он все еще стоял на пороге, не решаясь шагнуть вперед в прошлое, – но я, вообще-то, пью редко.
Иван Семенович твердой походкой вернулся с кухни, взял у Максима рюкзак и чемодан:
– Полегче: виски с джином не держим. Есть красное сухое. Пятнадцатилетней выдержки. Алиса Витальевна предпочитала его, – он развернулся и пошел к комнате Максима.
Тот поспешно скинул кроссовки и поплелся за ним, прижимая к груди гитару. Иван Семенович ковырялся ключом в замке:
– Опять заедает. Смазать надо, – открыл дверь, пропустил Максима, поставил чемодан и кинул рюкзак на тумбу у стены: – Жанна Яковлевна вчера убиралась. Твои вещи Алиса Витальевна просила регулярно стирать, чтоб не залеживались. Ничего не разрешала выбрасывать.
Максим буркнул стеснительное «благодарю», осторожно положил на кровать гитару и присел на краешек стула у письменного стола.
– Ну, не буду мешать. За стол позову, – садовник вышел и прикрыл дверь.
«Семеныч совсем не изменился. Только плечи, кажется, шире стали, и морщин прибавилось».
Он обвел взглядом комнату:
«Словно вчера отсюда вышел. Лук. Колчан со стрелами на двери висит. А грозилась выкинуть. Михыч на привычном месте развалился, – он протянул руку и потрепал медведя по голове, потрогал карандаши в стаканчике: – Наточены. – И почему-то стало нестерпимо трудно дышать. – Что же не так?»
Он чувствовал себя расстроенной гитарой: колки изо всех сил закручивали, забыв сначала слегка ослабить натяжение струн, и они издавали дребезжащие звуки, не в состоянии вступить друг с другом в резонанс.
Максим встал, вышел в коридор и медленно побрел в комнату бабки. Приоткрыл казавшуюся раньше тяжелой дверь и застыл на пороге. В нос бросился забытый цитрусовый запах ее туалетной воды, смешанный с лавандой – бабка набивала сухой травой холщовые мешочки, сшитые на старой ножной машинке, и распихивала по всем шкафам от моли.
«Мыло. Еще было мыло! – Максим вдруг захотел, чтобы в руке очутился душистый увесистый кусок. Включил свет, в два шага оказался у платяного шкафа, открыл приветственно скрипнувшую створку и, не раздумывая, нырнул рукой между постельного белья. – Есть! – Достал потрескавшийся брусок, поднес к носу и с силой вдохнул едва ощутимый аромат: – А ведь как она бесила меня привычкой тайком засовывать его на мои полки!»
Он положил мыло в задний карман джинсов, сел на кровать, провалившись в мягкую перину, и замер. С большой фотографии, перетянутой черной атласной лентой, на него смотрела мама. Волосы собраны в высокий хвост. Вызывающий изгиб черных бровей напоминал зигзаг четвертной паузы. Улыбка уголками губ. Едва заметная сеточка морщинок под глазами.
Мамины похороны прошли без Максима. Он помнил только большое черное пятно завешенного тканью зеркала в холле. И то, что все время плакал. Да! Голоса… Бабкин слезливый сокрушался, садовника монотонный утешал. И еще… Максим уверен, что ночью в комнату приходил призрак. Его печальное лицо склонилось над ним в ту самую секунду перехода между сном и бодрствованием, которую почти невозможно отследить. Максим с трудом открыл опухшие глаза со слипающимися ресницами. Не было ни страха, ни желания закричать. Пусть делает с ним, что хочет. Все равно маму не вернуть.
На следующий день бабка приставила к Максиму Ивана Семеновича, а сама до ночи просидела в комнате и с кем-то приглушенно беседовала по телефону.
Садовник развлекал Максима как мог. Вместе подстригали кусты, живой изгородью окружившие дом по периметру. Сколотили скворечники, которых могло хватить на весь поселок. Обычно молчаливый и сдержанный, Иван Семенович рассказал о каждом растении с клумбы.
«Он ведь тогда вроде отца мне стал», – вдруг вспомнилось, как садовник впервые появился у них в доме.
Прошла неделя или две после той ночи с привидением. Максим трое суток пролежал с высокой температурой. Его то накрывало колпаком, под которым отсутствовали звуки и ощущения, то вытаскивало наружу, где сразу нагружали всем. В ушах тихий пульсирующий звон. Рядом гудят шмелями мама и бабушка. Пахнет мятой и едкими лекарствами. Приятная прохлада влажной ткани на пылающем лбу. Сладкая микстура с горчинкой наполняет пересохший рот слюной. Он открывает глаза, щурится, ловя взглядом плывущие предметы бабкиной комнаты.
«Я сплю? – недоумевает, пытаясь привстать, и тут же падает на подушку, подкошенный слабостью. – Или не сплю? – Поднимает руку и с интересом наблюдает, как она подрагивает. – Я кто?»
Когда Максим окреп, он аккуратно вставал с бабкиной перины и выходил из комнаты на разведку. И однажды краем уха услышал разговор о себе.
Бабка с тревогой напоминала маме, что врач, приглашенный из города, рекомендовал «не оставлять ребенка одного». Детская психика в «пограничном состоянии» очень ранима.
«Я ранен? – дивился Максим их словам. – И теперь мама всегда со мной будет?» – такая болезнь вполне его устраивала.
Первое время у них получалось: бабка переносила лекции в консерватории, а мама перестала примерять красивые платья и по вечерам оставалась дома. Но постепенно все вернулось к привычному переругиванию: мать чаще задерживалась на работе, бабка злилась.
А потом появился Иван Семенович. Максим сразу понял, что с бабкой они давно знакомы. После ужина ушли в сад. Максим спустился на кухню, подкрался к раскрытому настежь окну. Осторожно отодвинул цветок в горшке и, выглянув на террасу, уловил обрывки разговора:
– Если бы тогда… – бабкин голос перешел на шепот.
– Не надо, ты же знаешь, как я отношусь к тебе.
Но что поразило Максима больше всего, так это то, что Иван Семенович встал, склонился над бабкой, сидевшей в плетеном кресле, взял ее руку и поцеловал.
Максим тут же представил Ивана Семеновича Робин Гудом, а бабку – его возлюбленной Мэриан.
«Вот бы узнать их тайну!»
С тех пор он всякий раз оказывался рядом, когда Иван Семенович общался с бабкой. Но на людях они обращались друг к другу только на «вы» и обсуждали исключительно домашние дела.
Постепенно Иван Семенович стал если не другом, то близким человеком, проводившим с Максимом больше всех времени. Ему и задал он однажды мучивший вопрос:
– Почему мама с бабушкой все время из-за меня ругаются?
На что Иван Семенович пространно заметил:
– Цветок, вырванный с корнем и вновь пересаженный в тот же самый горшок спустя время, приживается плохо.
Сейчас, сидя в опустевшей бабкиной комнате и глядя на мамину фотографию, Максим вспомнил эту фразу, и смысл ее наконец дошел до сознания:
«Время. Прошло время. Я вернулся, и начало болеть то, что когда-то считалось моими корнями», – двенадцать лет сжались в один день. День, когда казалось, кончилась жизнь, и все потеряло смысл.
Перед самым вылетом в Лондон он целый день не выходил из комнаты, игнорируя бабкины призывы. То к столу звала, то просила впустить поговорить. А он сидел на кровати, сложив ноги по-турецки, брал одну за другой школьные тетради, сваленные стопкой, рвал на мелкие кусочки и расшвыривал по полу.
«Пусть убирает, старая чистюля! – он тер покрасневшие глаза, пытаясь пересилить очередной поток слез. – Вот уеду и напрочь забуду вас всех! Маме не нужен был. Теперь и бабка от меня избавиться хочет».
Выхватил толстый блокнот с коричневой обложкой. Раскрыл на первой странице. Замельтешили схематично прорисованные человечки с раскинутыми в стороны руками, скрещенными ногами. В прыжке. В упоре лежа. Максим стиснул зубы. Не хватало духу порвать свои наброски, облегчавшие заучивание «степов» и «дропов».
В пятом классе, ожидая приезда Ивана Семеновича, всегда забиравшего его после хореографии, Максим заглянул в кабинет современного танца.
Ритмичная музыка ударила в уши. Казалось, пол вибрировал. Четверо ребят в черных костюмах кружили по залу. Раз – взмах. Два – прыжок. Поворот. Падение. Прокрутка.
Максима накрыло состояние парения. Он задышал прерывисто, задерживая вдох всякий раз, когда танцоры крутились то на спине, то на руках. С портфелем в руках пытался повторить с виду простые движения.
По дороге домой он умолял Ивана Семеновича не говорить бабке, что на хореографию больше не пойдет, а запишется на «этот, прыгающий танец». Иван Семенович остановил машину на светофоре, повернулся к Максиму и усмехнулся:
– Хочешь би-боем стать?
– Нет, я как они хочу!
Садовник не сказал ни «да», ни «нет», но с того дня делал вид, что не замечает, из какой аудитории выбегал Максим по понедельникам, средам и пятницам. А иногда и сам приходил посмотреть на баттлы в спортивном зале.
Дома Максим частенько стоял в холле и раскачивался из стороны в сторону, стараясь уловить тот самый «грув». Бабка, в очередной раз застав его за этим занятием, недоумевала:
– Максимушка, что ж ты дрыгаешься, как муха, попавшая в паутину?
К седьмому классу он стал лучшим би-боем в районе, а за неделю до отъезда в Лондон прошел кастинг на Фестиваль брейк-данса в Москве.
Максим тяжело вздохнул, заново проживая то время. Встал, еще раз окинул взглядом бабкину комнату и вернулся к себе. Расчехлил гитару и начал тихим перебором наигрывать пришедшую в голову мелодию.
Свою нынешнюю – акустическую – любовно называл «Arrow»[2 - Аrrow – (англ.) – стрела]. Отец Эдварда Томса, сэр Роберт, подарил.
Эдвард учился на кафедре «Популярной музыки». Вместе жили в общежитии и посещали уроки исполнительского мастерства.
Отец Эдварда входил в совет директоров компании «Gibson»[3 - Gibson – легендарный производитель гитар, входящий в число неоспоримых авторитетов мировой индустрии музыкальных инструментов] и носил титул баронета. Эдвард искренне радовался тому, что он младший сын своего отца,[4 - Баронетство передается от отца к старшему сыну] поскольку его увлечение рок-музыкой вызывало у того явное недовольство. Но препятствовать пристрастиям сына он не собирался и оплачивал обучение в консерватории.
История произошла в начале августа прошлого года на Robin Hood Festival,[5 - Robin Hood Festival – ежегодный фестиваль в Англии, посвященный Робин Гуду] Максим с Эдвардом махнули в Шервуд. В эти дни туда стекались многочисленные любители побороться на мечах, испытать удачу в схватке с лесными разбойниками, поглазеть на искусных жонглеров, поучаствовать в костюмированном представлении. Да и просто на дармовщинку угоститься жаренной на костре дичью и хмельным элем.
Пока Максим соревновался в меткости, стреляя из лука по прикрепленной к дереву мишени, Эдвард встретил знакомых по колледжу и приударил с ними по элю.
К тому моменту, когда Максим выиграл главный приз турнира стрелков – небольшой кубок с выгравированной надписью «Thebravestandmostaccuratearcher»,[6 - «The bravest and most accurate archer» – самому храбрый и меткому стрелку из лука] Эдвард не на шутку сцепился с одним из бывших однокашников. Образовалась куча-мала, и Эдвард пропорол бедро о торчащий сук.
Рана оказалась не настолько серьезной, чтобы ехать в больницу – первую помощь оказали на месте, но Максиму пришлось тащить друга на себе до автобусной остановки, а в Ноттингеме брать такси до квартиры, которую они снимали на лето.
Эдвард стонал и охал, как маленькая мисс. И еще неделю изводил капризами, делаясь беспомощным тот час, как Максим выражал намерение пойти прогуляться.
Отец Эдварда узнал о несчастном случае. Приехал и долго беседовал с сыном – о чем, Максим не слышал, так как предпочел деликатно выйти на балкон, – а на следующий день подарил Максиму гитару с дарственной надписью на грифе: «Thanks from Sir Robert Thomson».[7 - «Thanks from Sir Robert Thomson» – (англ.) – «С благодарностью от сэра Роберта Томсона»]
– Ужинать! – громкий окрик Ивана Семеновича выловил Максима из прошлого.
Он убрал гитару в чехол, скинул верхнюю одежду, достал из рюкзака футболку и шорты свободного кроя, переоделся и пошел на кухню.
Запах жареной курицы со специями защекотал нос. Резко захотелось есть – последний раз перекусывал в самолете.
За столом садовник интересовался учебой, студенческой жизнью в городке. Максим отвечал односложно, а в голове неотвязно зудел вопрос: «От чего умерла бабушка?»
