– На Рождество ничего не получится, независимо от беременности. Но, если ты приедешь весной… я вернусь в форму, и у меня будет няня, которая позволит мне улизнуть на пару часов, чтобы встретиться с тобой здесь.
Весна 1978 года. Через год. Она словно прочитала мои мысли:
– Год – это ничто. Наши вечера… они никуда не денутся. Они всегда будут частью нас.
Ее слова на прощание.
***
Утрата была для меня новым чувством, неизведанным до сих пор. Судья в Миннеаполисе, джентльмен, высеченный из эмоционального кремня: сухой, строгий, рассудительный в своей лаконичности. От клерка он требовал убедительности и скромности, и все это я ему предоставил. Мы с ним были на одной волне, волне Среднего Запада. Он был скуп на похвалу, но меня, чьи годы становления прошли рядом с безучастным отцом, ничуть не смущало его каменное лицо. Летом в Миннеаполисе особенно влажно и душно. Отель мне подобрали простенький, без изысков. По вечерам я засиживался за работой допоздна, зачастую печатая отчеты до самого рассвета. Почти каждый день я совершал пробежки вдоль берега озера. По выходным ходил в кино, захаживал в бар, где всегда подавали холодное пиво, работал кондиционер и крутили вполне сносные блюзы. Я ловко уклонялся от внимания барменши Лайзы, которая пару раз давала мне понять, что ее бойфренд-дальнобойщик в рейсе. Она как будто знала, что я живу один, в отеле за углом, всего в двух шагах от заведения. Я не принял ее предложений, как бы одиноко себя ни чувствовал. Потому что Изабель по-прежнему занимала мои мысли.
Срок моей стажировки подходил к концу. В последний рабочий день судья нашел для меня три прощальных слова:
– Ты хорошо справился.
Вот и весь разговор.
На выходные я поехал домой навестить отца. Мне повезло – моей мачехи не было в городе.
– Дороти так расстроилась из-за того, что не сможет с тобой повидаться, – сказал отец. – Но ее сестре в Манси нужна помощь в выборе мебели для новой квартиры. Бедняжка в свои пятьдесят восемь все еще старая дева.
Я подозревал, что Дороти устроила этот уикэнд по дизайну интерьера, чтобы не встречаться со мной. Я всегда вел себя с ней корректно и осмотрительно, но чувствовал, что она знает о том, насколько мне чужд ее строгий баптистский взгляд на мир. Поэтому я с облегчением воспринял ее отсутствие. Мне выпала возможность провести время с отцом. Как всегда, он выразил удовольствие видеть меня. Как всегда, казалось, мало что мог мне сказать, – и выглядел сдержанным и неловким, когда я попытался инициировать некоторую степень близости отца и сына. И не то чтобы между нами существовала какая-то антипатия. Просто сказывалось долгое отсутствие контакта. Отец терпеливо и с некоторым интересом слушал мой санированный рассказ о пребывании в Париже (он пришел бы в ужас, узнав о том, что у меня был роман с женщиной, нарушившей седьмую заповедь). Я рассказал ему о своей работе у судьи. Он расспрашивал о моих планах на Гарвард. Я пытался вытянуть из него информацию о его собственной жизни, но получал привычные скупые ответы. Я помог ему перекрасить подвал, который Дороти только что переделала под съемные апартаменты. Пару раз мы совершили долгие прогулки по тому, что в Индиане считается лесом. Дважды мы поужинали в стейк-хаусе, одном из заведений местного бизнеса отца. Нам удавалось заполнять неловкое молчание, то и дело вползавшее в нашу беседу. Когда в воскресенье он привез меня в аэропорт, я обнял его на прощание и сказал, что люблю его.
– Я тоже люблю тебя, сынок, – ответил он веселым голосом, лишенным эмоций.
Уже в самолете, по пути на восток, я поймал себя на мысли: так всегда и будет у нас с отцом, который, хотя ни в коем случае не подлый и не зловредный, останется для меня эмоционально недоступным.
Самолет приземлился в Бостоне. Я взял такси и, пересекая реку, отправился в Кембридж. А потом…
Юридическая школа. Нас, первокурсников, пятьсот восемьдесят человек. Разделенных на восемь конкурирующих групп. Все эти предварительные разговоры о том, что мы одаренные, избранные, рассеялись с началом занятий. В первый же учебный день нам внушили страх: каждый профессор вдалбливал нам мысль о том, что отныне мы боремся за нашу академическую жизнь; что вступаем в мир, где правит социальный дарвинизм в соответствии с правилами Лиги плюща.
Уголовное право, договоры, гражданский процесс, деликты, законодательство, регулирование, собственность. Занятия зачастую велись сократическим методом. Безжалостно отлучали тех, кто не мог справиться с жестким расписанием и прессингом. Техника выживания: абсолютная сосредоточенность, подкрепленная необходимой настойчивостью. В первую неделю меня дважды отчитывали за недостаточно информативный ответ на вопрос, заданный профессором по деликтам.
– Вы уверены, что ваше место здесь? – обратился он ко мне. Никаких смешков и ухмылок от моих сокурсников. Все знали, что вскоре им тоже предстоит пережить публичный позор.
Двенадцать студентов из моей группы выбыли в течение шести недель. Один из моих сокурсников принял убойную дозу снотворного после того, как его три раза подряд высмеяли в классе. Парень выжил, но все-таки перевелся в школу бизнеса. Никто и словом не обмолвился о профессоре и его садистских методах. Это воспринималось просто как часть декора.
Мне удалось получить одноместную комнату в общежитии. Я приходил туда только ночевать. Четыре часа занятий в день. Восемь часов самостоятельной работы. Библиотека юридической школы была открыта до полуночи и всегда полна народу. Ни у кого из нас не было близких друзей. Мы все были слишком измучены, отягощены учебой, и сил на дружбу просто не оставалось. Я заставлял себя бегать трусцой по полчаса в день по тропе вдоль реки Чарльз. Осень в Кембридже считается чудом Новой Англии – если я успевал это заметить. Я предоставил себе один выходной в неделю. Субботу. Затем наступало воскресенье, и я снова проводил по девять часов, сгорбившись над учебниками по юриспруденции.
Юридическая школа. Секс не входил в повестку дня. Я скучал по нему. Хотел его. Но не искал. Слишком много мыслей о Париже. В отличие от многих моих сокурсников, я не жаловался на всепожирающую природу Гарварда. Больше у меня в жизни ничего не было.
Приходили письма от Изабель – короткие, нежные, с редкими упоминаниями о переводческой работе и парижскими анекдотами. Концовкой служили одни и те же строчки:
Всегда думаю о тебе, мой дорогой Сэмюэль.
Je t’embrasse.
В середине октября ее второе за месяц письмо заканчивалось совсем по-другому:
Мне нужно сказать тебе одну очень важную вещь, Сэмюэль. Четыре месяца назад я обнаружила, что беременна. Ребенок должен родиться в середине марта. Это потрясающая новость. Я так счастлива, что благословение свыше – иначе и не скажешь – снова пришло ко мне. Но и напугана не меньше… по многим очевидным причинам. В ближайшие месяцы мне нужно полностью сосредоточиться на том, чтобы пережить эту беременность без осложнений. Поэтому в обозримом будущем я прекращу нашу переписку, но с надеждой, что она возобновится, как только я буду уверена, что с моим ребенком все в порядке.
Надеюсь, ты отнесешься к этой новости разумно, Сэмюэль. И порадуешься за меня.
Конечно, я написал ей в ответ сердечное письмо; сообщил, что рад за нее и надеюсь, что этот ребенок принесет ей много счастья; пожелал ей всего наилучшего. Но втайне переживал период молчаливого отчаяния, траура. Меня не покидало ощущение, что, несмотря на все ее заверения в возможной будущей связи, Изабель на самом деле завершала нашу короткую страстную историю. Я не злился на нее. Просто чувствовал себя каким-то потерянным. Я поймал себя на мысли, что последние четыре месяца, с тех пор как вернулся из Парижа, держался за абсурдную веру в перспективу нашей совместной жизни. Романтическая надежда часто оборачивается упражнением в уклонении от реальности.
Как всегда, меня поглотила чудовищная нагрузка юридической школы. Работа – единственное противоядие от потерь. Или, по крайней мере, так я твердил себе, пока не зашел в бар недалеко от Симфонического зала, где устроился на табурете за стойкой, рядом с женщиной по имени Шивон. Ирландка. Родом откуда-то с запада, из области под названием Коннемара. Огненно-рыжие волосы, как водится. В этом году досрочно окончила юридический факультет дублинского Тринити-колледжа. Последние шесть месяцев путешествовала по Америке. Через неделю собиралась домой, в Дублин, где ей предлагали работу адвоката в ведущей юридической фирме. Мы оказались зеркальным отражением карьерной траектории друг друга, и я сразу заинтересовал ее как «коллега из Гарварда».
– Я тут познакомилась с некоторыми из ваших гарвардских парней, – разоткровенничалась она после второй пинты «Гиннесс», – и все как один, похоже, влюблены в аромат собственной важности. Но ты либо редкий образчик скромности, либо из тех ушлых типов, что используют застенчивость как приманку.
Шивон могла быть серьезной, требовательной и буйной. А после нескольких «шотов» виски могла прийти в ярость. «Психическая» – так она описывала себя в этих экстравагантных состояниях. Шивон была болтлива. И одинока. Как и я. Я проводил ее до дешевого отеля на Копли-сквер, где она снимала комнату. Сказал, что буду рад увидеть ее снова, и чмокнул в щеку, пожелав спокойной ночи. В ответ она схватила меня за затылок и просунула язык прямо мне в горло. Спустя несколько минут мы уже были в ее обшарпанной комнате и срывали друг с друга одежду. Шивон была плотоядной. Она впивалась ногтями в мою голую спину. Кусала меня за уши в моменты необузданной страсти.
С тех пор я проводил дни, погруженный в изучение права, а ночами еще глубже погружался в Шивон. Она толкалась, раскачивалась и кричала, когда мы занимались любовью. Ее оргазм всегда сопровождался восклицанием: «Господи, черт тебя дери». Мне нелегко давалось идти в ногу с ее эротической программой. В сексе с ней – низком, грязном и грубом – было что-то азартное. Это не имело ничего общего с любовью. Когда хаос совокупления заканчивался, она легонько тыкала меня в плечо и говорила:
– А ты ничего.
Шивон была умной, веселой и сверхрациональной. Она быстро меня раскусила: склонность к одиночеству, потребность в общении, отсутствие хотя бы подобия семейного тепла.
Она поделилась своими наблюдениями в нашу вторую ночь. В тот раз Шивон колотила кулаком по хлипкой стенке, когда мы занимались любовью. Так что парень из соседнего номера постучался к нам и спросил, не драку ли мы затеяли.
– Только в моей гребаной голове, – крикнула Шивон через дверь и рассмеялась как безумная, протягивая мне бутылку дешевого вина, которую мы купили, когда выходили поужинать, и откупорили, прежде чем скинуть одежду.
Не изменяя собственным привычкам, я засунул пробку обратно в бутылку, прежде чем мы упали в постель. А потом наблюдал, как моя сумасшедшая любовница-ирландка, вытащив зубами пробку, плеснула вина в два маленьких стакана, оставленных на умывальнике, после чего взгромоздилась на него и помочилась.
– Неохота снова одеваться, чтобы тащиться в сортир, – объяснила она. Общие туалеты находились в коридоре. – Тебя ведь это не напрягает, не так ли?
– Нисколько.
Я прикурил для нас две сигареты, размышляя о прелестной абсурдности этой сцены. Уже через несколько мгновений девушка свернулась калачиком у меня под боком на бугристой двуспальной кровати, чокнулась со мной стаканом и сказала:
– А теперь я хочу послушать, что думает американский юрист о сравнительных элементах недобросовестной конкуренции и законе о товарных знаках.
Она пыхнула сигаретой Lucky Strike. Шивон обладала аналитическим складом ума. И любила то, что называла «диалектикой закона», разбирая его сухие предписания так же, как мои знакомые математики находили поэзию в исчислении. Она могла без устали говорить о каком-нибудь правонарушении. Шивон нисколько не стеснялась того, что приехала с «Дикого Запада», как она окрестила свою родину, графство Голуэй. Несмотря на всю самоуверенность, она по-прежнему считала себя «калчи»[59 - Калчи – уничижительный термин для жителей сельской местности Ирландии.] и, казалось, была одержима идеей произвести фурор в ирландском юридическом мире.
– Я знаю, что твое сердце где-то в другом месте, – сказала она мне в наш третий вечер, когда мы сидели в итальянской забегаловке в Норт-Энде. Перед нами стояли тарелки с закусками и пустая бутылка домашнего вина в ожидании, когда ее заменят полной.
– Не понял? – спросил я, ошеломленный ее заявлением.
– Послушай себя. Ты все время как будто обороняешься. Никогда не играй в покер, Сэм. У тебя все на лице написано.
– В моей жизни никого нет.
– Да, черт возьми, есть, и, если мой тон говорит тебе что-то, я вовсе не упрекаю тебя за это.
– Я никогда не спрашиваю тебя о твоей жизни в Дублине.
– Я это заметила и в какой-то степени оценила. Но, чтоб ты знал, там есть парень, который хочет жениться на мне. Его зовут Кевин. Толковый, порядочный, разумный и считает меня лучшим, что когда-либо встречалось ему на пути. Я одобряю его хороший вкус. Но знаю, что не выйду за него замуж. Потому что вижу, как скука уже стоит на пороге. И одна моя половинка хочет еще какое-то время покуролесить с придурками, что автоматически вычеркивает тебя из списка. Не то чтобы ты был таким же занудой, каким обычно бывает Кевин. Ты тихий. Но в том смысле, что это намекает на большое горе внутри. И ты влюблен… только не в меня. Не то чтобы я ожидала, что ты влюбишься в меня. Или что это продлится дольше, чем неделя. Да на самом деле это и невозможно, поскольку я должна вернуться в Дублин, чтобы занять свое место в адвокатской конторе «Хики, Бошан, Кирван и О’Рейли». Без сомнения, в течение следующих двух лет я куплю дом, потому что это разумно. Без сомнения, я встречу адвоката, в ком будет чуть больше задора, чем в бедном милом Кевине; выйду замуж, устроив пышную свадьбу, а потом окажусь в интересном положении. И, вероятно, не остановлюсь на этом и нарожаю кучу детей – потому что это тоже ожидаемо и вроде как то, чего я хочу. Точно так же, как хочу послать телеграмму Хики, Бошану, Кирвану и О’Рейли и сказать им, чтобы они искали себе кого-нибудь другого; послать все к черту и укатить куда-нибудь в Австралию годика на три, устроиться барменшей на пляже, продавать пиво, спать с серферами и говорить себе: «Вот это и есть свобода», хотя знаю, что, вероятно, проснусь в пятый гребаный раз с каким-нибудь придурком по имени Брюс, удивляясь, почему, черт возьми, я не в Дублине и не пробиваю себе дорогу в жизни. Что подводит меня к более важному вопросу: почему мы всегда хотим того, чего у нас, черт возьми, нет? А потом, когда получаем то, чего хотели, тотчас становимся недовольными тем, за чем так долго гнались? И да, я немного болтлива, но знаю, что откажусь от преходящей свободы ради чего-то более постоянного и прочного, нисколько не сомневаясь в том, что через десять лет обернусь и подумаю: еще шесть минут унылого секса с теперь уже пузатым мужем, еще одно гребаное утро сборов в школу… и почему, черт возьми, я не в Париже… хотя что мне делать в Париже?
– Могла бы выучить французский.
– В смысле, как ты.
– Я никогда не говорил, что учил французский.
– Но рассказывал о тех месяцах в начале этого года, когда жил в Париже, и я знаю, что женщина, которая все еще владеет твоим сердцем, француженка.
Я промолчал. Что было красноречивее любых слов.
– Так ты расскажешь мне о ней, как я рассказала тебе о своем Кевине?
– Мне нечего сказать, кроме того, что все кончено.
– Чушь собачья. Ты все еще надеешься на воссоединение со своей возлюбленной. Хотя и убеждаешь себя в том, что все кончено.
Я почувствовал, как на моем лице загорелся лихорадочный румянец.
– Неужели я настолько открытая книга? – спросил я.
– Инстинкт – это все, любимый. Лишь увидев тебя, я поняла: никакой любви дома, разбитое сердце за границей, очень целеустремленный, очень честолюбивый и очень осторожный, чтобы никогда не показывать свою уязвимость кому-либо… особенно женщине, которая в настоящее время делит с тобой постель и получает от этого истинное удовольствие.
Я отвернулся, как от пощечины. Не потому, что разозлился или обиделся. Скорее потому, что она попала в самую точку.
– Знаешь, чего я боюсь? – наконец вымолвил я.
– Скажи мне, любовь моя.
– Что пойду на компромисс так же, как и ты.
Она наклонилась и поцеловала меня.
– Значит, нас уже двое, – сказала она.
Принесли новую бутылку вина.
– Давай поскорее прикончим ее, а потом вернемся в гостиницу и будем трахаться до одури. Это продлится только до понедельника, когда мне придется лететь обратно в Дублин навстречу моей гребаной помпезной судьбе. Не то чтобы наша связь продолжалась намного дольше, даже если бы я осталась.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что мне нужен мужчина, которым я могу командовать. И, хотя ты не совсем мистер Мачо, что я одобряю, – ты держишь дистанцию. Ты одинок, но совсем не против одиночества. Несмотря на то, что больше всего на свете хочешь близости. При этом ты еще и независим. Отчаянно независим. Ты еще не понимаешь эту часть себя. Ты думаешь, что твое одинокое детство будет искуплено любовью хорошей женщины. Все дело в том, что, даже когда ты найдешь то, что примешь за любовь, тебя будет одолевать тоска по другой, параллельной реальности. Ты никогда не успокоишься. Твое одиночество всегда будет преследовать тебя. Потому что именно оно и определяет твою сущность.
Сказав все это, она откинулась на спинку стула и наполнила наши бокалы почти до краев. Потом наклонилась ко мне, ухватила меня за промежность, одновременно впиваясь в мой рот глубоким поцелуем.
– Только не говори, что тебе не льстит мой анализ твоего недомогания. Оно делает тебя гораздо интереснее, чем ты сам о себе думаешь.
– Никогда не считал себя интересным.
– Опять ты за свое. In vino veritas. Но хочу тебя предупредить: ты сможешь, если очень захочешь, обойти все ловушки, которых мне не избежать.
Я закурил сигарету. Отхлебнул вина.
– Буду иметь это в виду.
– Ты так и не рассказал мне про француженку.
– Нечего рассказывать.
– Потому что на самом деле рассказать можно много чего. И это тоже твой стиль молчуна. Закрытая книга родом со Среднего Запада. Как ни странно, я нахожу это сексуальным. Но для меня странно многое из того, что связано с мужчинами.
Наступил уикэнд. До отъезда Шивон оставались считанные дни, поэтому она настояла на том, чтобы я и близко не подходил к учебе, пока она не сядет на ночной рейс в понедельник. Это означало пропуск целого дня занятий, но я решил, что как-нибудь выкручусь. Мы занимались безумным сексом дважды в день. Ее неистовство в постели имело ярко выраженный чувственно-агрессивный заряд. Она поощряла меня к ответной жесткости, призывая царапать ей кожу, отвешивать шлепки, проникать в ее интимные места, которые я до сих пор считал «запретными». Она упрекнула меня, когда я дал понять, что у меня есть свои границы; что содомия и садомазохизм не представляют для меня сексуального интереса.
– Ты немного робок, не так ли?
– Это мое баптистское воспитание.
– А я гребаная ирландская католичка. И не против того, чтобы мой любовник хлестал меня по телу или пробирался в мою задницу.
– У тебя такая романтическая манера обращаться со словами.
– И это говорит осторожный мальчик со Среднего Запада, который не хочет падать слишком низко и пачкаться. Я имею в виду, откуда ты знаешь, что тебе не понравится анальный секс, пока ты его не попробуешь?
– Может быть, я просто не хочу пробовать.
– Потому что это тяжкий грех по мнению какого-то идиота из воскресной школы, державшего в заложниках твое духовно-нравственное воображение все десять гребаных лет становления… и вот результат…
– У нас с тобой очень хороший секс.
– Но это не благодаря баптистскому сморчку, который не велел тебе совать свой…
– Веришь или нет, но преподобный Чайлдс никогда не читал нам, детям, проповедей о таких вещах.
– Зато готова спорить, что он носил один из тех светло-голубых полосатых костюмов и галстук-бабочку.
– Ты проницательна.
– Или просто сочиняю на ходу всякое дерьмо – и что-то на самом деле оказывается правдой.
На следующее утро, когда я встал с кровати, чтобы пойти в туалет, Шивон крикнула мне вслед:
– Думаю, я оставила тебе шрамы на всю жизнь.
Какое-то время я избегал смотреть на свою спину в зеркале ванной. Зная наверняка, что меня ужаснет уродливая сетка царапин, оставленных вечно острыми ногтями Шивон. Даже когда я говорил ей в первые несколько раз в постели, что ее ногти впиваются мне в спину более чем болезненно, это лишь раззадоривало ее, и она продолжала с удвоенной силой. Я прекратил жаловаться. Но истязания не заканчивались. Наша свирепость в постели позволяла Шивон кусаться, царапаться и дергать за волосы с еще большей самозабвенностью. Я смирился с этой жестокой изнанкой секса с будущим судьей Верховного суда Ирландии; женщиной, с которой столкнулся двадцать семь лет спустя на большой международной юридической конференции в Берне. Ей пришлось представиться мне – она набрала тридцать фунтов и была одета в серый строгий костюм. Мы обменялись легкими поцелуями в щеки. Я узнал о ее судейской практике и о том, что она стала матерью четверых детей; старшему было двадцать четыре года. Муж Конор, сопровождавший ее, был коренастым и лысым; преуспевающий застройщик, он потерял ко мне всякий интерес, когда обнаружил, что мне нечего сказать об игре в гольф. В тот вечер у нас не было возможности поговорить вдоволь, поскольку мы сидели за разными столами. Но после бесконечных речей она все-таки подошла ко мне, немного навеселе, с бокалом вина в руке и визитной карточкой между пальцами.
– Если когда-нибудь будешь в Дублине… – сказала она, опуская карточку в карман моего пиджака.
