Первый вечер в центре проходит спокойно.
Оказывается, наш коллектив «выходит на вечернее дежурство по кухне». Выглядит это так: парни выносят во двор бак на пятьдесят литров, дежурная по раздаче кладет дымящуюся кашу в тарелки, а еще несколько ребят быстро ставят их на длинный стол перед едоками. Деревянные скамьи, торопясь, занимают лицеисты и начинают жадно есть с хлебом вприкуску. Дежурные едят последними, но я вообще не могу притронуться к такой еде, и не потому, что она остыла. Я не ходила в детский сад, ни разу не была в детских лагерях, я элементарно брезгую. На четвертый или пятый день я все же отваживаюсь поесть постного борща. На это никто не обращает внимания, как и на мою «голодовку».
Почему-то за ужином, наблюдая за новыми товарищами, я вспоминаю, как совсем маленькой девочкой попросила у мамы приготовить яичницу с помидорами (слова «омлет» я еще не знала). «Нет еще в магазинах помидоров, зима!» – объяснила она. «Тогда сделай яичницу как с помидорами, но без помидоров!» – настойчиво просила я. Мать пошла на кухню, достала маринованные помидоры из закатки и пожарила их с яйцами. Я попробовала, удивилась и не стала доедать. Она швырнула тарелку в раковину и горько зарыдала.
В школе нельзя есть мясо – якобы ты наполняешься агрессией убитых животных. «Думаешь, мы с твоим братом мясо едим?!» – восклицает на это мама негодующе. Рыбой тоже не кормят, хотя наши хлопцы ловят ее на продажу в поселке Криница, что недалеко от Текоса. Конечно, нужны разрешения от Санэпиднадзора, а так меньше ездят и проверяют, что происходит в центре на самом деле.
Молоко у нас сухое, чай самый дешевый и ядреный – «Краснодарский». Кусок хлеба с подсолнечным маслом, особенно если покрошить в тарелку бульонный кубик, – самая ходовая еда. Я узнаю названия и говенный вкус неведомых доселе «лакомств» – ячка, сечка, пшеничка, перловка («Ну и хорошо, здоровое питание!»)… Манную кашу дают раз в неделю, по субботам, и небольшой кубик сливочного масла в придачу – хочешь, мажь на хлеб, хочешь, кидай в тарелку. Здорово, когда есть выбор. Учащиеся рассказывают, что сейчас с едой все неплохо, а раньше вообще кормили отстойно, пшеницей с хурмовым сиропом: «Когда на обед ешь эту байду, запаренную шесть часов на огне, через два часа срешь непереваренной крупой!»
В первую ночь в центре, проснувшись в туалет, я ловко прыгаю со второго этажа кровати, но приземляюсь не на пол, а на спину спящей девочки постарше. Та тяжело стонет, но даже не просыпается. Я-то думала, я ее искалечила или сейчас огребу!
Но спали здесь крепко. Немудрено – подъем в четыре тридцать утра. А с пяти до семи утра занятия – какая-то гадина придумала, что в это время дети лучше всего усваивают информацию («Ну а что ж, не все до обеда валяться, как дома!»). В семь пробежка и купание в горной речке («Руки из карманов вынь! Не у себя в Питере!»), душ и опять учеба. В десять, когда есть хочется уже невероятно, лицеистов зовут к завтраку. Рацион однообразен: и утром каша, и вечером каша, зато разная, вечером могут дать гречку.
В школе своя пекарня (говорят, как-то там парень с дивчиной закрылись, и в тесто что-то попало, а на вопрос что, начинают хихикать как придурки). После завтрака и до полудня продолжаются занятия, потом рукопашный бой или русская народная хореография. Щетинин собрал целый ансамбль песни и пляски «Кубанушка» – хлопцы постарше между собой называют его «Кабанушка», потому что дивчины там дородные. Меня туда тоже взяли за хороший голос, и лицеисты считали, что мне повезло, но из ансамбля с позором выгнали, после того как я задремала на песне «Черный ворон».
После душа продолжаются занятия, а после скромного обеда (суп да каша) наступает долгожданный час личного – педсостав говорит, лишнего – времени. Можно написать письмо домой, почитать, вздремнуть, если получится. До семи вечера снова учеба, а после ужина начинаются «огоньки» и «сборы по направлениям». Каждый лицей отчитывается перед своим директором, что полезного сделано и кто себя проявил за день. В девять вечера начинается общий сбор. В джинсах, которые считаются рабочей одеждой, идти никак нельзя – только если лицей в этот день дежурит.
* * *
Щетинин вызвал меня к себе в кабинет на третий день обучения.
– Ты дитя асфальта! – изрек он обвинительно. – Возвращайся в свой мрачный город!
Я представила себе перекошенное лицо мамаши и ответила:
– Мое место здесь. Я хочу быть казацкой дивчиной!
– Казацкая дивчина… Ты хоть знаешь, кто это? – седовласый Щетинин улыбнулся в усы каким-то воспоминаниям. – Одна маленькая девочка раньше так себя называла. Иди!
Испытательный срок мне продлили.
В первую же неделю учебы у меня украли все трусы, которые привезла заботливая мама. В следующий приезд она громогласно возмущалась: «Врешь, сучка! – Мамаша часто называла меня сучкой, может, к слову приходилось. – Кому они нужны, трусы твои? Небось, сама по кустам растеряла?!»
Мне тоже не верилось, но нижнее белье пропадало регулярно, и не только у меня. Последние трусы я примотала ниткой к изголовью кровати, но ночью какая-то овца срезала ниточки и их стянула. Это не слишком удивило по пробуждению: я уже поняла, что дивчины в школе Щетинина коварны и не слишком брезгливы. Решив не устраивать бесполезных разборок, стала ходить как хиппи, без трусов, – юбки ведь длинные, какая разница, многие звезды вообще белья не носят. К счастью, племянница Михаила Петровича провела «сбор девчат», на котором выразительно объяснила, что, надевая чужие труселя, ты принимаешь на себя негативную карму их предыдущей обладательницы. Дивчины немного угомонились, и пропажи на время прекратились.
Мне очень не хватало любимой музыки. Я пыталась ставить новым соседкам по комнате ирландский фолк, но те возражали, что слушать такое в школе нельзя. Они же объяснили мне, что рок убивает людей, потому что барабаны разрушают генную память.
Директор проводит сборы с непременным баяном. Все садятся в круг, студентки подтягиваются поближе к Щетинину. Для разминки он начинает «разгонять» под музыку свои мантры: «Русь… Россия… Рас-сея… Ра – свет! Сея – сеять! Идет сеятель по земле Русской… Росской… Рось… Ра… Травинка… Веточка березы белой…»
Михал Петрович учит, что за каждым из нас стоят невидимыми наши пращуры и нужно всегда помнить об этом. Выходит, просить о помощи, кроме мертвых предков, некого, а если моего отца мама называла иродом, то мой настоящий отец – бог Род? Меня все время клонит в сон, но нужно внимательно слушать. Никто не может лечь спать просто потому, что устал или неважно себя чувствует. Нельзя «выпадать», нужно быть одним целым, «держать состояние», жить «по сердцу, по чувству», а не «рассудочно», то есть осмысливая свои действия.
Каждый вечер Учитель рассказывает одну из своих красивых легенд. Медитативная, медленная речь, яркие образы героев, что поступали по справедливости, жертвуя собой, – все это вызывало у детей абсолютное к нему доверие и желание идти за этим «святым человеком», куда бы он ни сказал. Алгоритмы, заложенные в этих легендах, образ справедливого и мудрого Отца, с которым нельзя обрывать связь (а Щетинин играл именно эту роль в центре), важность Рода, как бога, так и рода твоего, воскрешение родовой памяти через народные песни и сказания – все было направлено на то, чтобы слушатели ненадолго выпали из реальности, вошли в некоторый транс. А потом начинался «разбор полетов».
Сначала большой пряник, потом плетка-семихвостка. Это как с новенькими при поступлении: сначала тебя хвалили, оказывали доверие (например, когда узнали, что я знаю французский, то организовали лицей французского языка и назначили меня его директором), а потом «опускали на дно», и от тебя отворачивался весь коллектив, чтобы не стать таким же аутсайдером. Теперь ты делал все для того, чтобы получить прежние одобрение, похвалу, уважение. Если ты доверие оправдывал, проникался идеями центра и вкалывал как проклятый, тебя снова немного «приподнимали».
Эмоциональные качели были непрерывной частью учебного процесса, и каждый день тебе приходилось доказывать, что ты достоин своего места под солнцем. Миниатюрная модель этих манипуляций – общий сбор. Сначала сказочка после раннего подъема и тяжелого рабочего дня, а потом всем сестрам по сусалам для усиления эффективности учебного процесса.
Телепат Батька Щетинин уже все на свете знает: какой лицей сегодня был пассионарным, а какой облажался. Он никогда не называет провинившихся по именам, предпочитает говорить иносказательно: мол, одна дивчина из одного лицея… Все и так понимают, о ком речь. Некоторые слабачки убегают в рыданиях. Это мощный прессинг – когда подростка «выводят на круг», даже если не упоминать имени того, кто накосячил, общее осуждение в закрытой системе невыносимо.
Сборы затягиваются допоздна, и вот после них уже сложно успокоиться. Хотя ночами тоже надо следить, все ли закрыты окна и двери и не крадется ли какой злодей к корпусам, поэтому устанавливаются дежурства. Среди ночи тебя будят, и час ты охраняешь дом, в котором ты живешь, а потом снова ложишься спать до 04:30 утра.
Мы очень мало спим. Позже я прочла, что это первый признак тоталитарной секты, первая примета режимного учреждения. Люди должны уставать настолько, чтобы им хотелось только поспать. Главное – они не должны думать. Поэтому, наверное, и нужно «жить по сердцу»?
Но самым жутким оказалось то, что все поголовно были вшивыми. Мамаша регулярно привозила шампунь от педикулеза и ругалась: «Сто рублей опять потратила, как другие, интересно, справляются?»
Я объяснила, что одни мажут голову бензином или керосином, другие красят волосы, вроде бы краска помогает. «Мажь бензином, краситься не смей!» – приказала она. Впрочем, толк от такой терапии был нулевой, потому что чесались все и конца и края этой эпидемии видно не было.
И все же мама, спасибо ей, приезжала ко мне намного чаще, чем другие кукушки к своим детям. С одной стороны, это понятно: из того же Сибая или Якутска не налетаешься, а Новороссийск недалеко, в нескольких часах езды. От бабушки у нас остался небольшой саманный дом, и они с братом из Питера переехали туда.
* * *
В школе не было ни одной свободной минуты – то мы чистили картошку, то мыли полы, то натирали паркет, то дежурили по кухне, то учились… Постирать свои вещи в тазике в душе зачастую не хватало времени. «Отдых – это смена видов деятельности!» – любила говаривать вслед за Сухомлинским моя мудрая мать. Я познала эту истину, когда разок обмочилась ночью. Это стремно, особенно для тех, кто никогда не ссался в детстве. Просто так устала, что не смогла проснуться. Когда встаешь в полпятого утра, весь день учишься и работаешь, непонятно во сколько ложишься, даже молодой организм не выдерживает. И когда я ночью несла мокрую простыню застирывать в душ мимо дежурных хлопцев, то от всей души желала здоровья и директору центра, и педсоставу, и своим любящим родственникам.
Моя соседка по комнате спала с открытыми глазами. Многие по ночам стонали и кричали. Обстановку сложно было назвать спокойной – нервное напряжение, большие физические перегрузки, скандалы, интриги, расследования.
Основная работа на летний период – стройка и сады. Конечно, я до этого срывала какие-то плоды с деревьев, но это было развлечением, причем не самым любимым. Такой масштабный ад я увидела впервые. Все работают как единый механизм, подгоняя друг друга.
Пока дивчины «пассионарно, оперативно и реактивно» срывают фрукты, парни подтаскивают пустые ведра и уносят полные. Люди просто диву даются – никто так быстро и тщательно не производит уборку садов. За смену восемнадцать человек собирают двадцать три плодовоза яблок на сорокаградусной жаре, когда норма для такой команды – два плодовоза. Падалицу (тоже новое для меня слово) разрешают брать с собой, но немного – по пакету в руки. Все витамины, думаю я. Тем более что есть хочется постоянно.
«На виноград», в поле, которое не убиралось лет двадцать, нас везут как солдат, в козелке, закрыв машину брезентом. Духота, давка, мы сидим на коленях друг у друга, кто поет «Катюшу», кого-то тошнит. Когда выгружаемся, то видим бетонный сарай, на котором накарябано: Welcome to hell («Добро пожаловать в ад»). Усталый немолодой мужик снимает замок, что оберегает имущество от неведомых посягателей, и раздает ржавые кривые куски металла, которыми надо срезать кисти спелого винограда – секаторов на всех не хватает, я так и думала.
Ерунда! С воплем «Банзай!» мы ломимся выполнять боевое задание. Дорожки заросли колючкой по пояс, я рву джинсы, а ноги в сандалиях быстро превращаются в живую рану. Виноград мы скидываем в когда-то белые, а теперь грязные мешки. Я жду захода солнышка как чуда, как же оно сегодня медленно скатывается к горизонту! Похалявить нельзя – все следят друг за другом, подгоняют, дразнят, если ты замедляешься.
С нами отправился взрослый немец Гетхард. Он с ужасом делится со мной обрывочными впечатлениями на ломаном английском, рассказывает о сказочных виноградниках Германии, где люди в белой спецодежде не спеша ходят по ровным дорожкам и срезают острыми ножами виноград, аккуратно погружая его в стерильную тару. Мы общаемся урывками и шепотом, потому что за нами в открытую шпионят остальные текосяне, требуют говорить на русском, доложить, о чем мы говорим. Для меня эта простота хуже всего на свете, я хлопаю глазами: ребята, вы всерьез? Это невежливо!
Гетхард с женой Татьяной прибыли в Текос из небольшого немецкого университетского городка, узнав о новаторском эксперименте Щетинина, и сняли в поселке квартиру. Татьяна преподает нам филологию. Вечерами она по собственной инициативе приходит в нашу комнату девчат и читает вслух сказки Гессе. Это прекрасно.
Меня она приглашает в гости, и один раз я все же прихожу, но эти походы сразу же запрещает жирная Виктория со сложным отчеством Габлукадыровна, которая рулит нашим лицеем. Я пробыла у преподавателей всего ничего, мы просто выпили чаю, но она считает такое неформальное общение лишним.
Я никому не говорю, что Татьяне удалось тронуть меня – хоть она строгая и сдержанная, но почему-то погладила меня по волосам и сказала так же сухо, как на лекциях: «Бедная девочка!» Это был единственный раз, когда меня в центре хоть кто-то пожалел. Это было неожиданно. Может, даже для нее.
Скоро они уехали из школы, и нам никто не объяснил почему, это тоже было не принято, мол, каждому своя дорога. Но я знала: они тоже все поняли, просто сделать ничего не могли и равнодушно смотреть на это не могли, это были порядочные люди.
Мне никак не удавалось привыкнуть к новой жизни. Например, большим сюрпризом для меня стало то, что в центре нельзя дружить. Если ты с кем-то сближался, то сначала вас начинали дразнить какими-то древними советскими подстебами («Мы с Тамарой ходим парой») и в лучшем случае «разводили» по разным лицеям. Отношения должны быть одинаково ровными со всеми – и ни с кем не стоит обсуждать ничего важного. Я хорошо это уяснила, когда первая же моя подружка внезапно перестала со мной общаться.
Хельга, красивая тонкая блондинка с короткой стрижкой и серыми большими глазами, окончила среднюю школу и приехала в Текос поступать на декоративно-прикладное отделение в Армавирский институт. Мы с ней сразу нашли общий язык, потому что обе оказались в центре недавно и еще хорошо помнили прежнюю жизнь.
Я рассказала ей о родном Питере, о своей любимой девушке Алекс и первом поцелуе с артистом Дмитрием Нагиевым в мыльной пене на сцене БКЗ «Октябрьский» первого апреля (я тогда подарила ему цветы и мягкую игрушку, а он был немного нетрезв). Она мне поведала о своих сумасшедших романах, девичьих мечтах и далеко идущих планах. Хельга дала мне поносить свою клевую белую майку с иероглифом и потребовала потом ее выстирать. Вместо этого я выпила ее огуречный лосьон для лица, чтобы посмотреть, как она злится. Отвратительный привкус во рту был еще долго.
Мест в центре часто не хватало, особенно когда шел набор новеньких, – спали по двое на кроватях, часто и на полу, кто-то вылетал, кто-то оставался. Мы с Хельгой волей судьбы оказались на втором этаже деревянной кровати, наши соседки уже сопели в две дырки, порой издавая неожиданные звуки, а мы шептались, и ее шепот становился все интимнее и нежнее. Думаю, тому виной не только лесбийские наклонности (хотя Хельга уже тогда на память цитировала мне Отто Вейнингера, который утверждал, что всякий гений бисексуален). Наверное, причина в юношеских гормонах, одиночестве, взаимной симпатии и желании произвести друг на друга незабываемое впечатление.
Дивчины чудовищно храпели. Мы сначала над ними хихикали, потом стали целоваться. Хельга вошла в раж и принялась зверски выкручивать мои соски, приговаривая: «Прими эту боль! Она твой союзник. Расслабься, растворись в боли! Девочка моя, тебе это понравится!» Я сдерживала жалобные крики и извивалась, Хельге это нравилось; я помню ее садистскую улыбку, приоткрытый рот и влажные белые зубы; она облизывала мне губы быстрым язычком и притворно меня жалела. Внезапно дверь из коридора в темную комнату распахнулась, заглянула какая-то студентка и заметила, что мы не спим. Больше увидеть она ничего не могла, но на следующий день я уже скатывала свой матрас и переезжала из дома «Сура» в Главный корпус. С Хельгой, видимо, уже поговорили, потому что она была на удивление молчалива, печальна и ничего мне не объяснила, кроме того, что больше мы общаться с ней не будем. Играло какую-то роль и неотправленное письмо, в котором она делилась с краснодарской подругой, какая, мол, я веселая девчонка… Но его выкрали и прочли.
В Главном корпусе меня поселили в комнату, которая называлась «Печка». Летом русскую печь не разжигали, но спать можно было на ней круглый год. У первой же девочки, с которой я познакомилась в новом лицее, на лице, шее и руках были страшные огромные ожоги от борщевика (это такая трава, объяснила она). Без Хельги мне было совсем одиноко, даже бумаге я не могла поверить свои размышления, потому что уже поняла, что это чревато. От тоски я бездарно рифмовала свои жалобы на чудовищную жару, напрасно надеялась, что за мной приедет любимая Санечка или что мамаша образумится и все же заберет меня домой.
Мать меня навещала, хоть и нечасто; привозила «кофе – сахар – дезик – стиральный порошок»; от нее веяло холодом, и надежды на то, что она по мне скучает, у меня совсем не осталось. «Учись здесь!» – талдычила она как заведенная.
Я знала, что мама переживает из-за разрыва с отцом, и понимала, что для нее хорошо сменить обстановку, тем более она так любит юг и море. И решила, что раз мамаша, как волчица, презрела свои родительские обязанности, то чем хуже, тем лучше – я буду жить в этой школе, какой бы мрак тут ни творился. Больше она никогда не услышит от меня ни одного правдивого слова, ни единой жалобы, и у меня всегда все будет хорошо и даже прекрасно.
Впрочем, общение с родителями в школе вовсе не приветствовалось. Когда ко мне приезжала мама, в комнате обязательно кто-то оставался, чтобы послушать, о чем мы говорим и не жалуюсь ли я на школу. Заметив это, я стала предлагать маме лесные прогулки. «Какая красота! А воздух!» – восхищалась она, когда мы гуляли по извилистым горным тропочкам.
Поездки домой могли стоить тебе места в лицее – старшие говорили: да, поезжай, но тогда не возвращайся. Оказывалось сильное моральное давление со стороны коллектива. Тебя уверяли, что домой ты обязательно поедешь, но только когда будешь крепок и заслужишь доверие, а пока нельзя. Да и как же уехать, если вот завтра, например, твой лицей выходит на погружение (то есть начинает осваивать новый раздел из области какой-то науки) или на дежурство по корпусу?
Естественное желание увидеть близких приравнивалось к предательству по отношению к коллективу, и тебя ставили перед вполне понятным выбором несколько раз, пока ты сам не переставал даже заикаться о каких-то путешествиях в лоно семьи.
Я заметила, что Щетинин погружает учеников в состояние постоянного психологического напряжения. Ежедневно директора лицеев напоминают, что можно вылететь в любую секунду, чтобы было страшно что-то потерять. Постоянная психологическая и физическая усталость приводит к тому, что трудно адекватно воспринимать реальность и правильно реагировать. Так нами проще управлять.
За годы работы был сформирован костяк сотрудников, беспрекословно преданный любому пожеланию Щетинина, а все, кто не вписывался в прокрустово ложе школы, выжевывались и выкидывались. Суть испытательного срока сводилась к тому, чтобы понять, сумеет ли человек отбросить собственное «я» и влиться в поток.
Обида, недоумение и сильное раздражение – вот что я испытывала, когда меня заставили вытащить все сережки из ушей, чистить мешками грязную картошку в компании малоприятных сельских кобыл-дивчин, резать тазиками едкий лук и мыть миллионы тарелок под шлангом с холодной водой по колено в помоях под пассионарные песни.
Я не понимала, почему школа называется Центром комплексного формирования личности детей и подростков Министерства образования РФ, если личность ребенка на удивление профессионально и очень быстро подавляли. Мнение детей в Текосе никого и не интересовало. Существовало только: «Михал Петрович сказал…»
Нужна была идея личности, но не личность. Не частное, но общее. Эта игра длилась двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.
Неважно, что происходит в мире, когда ты подчинен одному сообществу. В этом была суть школы на протяжении всего времени и сейчас. Уничтожалось все, что так или иначе выделяет тебя. Никакого личного пространства не было. В твоих вещах рылись, из фотоаппаратов вытаскивали пленки и засвечивали, за тобой постоянно следили, шмотки воровали невысохшими прямо с веревок, а твои слова становились известны благодаря прослушкам и стукачам директора. Нужно было улыбаться и здороваться по сто раз на дню, даже если ты уже много раз видел этого человека. Гумилев бы Щетинину здоровья точно не пожелал, думала я о теории пассионарности.
Во время занятий ты должен был быть «включен» – спина прямая, глаза горят жаждой знаний. Историю России преподавали совершенно на новый лад, не как в обычных средних школах. Ее представляли как постоянное противостояние Света и Тьмы, России и Запада. Огромное внимание уделялось Великой Отечественной войне, но о допетровских временах почти ничего не говорилось, кроме красочного рассказа о мужественном подвиге княгини Ольги и о четырех ее способах мести древлянам за убитого ими Игоря Рюриковича.
В первый раз княгиня живьем закопала послов древлян к киевлянам в заранее вырытой яме у своего дворца вместе с ладьей, на которой они прибыли. Во второй раз сожгла посольство из знатных древлян в бане, пока те мылись, готовясь к переговорам с Ольгой. В третий – устроила красивую тризну в память об Игоре, опоила их и велела рубить (летопись сообщает о пяти тысячах перебитых древлян). В четвертый раз в 946 году – осадила город Искоростень, жители которого убили ее мужа, и жестоко расправилась с ними, снова обманув. Княгиня попросила в качестве легкой дани по три голубя и три воробья с каждого двора, велела своим воинам привязать к ногам каждой птицы зажженную паклю с серой и выпустить их на волю. В городе начался пожар, и так Ольга подавила древлян, частично обратив их в рабство и обложив тяжелой данью. Эта история поразила меня тем, что Ольга была первой крещеной правительницей Руси, но понятия о милосердии у нее были весьма своеобразные, и тем, с каким неподдельным восхищением нам рассказывала об этом педагог.
Щетинин подчеркивал, что все мы – элита, будущие президенты, хозяйственники. Парадоксально, что в то же время о политической обстановке в стране и в мире ничего не говорили, телевизор смотреть было нельзя, а газеты были запрещены как «источники грязи и лжи».
Находясь в замешательстве и унынии, я написала два письма (своей первой любви мисс Александре и еще одному старому рокеру-еврею Теду из далекого Сан-Франциско) на печальный ванькин мотив «Милый дедушка, забери меня отседова», но ответа все не было и не было, а потом я и вовсе поняла, что никогда не получу его, что письма мои валяются в лучшем случае в канаве. А скольких трудов мне стоило раздобыть международный конверт!
Оставалось одно – раскаяться и уверовать в Идеи школы. При всем желании это было не так просто сделать.
Сила мысли. Энергоинформационное «живое» поле («тронь в одном месте – как отзовется вся цепь»). Макроинформационная структура. Генная память. Соборный этнос, славянские, ведические традиции, общинные отношения. Теория пассионарности Гумилева, Блаватская и Рерих, народные напевы, казачество, языческая Русь со всеми своими мощными богами – не каждый справился бы. Но десятилетние дети уверенно оперировали такими понятиями.
Если попытаться собрать этот абсурдный пазл, можно было бы сказать, что политика в центре была как при царе Николае I: «Православие, Самодержавие, Народность». Самодержцем в школе являлся, конечно, сам Щетинин. Директор обезопасил себя от религиозных конфликтов – всем можно было не жрать мясо, а Бог в долине красоты был един, ведь в школе учились дети со всех стран бывшего Советского Союза и даже двое парней из Канады. Неважно, работает в «АЛРОСО-Якутия» твой папа или твоя мама сельская проститутка. Смысл в том, что не все родители хотят видеть своего ребенка каждый день.
«Нужно работать в открытом поле жизни, на всю систему, на коллективное поле Земли через каждого человека. Ребенок должен взять на свою совесть всю систему мироздания. Коррекция жизни ребенка – это участие во всех процессах, которые происходят во всей Вселенной!» – говорил Щетинин и называл сектантством и закрытой учебной системой обычные школы.
* * *
Я решила, что ни за что не буду ходить на народные пляски. Сколько меня ни пытались принудить, ничего у них не получалось. Все равно мамаша не покупала мне туфли, необходимые, чтобы выцокивать нужные ритмы, – они как-то неоправданно дорого стоили.
Больше всего в этом учреждении мне нравились летняя площадка для занятий и полигон. Полигон находился в лесу, в отдалении от школы, как бы и не имея к ней отношения. Я бы ночью дернуть из школы не рискнула, шмальнет еще какой малолетний казак, приняв сдуру за террориста, которыми нас пугает на сборах велеречивый Михал Петрович Щетинин.
Полигон – крутая тема. Секундомер, и ты бежишь, забираешься по врытой в землю огромной – вероятно, тракторной – шине, прыгаешь на землю, падаешь в прорытый руками неведомых усердцев тоннель, который заботливо прикрыт ветками с листьями. По-пластунски ползешь по нему, выбираешься, залезаешь на шину поменьше. Бежишь. Дальше шина меньше диаметром. Прыгаешь. Повторяешь. В оставшееся время отрабатываешь удары. Это единственное, что меня теперь интересует. Я занимаюсь и на тренажерах, мой отважный пример – Сара Коннор, когда она бежала из тюремной психушки во втором «Терминаторе».
Булгаков запрещен, потому что «дьявольский». Достоевского читать не дают, считают его бесовским и мрачным. Только книга «Подросток» осталась в библиотеке, наверное, это какой-то знак. Хороших книг очень мало, много советского неинтересного хлама. Мне катастрофически не хватает знаний и умного собеседника, и снова, как в детстве, я читаю все подряд и повторяю себе: вот еще на один день меньше осталось до следующего лета, когда я получу аттестат. Я готова завести дембельский календарик, но это непременно заметят и осудят меня всем миром.
Холодные отношения между вечно голодными лицеистами, харизматическая фигура властного Щетинина, на которого все чуть ли не молятся: крутобедрые казачки, хороший паренек Василек, главное достижение которого, похоже, что он восемьсот раз отжимается на кулаках… Но если летом это еще казалось более-менее необычным, эдакий строгий детский лагерь со своей спецификой, то осенью обстановка в школе стала приводить меня в настоящее отчаяние.
Жесткий режим, постоянный недосып, строгие запреты, нездоровый блеск в глазах некоторых дивчин (многих я считала наглухо и опасно сумасшедшими и просто не общалась). Искусственное нагнетание напряжения в школе. Несколько раз Щетинин заявлял на сборах, что уходит и оставляет вместо себя студентов. Я даже с первого раза поняла, что это чес и паскудные манипуляции, но все как назло начинали дико паниковать и громко выть в том духе, что не оставляйте нас, Михал Петрович, барин, родненький. Как следствие – усиление нагрузки, желание доказать Батьке, что коллектив-то ого-го, пассионарней некуда, может и то, и это, и еще вот это.
Стройка – дивчины передают кирпичи, парни делают кладку. Возводят дома для новых лицеистов, кирпичный дом для родителей Михал Петровича. Результаты действительно поражают, но какой ценой это происходит? О детском здоровье и какой-то там охране труда и речи нет.
В чем была спешка, в чем? Я не понимала этого ни тогда, ни сейчас. Нет, вынь да положь: за два дня отциклевать и залакировать двести пятьдесят «квадратов» паркета… Ну сделали бы мы это на неделю позже, что бы изменилось?
Но мы работаем на опережение, чтобы впереди планеты всей. И тут совпадение с тем, как меня воспитывала мама – она учила делать всегда чуть больше, чем просят. Не могу сказать, чтобы это сейчас мне помогало в жизни.
Царит откровенное невежество, и я это понимаю – зато всегда можно услышать что-нибудь новенькое про макрокосмос или клеточный уровень. Порой Щетинин садится за рояль, вокруг которого сразу же собираются восхищенно глядящие студентки, и наигрывает мелодии на уровне музыкальной школы.
Анекдоты рассказывать нельзя. Самые приличные можно, но называть их нужно почему-то «притча». Я слышу захватывающие истории про пшадского мальчика – это такая южная легенда о местном снежном человеке из поселка Пшада.
Я старалась. Не отлынивала от работы, от пробежек. Перестала болеть. Поселковый врач приходила редко, из таблеток у нее были только аспирин, анальгин и стрептоцид. Отсутствие медицинского обеспечения меня просто поражало, как и дремучие способы борьбы с хворями. Если какой-то неудачник заболевал, от него отворачивались, как от прокаженного, и говорили, что это «поле вышибло», значит, были неправильные мысли. Вши заводились, по мнению текосян, тоже от черных мыслей.
Из Краснодара к нам приезжала врач, мама одного из лицеистов, Леши Боткина. У нее был специальный аппарат, на котором она заряжала так называемые «пульки». Они и правда были похожи на пули, только маленькие. Их надо было приклеивать пластырем к тому месту, которое болит, и тогда недуг якобы уходил.
В медицинский кабинет вызывали по одному. Я призналась, что последнее время плохо себя чувствую. Лицо у женщины осталось таким же спокойным и невыразительным, как будто это нормально – что у подростка на жаре ноет сердечко. Подумаешь.
У меня был врожденный порок сердца, добавила я мрачно на всякий случай. Мама говорила, что важно такое сообщать докторам. Обычно они нервничали, когда это слышали, назначали кардиограмму. Но тут не сработало.
Врач бесстрастно зарядила на аппарате «пульку» и протянула ее мне:
– Сердце болит – приклеивай под сердце.
Я прилепила «пульку» пластырем и вышла из кабинета. Весь центр уже тусовался с этими «пульками». Кто к глазу прилепил, кто к руке, кто к прыщам. Проверяли друг друга – есть ли «пулька», крепко ли держится.
На вопросы, что это за аппарат и как работают «пульки», мне никто не смог ответить. Я поняла, что никто не знает, и стала ее потихоньку отклеивать, а перед душем приклеивать, чтобы дивчины видели, что я тоже в теме. Потом эта тема сама собой отпала, все эти «пульки» растеряли или сдали старшим. Я свою потихоньку спустила в толчок, одну из дырок в полу, что в Главном корпусе заменяли нам унитазы.
Что это было? Вдруг – думаю я сейчас – мы пару месяцев были не просто дети, а, скажем, живые бомбы? Что проворачивал Щетинин? Какие эксперименты над нами ставил?
Несмотря на альтернативную медицину, отношение к здоровью учащихся было, мягко говоря, наплевательским.
У лицеистки Олеси появилась рожа на ноге. Это инфекционное заболевание, это заразно. Нога у девочки распухла, она не могла ходить. На эту несчастную ногу плевали все желающие (суеверия в Текосе были модной темой), и кто-то умный заявил, что именно так и лечат от рожи. Домой ее отправили, когда нога Олеси стала похожа на слоновью и толку от Олеси не было никакого, даже подметать она не могла. Перед отъездом она выклянчила у меня джинсы, которые на нее все равно не налезали.
Когда один из парней лежал с температурой сорок градусов, его лечили сырыми яйцами – ставили их в изголовье и капали свечкой. Очищали, читали молитвы. Повезли бедолагу в соседний поселок Пшада к бабке-шептунье, и она «заключила», что парня сглазили. Когда тот кое-как оклемался, то сам поехал в больницу в Геленджик. У него взяли анализы и поставили диагноз: сальмонеллез! Он выжил чудом, сказали врачи.
Старожилы рассказывают, что в школе были смерти, потому что Щетинин не пускал туда врачей. Один парень умер от отека легких – с воспалением легких его заставили ехать сдавать экзамены в Ростов. Так себе перспективы… Нужно закаляться, бегать и трениться в качалочке, подумала я. Раз уж так повезло, что в моей жизни вдруг оказались бесплатные тренажеры.
В деревянных лубочных домах, таких красивых снаружи, мерзкие крысы прогрызли свои хитрые ходы и воровали еду из ящиков под кроватями, временами гарцуя по спящим детям; я трусливо предпочитала верхние ярусы. Девятилетнюю Женю из Архангельска ночью за ухо укусила крыса. Ребенок долго плакал, потом устал и снова заснул. Одну спящую студентку крыса грызанула прямо за нос…
Несмотря на эти «рабочие моменты», напоказ школа сияла начищенными паркетами, армейской аккуратностью, свежими детскими лицами. Нарушать режим было нельзя, а воскресенье отличалось от будней тем, что нам давали выспаться аж до семи утра. Все должны были быть заняты делом, и днями напролет дети либо учились, либо работали, либо и учились, и работали, а за дисциплиной строго следили старшие студенты.
Вот официальная информация:
«Истоки эксперимента лежат в восьмидесятых годах прошлого века, когда Михаил Щетинин занимал должность старшего сотрудника НИИ средств и методов обучения АПН СССР. Суть его эксперимента состояла в создании школьного агропромышленного комплекса, при этом сочеталась учеба в первой половине дня с трудом школьников во второй половине дня. Кроме этого М. П. Щетининым вводились неожиданные педагогические новшества: сокращение времени уроков, отмена оценок, домашних заданий и т. п. Эксперимент не дал положительного результата и был закрыт после комиссии Министерства просвещения СССР».
Все началось со станицы Азовской, где в 1988 году Щетинин создал «Журавушку» – новую экспериментальную школу, которой был придан статус государственного общеобразовательного учреждения. Новая педагогика, простор для самовыражения, новые лица в неизвестном селе и, само собой, стройка.
Для Азовской это было неслыханной удачей – на глазах изумленных жителей творится новая история, еще и с телеканалами и прочей шумихой. То время вспоминают как лучшее, вдохновлены были все, но произошел раскол.
