И снова кадры всплывают в памяти… Стоп!
Моя Сибирь – это моя музыка. Этот кадр возник только что, потому что я вспомнила музыкальную школу, в которую я не хотела ходить. Придумывала разные причины, чтобы прогулять, ленилась учить гаммы, поэтому делила первое и второе место на конкурсах с девочкой, которая была усидчивой и трудолюбивой. А у меня ошибки, но зато чувства! Они несут меня до сих пор, когда, например, я встречаю незнакомого человека, а он говорит: «Я из Сибири». И всё! Я его чувствую, как свою родную душу, и расстояние сокращается. Или когда смотрю фильм, снятый в Сибири или о Сибири, и не важно, хороший он или не очень. Снега, природа… и все! Чувства заливают сердце радостью и слезами. Я ее чувствую! В этом нет материи или рациональности. Фредерик Шопен говорил: «Музыка не имеет отечества, отечество ее – вся вселенная». Моя музыка-Сибирь – моя вселенная.
Татьяна Лазарева[2 - Татьяна Лазарева (род. в 1966 г. в Новосибирске) – теле- и радиоведущая, актриса, певица, общественный деятель. Участница КВН, программы «О.С.П.-студия», сериала «33 квадратных метра». Попечитель благотворительного фонда «Созидание». Автор книги «Мир с первого взгляда» (2012).]
Снег
Когда я по каким-то делам возвращаюсь туда, откуда в свое время, не оглядываясь, убежала, – в Сибирь, а точнее в новосибирский Академгородок, – я не ощущаю желания вернуться и там снова жить. Это прошедшее время, прочитанная глава. И все же я постоянно туда возвращаюсь – в свое детство, в эту волшебную ностальгию по беззаботности, восторгу и любви, любви, любви. Как много ее там было и как много еще нужно.
Зима. Санки. Ты лежишь на спине. Темно – утро или вечер? Над головой звезды, они не двигаются, но двигаешься ты. Тебя везут. Кто-то, кому ты полностью доверяешь и подвластна, кто закутал тебя во множество разных теплых слоев: на колготки толстые штаны с начесом, шерстяные носки, сверху валенки, обязательно майка под теплой колючей кофтой и тонкий хлопчатый платок под теплой меховой шапкой. Поверх воротника – шарф до самого носа, иногда и с носом, шарф тоже колется, поэтому между шарфом и лицом кто-то добрый иногда кладет носовой платочек, и он всегда мокрый от твоего теплого дыхания. И конечно, толстая цигейковая, неповоротливая царица-шуба. И ты в ней уже не человек, потому что ты толком в ней и пошевелиться не можешь, ты кокон, зародыш, ты беспомощный кусок чего-то очень важного, что везут бережно и аккуратно куда-то, где так же бережно и аккуратно развернут, разденут и вся твоя важность и неподвижность превратится в веселье, беготню и игры, а позже – в тайное сидение под столом, где тебя никто не видит, зато ты все слышишь. Ты слышишь спокойную и долгожданную радость встречи и как постепенно все веселее становится разговор, ты тоже подхватываешь эти всплески смеха, хотя не понимаешь, о чем они. А потом начинаются песни. Их поют красиво и громко, им тесно за столом и в квартире, они выливаются прямо за окно через приоткрытую форточку, на мороз, под звезды, и там, разгоряченные, затихают и ложатся на снег мягко и плавно, превращая вечер в глубокую тихую ночь.
А наутро нет никакой тьмы, а наоборот – яркое-преяркое солнце, и белый-белый снег, и синее небо, и огромные спокойные деревья. Громко поют птицы, перелетая с ветки на ветку и заглядывая в обязательные кормушки на деревьях и на окнах, – ведь все знают, что птиц зимой надо подкармливать. И опять санки, только уже быстрые, и ты уже подвижнее и можешь бегать, ты тянешь их за веревку в горку, а с горы тебя толкают те, кому ты доверяешь, и вам всем ужасно весело, и даже когда тебя толкают слишком сильно и ты летишь слишком быстро и тормозишь уже по пояс в пушистом снегу, то все равно слышишь их смех и замираешь на эти волшебные длинные секунды одиночества – а вдруг не прибегут, вдруг не вытащат, забудут? Но это всего лишь недолгая пугающая игра твоего воображения, и ты это знаешь и предвкушаешь, как сейчас тебя схватят, потянут, вытащат, отряхнут и снова запустят, и так пока не надоест.
А потом этот длинный день снова превращается в такой же длинный вечер, когда идти уже некуда и не с кем, да и сил никаких нет, и усталость крадется и обнимает тебя теплым пледом, и ты качаешься с горки на горку, и горка все длиннее, а снег все пушистее, и ты засыпаешь – незаметно, глубоко и крепко, так крепко, что даже не чувствуешь, как тебя берут, аккуратно переносят и снова кладут, укрывают, подоткнув одеяло со всех сторон, гасят свет, закрывают дверь и уходят.
И так продолжается долго, зима за зимой, яркий день сменяется темной ночью, все короче недели и быстрее годы, и твои сильные взрослые становятся все слабее и незаметнее, и вдруг ты останавливаешься и замираешь посреди глубочайшей тишины и наконец-то ее слышишь, потому что это самая истинная тишина – когда снежинки медленно текут сверху вниз, равнодушно погребая все, что им попадается на пути, обволакивая весь мир и лишая его способности звучать и двигаться. И ты замираешь в этой абсолютной тишине. А вместо уверенных рук и веселого подбадривания рядом с тобой кто-то такой же ослепленный и оглушенный, и тебе немного страшно. Но вот его тепло начинает растапливать твой страх и снежинки на твоих губах и запястьях, и ты не можешь ему не поверить в такой момент бесконечной истины. Ты веришь, предавая белый свет и синий цвет, яркость и любовь тех, кто в эти секунды невидимо тает вместе со снегом – там, внизу, под ногами, превращаясь в тонкие ручейки, впадающие в бесконечную реку вечной любви.
Иван Вырыпаев[3 - Иван Вырыпаев (род. в 1974 г. в Иркутске) – драматург, режиссер, актер. С 2013 по 2016 год руководил московским театром «Практика». Автор сценария и режиссер-постановщик фильмов «Спасение», «Танец Дели», «Эйфория», «Кислород». Ставил спектакли в Иркутске, Москве, Варшаве. Автор пьес «Сны», «Летние осы кусают нас даже в ноябре», «UFO», «Волнение» и многих других. Совладелец и генеральный продюсер частной театральной компании «WEDA PROJECT» в Варшаве.]
Сибирь. Другие миры
Я родился в Сибири. В Иркутске. В 1974 году. У родителей была дача. В тайге. Правда, рядом с шоссе. Но вокруг была тайга. Однажды к нашему забору пришел медведь. Мой отец взял ружье и стал стрелять в воздух. Я видел убегающего медведя. Он исчез в лесу. А однажды, когда мы с мамой шли по лесной дороге с корзинками, полными ягод, нам навстречу вышли два волка. Мы смотрели на них, а они на нас. Мама прошептала: «Не двигайся, сынок» – мы стояли неподвижно. Волки смотрели на нас, а потом развернулись и ушли.
В моей школе было два параллельных класса, «А» и «Б». В каждом классе примерно по 25 учеников. Но потом, после 8-го класса, большинство подростков уходили в техникумы или ПТУ, и тогда два класса объединяли в один. «А» и «Б» соединяли в «А». Я закончил десять (а точнее, одиннадцать – эта реформа случилась при переходе из 8-го сразу в 10-й, то есть я никогда не учился в 9-м классе). Из обоих классов в итоге 19 человек погибли от наркотиков, от криминала или в тюрьме. 19 из 50! Такая статистика. Однажды… Мы с мамой продавали ягоду у дороги. Стояли у дороги с тремя ведрами ягод, которые моя мама набрала в лесу, и смотрели на проезжающие мимо машины. Три ведра ягоды можно было продать за три-четыре часа. Какие это были деньги, я не помню. Но мама торговала ягодами не ради развлечения. Мы тогда жили вдвоем, мои родители развелись. И за лето на продаже ягод мы могли заработать какие-то деньги. И вот однажды, году в 82-м, возле нас остановилась машина, из нее вышли трое, но один из них был… Вот сейчас я прошу прощения и надеюсь на понимание, но я не могу не использовать этого отвратительного слова, потому что в моем детстве это слово было литературным, – «негр». И один из этих трех был негр. Так я первый раз в жизни увидел чернокожего человека. У нас таких людей вообще не было. Мы знали о таких людях только из стихотворения Самуила Маршака «Мистер Твистер». Чернокожий человек вместе с другими подошел к нашим ведрам, а моя мама громко, вслух, просто не выдержав от неожиданности, почти вскрикнула: «Смотри, Ванечка, негр!» Я не помню, какая была реакция тех двух белых, и я, честно говоря, вообще их не помню. Я помню только его. Невероятного, черного, белозубого человека. Он был другой. Не такой, как мы все. Мы не были расистами, мы и не могли ими быть. Нас воспитывал дедушка Маршак, он рассказывал нам о том, какие ужасные расисты живут в США (словно был из движения Black Lives Matter), особенно эти проклятые, сытые миллионеры вроде мистера Твистера. Кстати, когда я уже жил в «другой жизни» и ставил спектакль в Нью-Йорке, то художник по свету, с которым мы работали, коренной житель Нью-Йорка, с раздражением рассказывал мне о миллионерах, поддерживающих Дональда Трампа, которые в душе почти все расисты. «Меня не удивишь, – подумал я, – я знал об этом еще в детстве». Спасибо, дедушка Маршак, за то, что воспитал нас интернационалистами, но тогда… В тот момент мы с мамой просто замерли от такой возможности. От свалившейся на наши головы, на наши судьбы, на наши жизненные пути невероятной возможности видеть это прямо перед собой. Видеть героя книг Марка Твена прямо перед собой. И не просто видеть… Он ведь купил у нас ведро ягод. Ягода называлась (ну, пожалуйста, поверьте, что я не преувеличиваю) черника. Заплатил за все белый. Между собой они говорили на незнакомом языке, позже мама объяснила, что это был английский. Чернокожий попробовал ягоду. Он насыпал ее в… белую ладонь. Да! Его ладонь была – белой. Я не знал об этом. Не знал, что у чернокожих белые ладони. Об этом дедушка Маршак не сказал ни слова. Потом они сели в машину и уехали. С нашей ягодой. Черника! Мы были в шоке. Мы стояли и молча смотрели им вслед. «Негр, мама?» – еще зачем-то переспросил я, словно во сне. «Негр, сыночек, негр», – ответила мама, и счастье засияло в глазах.
Однажды… Ну, мы были в Нью-Йорке, и была вечеринка. И там был мой приятель, актер, он играл в моей пьесе, в спектакле, поставленном на Манхэттене одним моим другом. Этот великолепный актер был чернокожим. И с прекрасным чувством юмора. А поскольку мы уже хорошенько выпили, то я подсел к нему, обнял и рассказал всю эту историю… Я попросил у него прощения – и вы не поверите, но он позволил мне использовать это мерзкое словечко Nigger. Просто потому, что я не могу обойтись без него в рассказе об этом случае. Ведь мама громко крикнула: «Смотри, Ванечка, негр». И я объяснил моему чернокожему приятелю, что это словечко у нас являлось литературным. Конечно, невозможно использовать это слово, когда знаешь весь контекст. Ведь оно и правда отвратительное. Но тогда… в детстве… И случилось вот что: выслушав мой рассказ, этот актер обнял меня и произнес магическую фразу, которая и стала названием этого эссе, того, что вы в данный момент читаете. Он вдруг сказал: Siberia, brother. Others Worlds. («Сибирь, брат. Другие миры».) Кстати, примерно в 2005-м, когда началось повальное увлечение перуанским шаманизмом и питием айяваски, вышел документальный фильм режиссера Яна Кунена «Другие миры». Многие пришли к айяваске, посмотрев его, но меня он тогда, наоборот, отпугнул, и я вошел в это через другие двери, но словосочетание «другие миры» было мне до боли знакомо. Потому что в этих мирах я родился и вырос. И эти миры все еще существуют, в них все еще рождаются и живут люди. Мой папа, которому уже за 70, будучи человеком добрым и всегда готовым протянуть руку помощи, до сих пор использует слово «негр», а гомосексуалистов называет не иначе как «мерзкие пидорасы», потому что он все так же живет в этих «других мирах», там же, где и большая часть нашей России. Но дело не в том… Ведь мы не были расистами, а наоборот, мы и понятия не имели, что такое расизм по отношению к афроамериканцам. Мы воспитаны с легким презрением к нашим «младшим братьям» азиатам и с легкой насмешкой над «чукчами», но дело тоже не в этом…
Девятнадцать человек из моего класса трагически погибли в 90-х – в основном от героина. Самое страшное, что я помню эту «магическую дыру». Кирпичная стена на каком-то заброшенном заводе или фабрике в Иркутске. 93 год. Те, кто умирает от того, что на сегодня нет дозы. Те, кто без дозы не может прожить одного дня (а это мои близкие друзья, одноклассники), и те, у кого нет денег, чтобы купить эту дозу у цыган, которых крышуют менты. Однако немножечко денег все-таки есть (совсем мало), денег, которых не хватит на дозу, чтобы купить ее у «цыган» (тут уже получается поэтический ритм, но для меня эта жизнь и является поэзией о других мирах), ну так вот, у кого не хватает денег на целую дозу, тот (следите за описанием процесса) приезжает на этот заброшенный в жопу завод, подходит к стене, в которой вынуто несколько кирпичей и сияет небольшая дыра. Магическая дыра! Просто черная (я ее называю магической, потому что там явно магия) дыра в стене. Просовывает в эту дыру свои небольшие деньги, и кто-то там, невидимый в этой черной дыре, берет эти деньги. Потом… Потом пришедший к дыре засучивает рукав своей рубашки, оголяя вены на сгибе локтя, просовывает руку в дыру, и кто-то… Кто-то невидимый колет его – какой-то иглой, из какого-то шприца, чем-то, и, конечно, это «бодяга», которая на какое-то время заставит тебя, покрываясь потом, лететь через пот, там, где свет, через свет, там, где тьма, через тьму, там, где могли бы сбываться ваши мечты, но там больше нет ничего, что могло бы стать опорой, на которую вы смогли бы поставить свои ноги так, чтобы устоять на ногах стабильности дней, потому что никаких дней больше нет, есть только «другие миры». И сейчас для тебя открывают двери в многоярусный ад, в котором есть только слухи, только сплетни о том, что где-то там существуют «чернокожие люди, здорово поющие джаз», бейсбол, «Мальборо», Рэмбо-Сталлоне, «Битлз» и Adidas, но тут их присутствия нет, есть только слухи о них, а пока что мы падаем вниз в «другие миры». Но неважно. Человек просовывает руку в дыру, и его неизвестно кто колет там грязной иглой… Это все правда. Не вымысел. Сразу скажу, я сам не прошел через это. Я только был рядом. Я видел, как через это проходили одноклассники. Мой близкий друг умер от СПИДа, которым он заразился там, в черной магической дыре. Девятнадцать человек уже нет. Я не попробовал героин. Я к тому времени учился в театральном училище, и там наркотики не были в ходу, там нашим главным учителем был господин Алкоголь. Но неважно… Другие миры. Сибирь.
Мы делали театр в Иркутске. Сибирь, 98-й. Госорганам культуры мы были тогда не нужны. Лето я проводил на Байкале. Варили и пили траву. Играли рок-музыку. Я устроился на подработку на телевидение. И меня отправили делать репортаж о шаманах. Пристроился к одному шаману и провел с ним неделю. Ездил вместе с ним по улусам (село у бурятов называется улус), снимал на камеру, как он камланил, пил с ним водку. Частью шаманского молебна у бурятов является «бурхание». Поклонение богу Бурхану. Опускаешь средний палец в стакан с водкой и брызгаешь водкой по сторонам (воде, небу, земле, еде и т. д.). Потом выпиваешь все, что в стакане. Это часть ритуала. Целую неделю ездил за шаманом и «бурханил». И тогда я узнал много нового.
Шаман рассказал мне, что ребенок, родившийся в семье шамана, если его отец, и дед, и предки были шаманами, обязательно (просто нет выбора) должен быть шаманом. Когда ребенку исполняется тринадцать-четырнадцать лет, на него вдруг нападает странная болезнь. Припадки агрессии, гнева, психические расстройства (это не вымысел, это происходит с каждым ребенком 12–13–14 лет в шаманской семье), и такой ребенок, как правило, убегает из дома. Его отлавливают, и шаманы начинают посвящать его для шаманского пути. Ему поют, ему стучат в бубен. Его излечивают, и теперь он поставлен на путь, он должен быть шаманом. Если же этого с ним не сделать, то, скорее всего, этот ребенок сойдет с ума. После войны шаманизм был запрещен, шаманов преследовали органы НКВД, потом КГБ (теперь ФСБ). Тогда двенадцатилетний ребенок в семье шаманов, когда приходило его время и он впадал в состояние «шаманской болезни» (это называется «шаманская болезнь»), оставался без помощи шаманов, без ритуала. Это было запрещено. Шаманы вырождались. Мало кто уже знал этот ритуал, поэтому многие дети сходили с ума. В 1974 году в маленьком поселке жил такой полушаман. Ему было сорок пять лет. Он родился перед войной в семье шаманов, но его отец был репрессирован. Никто этого шамана не посвятил в шаманы, не провел ритуал. И он был слегка не в себе. Все вокруг считали его сумасшедшим, хотя он пел песни и лечил людей в селе. Но несколько раз его забирали в психушку. И потом в сорок пять лет его забрали окончательно, что с ним случилось, неизвестно, он просто оттуда не вышел. Вот что он говорил в 1974 году: власть эта в Кремле захвачена демоном. Ленин и Сталин были одержимы демоном. Демон сидит в Кремле и входит в каждого, кто занимает пост руководителя России. Задача шамана – выгнать демона из Кремля. И тогда люди нашей страны будут счастливо жить. Шамана-психопата забрали в психушку, в другие миры. Ну еще бы, говорить такие вещи в 1974 году.
Мы много пили. В основном водку. И портвейн «Три семерки», в народе называемый «Три топора». Я не знаю, что туда добавляли, но, выпив один стакан, ты не просто пьянел, ты летел. Начинался самый настоящий трансовый трип. У меня большой опыт трансовых состояний. Но в поздней моей жизни, в других уже мирах, там, где я живу и сейчас, все эти состояния всегда очень осознанны и являются частью духовной практики. А вот стакан портвеша «Три топора» – это был, пожалуй, первый в моей жизни серьезный отлет. Сибирь… Ну да ладно. Потому что сейчас не об этом.
Сейчас о том, что тогда, в 98-м, мне уже совсем невозможно было работать в моем родном городе. Ведь я делал так называемый авангардный театр. Авангардный театр в Иркутске был сродни наркомании и СПИДу. Так что работать нам уже почти было негде. Друзья вокруг умирали от СПИДа, ножей, тюрьмы, передоза и суицида. Где-то далеко шла война в Чечне. Паренек, что учился одним классом раньше, Рома, пошел на войну и там попал в плен. В его квартиру в Иркутске однажды позвонили, открыла Ромина мать. За дверью оказался чеченец. Сказал так: «Платишь здесь, отпускаем там». Сервис к этому времени уже был на высоком уровне. Мама Ромы внесла платеж. И действительно, через пару месяцев ее сын был уже дома. Все закончилось очень хорошо. Как и должно все заканчиваться всегда – хорошо. Но дело не в этом…
Я тогда сидел на краю скалы посреди тайги. Есть такие одиночные скалы посреди тайги. Вокруг на тысячи километров тайга. Сидел на краю скалы. Смотрел вдаль. Отдыхал, потому что в этот день мы с друзьями много прошли пешком. Мне было примерно двадцать шесть лет. Сибирь. Я люблю эту Сибирь. Она мне как мать. Как будто большая женщина легла всем своим телом на землю – и это Сибирь. Сибирь – это тело. Это пространство. Там люди пьют, бьют, туда люди бежали и снова, и снова бегут. 90-е годы. Несмотря на весь этот треш. Несмотря на все, что случилось с моим поколением. Девятнадцать человек из класса погибли. Статистика практически Второй мировой. Но неважно… Нет, это важно. Для меня все это важно. Я там сидел на скале и понял, что где бы я ни был, куда бы я ни уехал… Сибирь всегда будет во мне, потому что я часть ее. Сибирь – это вселенная. И сейчас, когда я живу далеко от Сибири, я все равно каждый день… Но дело не в этом.
И вдруг мне сообщают: твою пьесу поставят в Болгарии. На фестивале в городе Варна. Молодой, культовый, самый подающий надежды кумир нового театра поставит твою пьесу. И я был на премьере. Первая постановка моей пьесы в жизни. Пьеса называлась «Сны». Она посвящалась моим друзьям, умершим от героина. Варна. Болгария. Пляжи. Золотые Пески. И это был лучший спектакль для меня. До сих пор. Хотя сейчас поставлено уже где-то 300 или даже 500 спектаклей по моим пьесам. Но это был лучший. Я до сих пор потрясен. Это было в 2000-м, если не ошибаюсь. После премьеры мы с режиссером (он оказался невероятно талантливым) сидим в баре. Выпили уже достаточно много. Я его спрашиваю: «Ты женат?» И он мне отвечает: «Я живу с молодым человеком. Мой дед был лесничим в Сибири. Дед по линии бабушки – казак на Вятке. Сабля, усы, лампасы, все дела. Я живу с молодым человеком», – сказал режиссер. Мне. Сны. Пот пробежал у меня по спине. Педик. Он педик. Сибирь. Вспомнил, как я сидел на скале. Тайга. Сны. Героин. СПИД. Леха погиб. Андрюху «суки замочили», а Гера сгинул в Чечне. И этот режиссер такой смотрит мне прямо в глаза и говорит: я живу с молодым человеком. И в эту секунду мое рабство закончилось. Я понял, что передо мной человек. Что люди могут любить того, кого они захотят. Что люди вообще должны любить всех. Просто любить. И вся эта отвратительная гнилая гомофобия пацана из Иркутска вышла из меня в один миг. И я стал ближе на пути к человеку. Я не был еще человек. Я и сейчас еще не до конца человек. Но я встал на путь, чтобы стать человеком. Другие миры. Теперь этот режиссер – мой лучший друг. Нашей дружбе уже двадцать лет. Когда я сидел на скале, я понимал, что другие миры проходят где-то во мне. Другие миры – это я. В красоте есть гармония. Бог не может быть гомофобом, или расистом, или… но это неважно. Дело не в этом.
90-е годы были годами борьбы за свободу. Мы обретали свободу. Это все равно было необходимое время. Расплата за грехи наших дедов и наших отцов. Жертвоприношение черной дыре. Мы шли вперед. Мы были по-своему счастливы. Мы горели в огне. И этот огонь сжигал в нас страхи и комплексы, сжигал в нас… и нас. Он сжигал нас. Мы сгорели в этом огне. И Леха, мой друг, не вернулся оттуда. Он там. В черной магической дыре, вместе с цыганами и ментами, стоявшими за поставками героина, чтобы заработать, но теперь все это в черной дыре… Как жаль, что этот огонь не сжег систему дотла. Теперь мы снова в том месте, где начинался пожар. И значит, все это снова будет гореть… Но дело не в этом.
Сибирь. Это женщина. Большая. Лежит всем телом. Мы в ней родились. Мы вышли из ее живота. Мы ее дети. И мы навсегда останемся в ней.
Жизнь в Европе. Премьеры в Нью-Йорке. Неважно. Я все еще там. В Сибири. Другие миры. Я все еще там. В них. Внутри.
Это эссе является художественным литературным произведением. Некоторые события могут быть выдуманы автором. Но суть всего изложенного именно такова.
Андрей Филимонов[4 - Андрей Филимонов (род. в 1969 г. в Барнауле) – прозаик, поэт, журналист. Основатель передвижного поэтического фестиваля «ПлясНигде» («PlaceНигде»). Автор книг «Головастик и святые», «Рецепты сотворения мира», «Выхожу 1 ja на дорогу»]
Лучший вид на этот город
Почти двадцать лет я наблюдал из своего окна за исчезновением старого города. Это было в Томске, который однажды пригодился французскому поэту Гийому Аполлинеру в качестве символа края земли:
Поезд донес до метельного Томска
вести с полей Шампани… —
написал поэт в военном стихотворении 1917 года, желая подчеркнуть, что даже отмороженные гипербореи из мест отдаленных узнали о победе на Западном фронте.
В этом городе время идет не так, как в других городах. Иногда оно совсем не идет, зависает, но, даже тронувшись с места, никуда не спешит. Наиболее внимательные путешественники отмечали, что стрелки часов здесь крутятся медленнее, чем обычно, поэтому город хорошо сохранился. Хотя и плохо выглядит. Но это из-за панельного домостроения. Оно пришло внезапно, словно эскадра колонизаторов в туземный порт. На фоне девятиэтажных новостроек бревенчатые домики выглядят убогими лодочками аборигенов.
Мы почти не общались – пассажиры девятиэтажек и туземцы из «памятников деревянного зодчества». Двухсотлетние старцы, вросшие в землю по самые окна, уныло скребли ставнями тротуары. Бывшие купеческие хоромы с деревянными драконами и жар-птицами на крышах кренились вправо и влево, иногда под таким острым углом, что хотелось зайти внутрь и спросить жильцов, как они там обходятся без альпинистского снаряжения.
С четвертого этажа, из окна моей комнаты, улица казалась пьяной и оттого – живой. Только шедевры панельного домостроя стояли ровно, под прямым углом, как пионеры на демонстрации. Деревянные старожилы, помнившие каторгу и ссылку, выделывали коленца какого-то не очень приличного танца. Архитектура – это ведь застывшая музыка. И кто сказал, что обязательно классическая? Томские деревяшки явно плясали комаринскую.
Особенно летом, когда за кривыми заборами, в огородах, заросших крапивой, кто-нибудь до глубокой ночи терзал баян. Музыканты, одетые по-домашнему – кепка, беломорина, татуировки на голом торсе, – никого не стеснялись. Они еще не успели привыкнуть к девятиэтажной стене, нависающей над их личным пространством. Из своего окна я наблюдал эти домашние концерты на свежем воздухе, которые чаще всего были прелюдией к пьяной драке. И тогда бледная северная ночь взрывалась экзистенциальной матерщиной.
С давних времен мордобой являлся излюбленной формой досуга томских обывателей. Ссыльные журналисты позапрошлого века (других там практически не было до открытия университета в 1888 году) в красках описывали на страницах губернских газет, как по воскресеньям, вернувшись из церкви, сходятся в кулачном бою стенка на стенку жители соседних улиц. Месят друг друга кулаками час-другой до полного удовольствия, а потом расходятся, усталые, но довольные.
Примерно так же дело обстояло в 1981 году, когда мы поселились в новой квартире, выходящей окнами на старый город. С одним отличием: перед дракой народ уже не посещал церковь.
Пока наш дом оставался в этом районе единственным флагманом цивилизации, уцелевшие при СССР городские храмы были передо мной как на ладони. Справа, у реки, – пузатая, в византийском стиле, действующая церковь, вокруг которой на Пасху милиция выставляла оцепление, чтобы сдерживать толпу, рвущуюся поглазеть на полночный крестный ход. Эту вредную народную привычку советская власть так и не смогла истребить.
Немного дальше белели руины монастыря, где когда-то сидел в заточении Ганнибал. Тот самый арап Петра Великого, отправленный в Сибирь после смерти своего покровителя. Согласно легенде, Абрам Петрович ухитрился незаметно выйти за пределы монастырских стен и самовольно покинул город. Звучит как анекдот про чернокожих американских парашютистов на Украине. Африканец, незаметно путешествующий по Сибири в XVIII веке. Конечно! А как же еще?
Другая легенда сообщала, что на монастырском кладбище похоронен император Александр Первый, который «жил в дороге, умер в Таганроге», а на самом деле ушел – тоже незаметно – и отправился бродить по России под именем Федор, пока не занесло его в Сибирь, где проницательный купец Хромов разглядел в облике бродяги царские черты.
А еще из моего окна был виден Воскресенский холм с костелом, построенным ссыльными поляками, которые населили Томск после двух восстаний в XIX веке. Поляков было много, несколько тысяч, среди них инженеры, агрономы, врачи, учителя. Странная у них был карма – сначала немного пострелять в русских солдат, а потом всю оставшуюся жизнь лечить русских, учить их детей математике и французскому языку, заниматься рискованным земледелием в суровом климате Сибири. На свои деньги польская община выстроила костел в самом центре города. После революции и коллективизации, когда советская власть окончательно убедилась, что Бога нет и все позволено, для костела нашли хозяйственное применение: там было устроено овощехранилище. Католикам еще повезло. Не то что мусульманам, у которых в мечети открыли цех ликеро-водочного завода. Попыхивающая сизым дымом труба «ликерки» особенно хорошо смотрелась на фоне закатного неба.
Да, забыл сказать, что окно комнаты выходило на запад, поэтому разные виды заката были предметом моей особой гордости. Весной я приглашал гостей полюбоваться видами. Особенно девушек. Словно продюсер светового шоу, я обращал их внимание на переходы грозно-алого в пастельно-сиреневый или философски фиолетовый. Романтическое настроение возникало само собой. Даже стихи были не нужны. Зачем стихи, когда есть такой закат.
А потом – баста, карапузики, кончились танцы! – панельное домостроение двинулось вперед семимильными шагами. Одинаковые девятиэтажки вырастали перед моим окном, как гробы. Они заслонили небо и землю. Старый город исчез, словно его никогда и не было. Ни заката, ни купеческих теремов… Это произошло в ходе выполнения последнего пятилетнего плана, словно агонизирующая советская власть торопилась нагадить, заполняя городское пространство пародиями на Корбюзье, у которого, по словам Бродского, было то общее с Лювтаффе, что оба поработали сполна над измененьем облика Европы… Впрочем, Томск не Европа.
Однажды мы сидели на балконе с другим великим поэтом – Егором Летовым. Он приехал ко мне в гости с приятелем из новосибирского Академгородка – Сашей Кувшиновым, известным акционистом, который любил играть на горящих пианино. Мы беседовали об одномерном человеке и невозможности прекрасного.
– Вот, полюбуйтесь, – сказал я, указывая на панельную китайскую стену напротив, заменившую мне вид из окна. – Раньше я смотрел вниз и чувствовал себя путешественником во времени, а теперь какая-то пошлятина, «Ирония судьбы».
– «Машина времени» тоже попса, – ответил Егор. – А вид из окна – нормальный. У меня в Омске точь-в-точь такой же. Ничего страшного, даже наоборот, ты знаешь наверняка, что хуже уже не будет. Подумай о том, что со стороны твоя девятиэтажка ничем не отличается от остальных. Вот она, победа коммунизма!
– И все идет по плану?
– Конечно. По-другому в нашей стране и быть не может.
В его словах звучала глубокая мудрость. Но я был, наверное, слишком сентиментален для такой суровой философии и не смог привыкнуть к исчезновению любимого вида из окна. Поэтому через некоторое время покинул Томск.
Ярослава Пулинович[5 - Ярослава Пулинович (род. в 1987 г. в Омске) – драматург, сценарист. Автор пьес «Карнавал заветных желаний», «Учитель химии», «Наташина мечта», «Жанна», «Звезда Эльзы» и мн. др. Пьесы были поставлены в театрах Москвы и других городов России, а также Великобритании, США, Польши, Румынии, Болгарии. Автор сценария фильмов «Как поймать магазинного вора», «Хроноглаз», «Я не вернусь», «Как я стал», «Залиния», «Земля Эльзы». Лауреат многих премий (в том числе «Дебют»).]
Город безымянных улиц
Мне было девять лет. Мои родители, уставшие от голода, съемных квартир и всеобщей неразберихи, устремили свои взгляды на Север. Русский Клондайк девяностых. Там платили, там давали квартиры, там даже, как рассказывали очевидцы, не отключали систематически воду и свет. Мы долго ехали на поезде. Неразборчивые голоса дикторов на вокзале, ночные полустаночки, так таинственно манящие пассажиров в купе, невкусные толстые пироги с прогорклым маслом и непропеченным тестом. И вот станции стали мелькать все реже. Деревья становились все ниже, пока не исчезли вообще, уступив место невзрачному кустарнику. Начинался край света. Наконец мы вышли на станции маленького северного городка. Поезд дальше не шел. Так началась наша северная кочевая жизнь. Много-много лет прошло, прежде чем мы уехали оттуда.
Весь август лил нескончаемый дождь, смешивая все в один цвет. Мы устроились в двухкомнатной квартире. В нашем новом городе не было названий улиц. Это было странно, к этому сложно было привыкнуть. Название микрорайона и номер дома. И все, никаких излишеств. Север приучал обходиться малым. Первого сентября я пошла в школу. Отношения сразу не сложились. Класс разделялся на местных и приезжих. Местные ребята – узкоглазые малорослики, худые, маленькие, подтянутые, приезжие – перекормленные раздавшиеся дети, наевшие щеки сразу, как только перекочевали сюда из своих пустых голодных городов. «С Большой земли» – так здесь называли все города, которые не относились к Северу. С малоросликами было сложно – они не любили приезжих. Это была их земля, их родина, их мир. Незатейливый, на болоте построенный, засыпанный песком, но их, собственный. Да и за что мы любим свою родную землю? Кто-то скажет – за березки, и будет неправ, потому что у малоросликов и березок не было – карликовые деревья, похожие больше на кустарники, и то не везде. В этих микрорайонах, среди безымянных улиц, и в этой тундре, тянувшейся на много тысяч километров вокруг города, они чувствовали себя своими. Они и были здесь своими. Потому что приезжие поводили носами и любили хвастать, как ездили в отпуск с родителями к бабушке и дедушке, к себе домой – в Омск, в Краснодар, в Новосибирск, в Нижний Новгород. А у малоросликов выбора не было – здесь родились, здесь и проводят лето. Кстати, лето длилось ровно два месяца. Мне сразу было обозначено быть с приезжими.
В середине сентября я сошлась с одноклассницей Светой. Жизнь у Светы не задалась с самого рождения. Она была толстой, рыхлой и ярко-рыжей той рыжиной, которой так отчаянно добиваются модницы, изводя тонны краски. Она была объектом насмешек своего старшего брата, вечным камнем преткновения для своей красивой, стройной и тоже очень рыжей мамы. А еще из Светиной семьи недавно ушел папа. И Света винила в этом только себя и свою неудачную фигуру. Ей запрещали питаться в школьной столовой. Каждый день она приносила с собой три зеленых яблока. По пол-яблока на перемену. В нашей столовой кормили хоть и бесплатно, но невкусно. И я не понимала тогда, почему Света так грустно жует свои яблоки на каждой перемене. Яблоки были красивые и очень большие. Импортные – так их называли. Я таких еще не видела, и эти яблоки засели в моей детской, не окрепшей для всяческих страстей душе завистливой иглой. Несколько недель подряд они не давали мне покоя. И тогда я придумала коварный план – как подобраться к Светиным яблокам поближе. План, как мне казалось, должен был сработать стопроцентно.
На одной из переменок я как бы невзначай подсела к Свете.
– А знаешь что, – сказала я ей, тоже как будто просто так.
– Что? – хрустя яблоком, протянула Света.
– А ведь я, Света, ведьма. – И тут я так выразительно на нее посмотрела, что сомнений у нее не должно было остаться никаких – ведьма и есть.
– Да ладно! – удивилась Света.
– У меня бабка – ведьма, и прабабка – ведьма, и прапрабабка тоже ведьма, а дед – цыган, – затараторила я. – А мама на картах может гадать, и все тоже могут, и я могу, и еще могу всякое: и приворот делать, и в семью возвращать там или вот любую девочку превратить в как барби, такую же… А что ты ешь? Яблоки, да? У меня у бабушки всякие яблоки растут в саду, а такие не растут. Дай попробовать? А еще видела, ты в портфель «Куку-руку» положила. Давай я тебе погадаю, а ты мне кусочек? – открылась я перед Светой разом.
Света меланхолично выложила передо мной блестящее, как будто фарфоровое, яблоко. И не менее меланхолично достала из сумки глянцевитую упаковку с заветными вафлями – как алкоголик хранит в заначке водку, она хранила сладости у себя в портфеле, основательно запрятав их между тетрадок и учебников. Правда, в отличие от яблока, от «Куку-руку» мне и вправду достался всего лишь маленький кусочек. Все было уничтожено мгновенно.
– А куда пойдем гадать? Здесь училка запалит карты и заберет. Она пацанам в прошлом году запрещала играть, тебя еще не было тогда. – Тут Света многозначительно на меня посмотрела, давая понять, что в прошлом году меня-то здесь действительно не было, а вот она, Света, была, и не нужно мне про это забывать. – Может, ко мне домой? У меня и карты дома есть, братнины только.
Я хотела блеснуть мастерством гадания и заявить, что гадать можно только на гадальных картах, а игральные для этого тонкого дела ну никак не годятся. Но деликатно промолчала, вспомнив, что дома-то у меня никаких карт нет, а отступать было уже поздно.
После уроков мы пошли к Свете домой. В сентябре уже начинало темнеть, по нашим, большеземельным, меркам, почти по-зимнему. Мы, растворившись в сумерках и дожде, долго шли по району, освещенному фонарями и в большей степени блеском луж, которые, разросшись где-то до размеров озер, сверкали и манили в непроглядной тьме дворов. «Как же я найду дорогу назад?» – пронеслось у меня в голове. Это был самый большой мой страх – заблудиться в этом городе, где нет названий улиц. Я представляла, как буду бродить тут одна-одинешенька и даже если вокруг меня соберутся люди, захотят мне помочь и отвести домой, я все равно не смогу объяснить, где я живу. Потому что как объяснить, если улиц нет, а все дома одинаковые? Мне тогда в голову не приходило, что номер микрорайона – это и есть что-то вроде названия улицы. Наконец мы подошли к огромной п-образной девятиэтажке, зашли в подъезд, и Света повела меня по каким-то лабиринтам – заходили на один этаж, через другой выход поднимались на два пролета, затем свернули в коридор, вмещавший в себя множество дверей. Светина квартира показалась мне еще меньше нашей и гораздо захламленнее. При самом минимуме мебели протиснуться из коридора в комнату было тяжело – вход загромождали огромные клетчатые баулы. Они стояли повсюду – у стен, под кроватью, на окнах. От их количества казалось, что и обои в квартире были в сумчатую клеточку и свет от лампы распространялся как-то клеткообразно.
– Почем снимаете? – деловито поинтересовалась я, ребенок своих бездомных родителей.
– Это наша, – обиделась Света. – Тапочки надевай. Вот эти.
– А это? – кивнула я на баулы, переобуваясь.
– Это мамины, – сказала Света, – она у меня челночница.
Я понимающе кивнула, хотя и не поняла.
– Италию продает. Возле рынка магазин видела? – пояснила моя новоиспеченная подруга.
Теперь некоторые детали профессии Светиной мамы для меня прояснились. Я презрительно хмыкнула про себя. Моя бабушка, учительница русского и литературы, оставшаяся в моем родном городе, называла таких спекулянтами, которые задушили каких-то там коммунистов. К коммунистам я особой жалости не испытывала, потому что никогда их не видела, но и оправдывать убийц-душителей тоже не могла. Мы прошли в комнату. Света принесла из кухни сковородку с макаронами по-флотски, и мы поужинали ими, даже не раскладывая по тарелкам. Запивали макароны каким-то заграничным соком с английскими буквами на упаковке.
– Мультифрукт, – гордо сказала Света. И снова легкий укол зависти почувствовала я в сердце.
Убрав остатки ужина, Света принесла из соседней комнаты колоду карт и положила их передо мной:
– Теперь гадай мне на судьбу.
Я взяла в руки карты и принялась тасовать колоду, приговаривая скороговоркой, как это делали старухи в деревне, где жила моя другая бабушка, не учительница, а обыкновенная колхозница-доярка, мамина мама:
– Тридцать шесть картей четырех мастей, расскажите, не соврите, чего ждать, чего бояться, за какое дело не браться. Слово мое крепко и к картам липко. Аминь!
Слово «аминь» я повторила раз десять, потому что именно оно, была я уверена, обладает магической силой и гарантирует правдивое гадание. Остальные слова были более-менее понятны, а это, иностранное, таило в себе какую-то тайну, как будто настоящее древнее заклинание. К тому же мне показалось, что оно произвело свой эффект и на притихшую Свету. Для пущей убедительности я помахала в воздухе руками, вырисовывая какие-то причудливые знаки. Гадать я умела только по самому простому, «по-школьному». Научили подружки в деревне. Но Света, городская северная девочка, практически не имеющая друзей, смотрела на меня во все глаза. Я разложила карты и начала расшифровывать тайные знаки судьбы:
– Будет у тебя какой-то серьезный разговор. С королем. Наверное, любовный, – предположила я, но тут же исправилась, заметив, что Света залилась таким свекольным пунцом, каким умеют краснеть только рыжие тонкокожие люди. – А может, и просто так, дружеский…
Видимо, все-таки передались мне деревенские бабкины гены, которая хоть и не была ведьмой, но славилась в своем селе тем, что мастерски гадала на любовь и заговаривала детские грыжи. Потому что не успела я выдать новую порцию предсказаний, как в дверях заворочался ключ и через несколько секунд на кухне загремела посуда.
– Брат пришел, – переполошилась Света, схватила карты и стала судорожно запихивать рассыпающуюся колоду под диванный плед.
– Светка! Ты опять все макароны сожрала! – раздался басок, срывающийся на визгливый дискант, и тут же в дверях появился рассерженный великан, волосом чуть потемнее Светы, но тоже очень рыжий, с лицом, покрытым всевозможными видами и подвидами прыщей. – Ты, жируха, сколько раз тебе мать говорила, жри капусту, ты чё, не понимаешь, что ли? Тебе чё врач сказал, а? Чё? Ну-ка повтори! Тебе врач сказал, что надо на двадцать килограммов похудеть! Ты совсем, блин, офонарела, на ночь макароны жрать?!
Света вжалась в диван.
– Антон, я не ела почти, ко мне подруга пришла, так я покормила, ей-то можно ведь. Мама мне сама разрешила друзей домой приводить, ты не слышал просто!
– Слышь, жируха, мне плевать на твоих друзей! Мне мама сказала следить за твоим здоровьем, пока ее нет. Как я за ним услежу, если ты жрешь, как свинья? Ты яблоки сегодня ела?
– Ела, – опустила Света глаза.
– Завтра чтобы съела десять яблок и запила кефиром. И всё. Поняла меня?
Тонкокожий Светин подбородок затрясся, как студень.
– Поняла.
– Антох, ну чё ты малую опять кошмаришь?
В комнату зашел высокий парень – золотисто-светловолосый, худой, с глазами доброго хулигана.
Я вся превратилась в слух и зрение.
