Только вдруг усатый сторож меня назад оттягивает. Говорит:
– Чего вы на них-то навалились, как вам, право, не совестно. Это ихний ножик. Это не психический пассажир. Вот эти трое – да, мои психические. А этот пассажир просто едет, как и вы. Мы у них ножик одалживали – попросили. Это ихний ножик. Как вам не совестно!
Которого я подмял, говорит:
– Я же им ножик давал, они же на меня и накидываются. Душат за горло. Благодарю – спасибо. Какие странные поступки с ихней стороны. Да, может, это тоже психический. Тогда, если вы сторож, вы за ним получше глядите. Эвон, накидывается – душит за горло.
Сторож говорит:
– А может, и он тоже психический. Пес его разберет. Только он не с моей партии. Чего я за ним буду зря глядеть. Нечего мне указывать. Я своих знаю.
Я говорю задушенному:
– Я извиняюсь, я думал – вы тоже ненормальный.
– Вы, – говорит, – думали. Думают индейские петухи… Чуть, сволочь, не задушил за горло. Разве не видите, что ли, ихний безумный взгляд и мой – натуральный.
– Нет, – говорю, – не вижу. Напротив, – говорю, – у вас тоже в глазах какая-то муть, и борода тычком растет, как у ненормального.
Один психический – этот самый помещик – говорит:
– А вы дерните его за бороду – вот он и перестанет ненормальности говорить.
Бородатый хотел закричать караул, но тут мы приехали на станцию Игрень, и наши психические со своим проводником вышли.
И вышли они в довольно строгом порядке. Только что безрукого пришлось слегка подталкивать.
А после кондуктор нам сказал, что на этой станции Игрень как раз имеется дом для душевнобольных, куда довольно часто возят таких психических. И что, как же их еще возить? Не в собачьей теплушке же. Обижаться нечего.
Да я, собственно, и не обижаюсь. Глупо, конечно, произошло, что разговорился, как дурак, но ничего! А вот которого я подмял, тот действительно обиделся. Он долго глядел на меня хмуро и с испугом следил за моими движениями. А после, не ожидая от меня ничего хорошего, перешел с вещами в другое отделение.
Пожалуйста.
1930
Слабая тара
Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того, чтобы не дать или не взять.
А нынче характер у людей сильно изменился к лучшему.
Взяток, действительно, не берут.
Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
У нас тетка от гриппа померла и в духовном завещании велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.
Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.
Только и слышен его симпатичный голос:
– Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите… Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.
Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два-три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхлябанная тара – он ее не берет. Хотя видать, что сочувствует.
Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
Весовщик говорит:
– Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди – я приму.
Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И которым отказали, те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он надел очки, чтоб его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе, и там даром раздают очки.
Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
– Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки. Который в очках кричит:
– Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, – говорит, – не свои ящики отправляю. Я, – говорит, – отправляю государственные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
Весовщик говорит:
– А я почем знаю? – И при этом делает рукой в сторону.
Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать весовщику.
Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег.
Он кричит:
– Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!
Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.
– Нет, – говорит, – я деньги вынул просто так. Хотел, чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.
Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.
Весовщик говорит:
– Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов – они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом, только что перенесшим оскорбление:
– Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказывать.
Другой служащий отвечает:
– Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас по-прежнему рыльце в пуху.
Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь рублей.
Я говорю:
– Что вы, – говорю, – обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.
Он мне говорит интимным голосом:
– Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но, – говорит, – войдите в мое пиковое положение – мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
Тут я начинаю понимать всю механику.
– Стало быть, – я говорю, – вы делитесь с весовщиком?
Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.
Вот приходит моя очередь.
Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
Весовщик говорит:
– Тара слабовата. Не пойдет.
Я говорю:
– Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
Весовщик отвечает:
– Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
Принимает он мой ящик и пишет накладную.
Я читаю накладную, а там сказано: «Тара слабая».
– Да что ж вы, – говорю, – делаете, арапы? Мне же, – говорю, – с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь, – говорю, – я вижу ваши арапские комбинации.
Весовщик говорит:
– Что пардон, то пардон, извиняюсь.
Он вычеркивает надпись – и я ухожу домой, рассуждая по дороге о сложной душевной организации своих сограждан, о перестройке характеров, о хитрости и о той неохоте, с какой мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции.
Что пардон, то пардон.
1930
Не надо спекулировать
Пока мы тут с вами решаем разные ответственные вопросы насчет колхозов и промфинплана – жизнь идет своим чередом. Люди устраивают свою судьбу, женятся, выходят замуж, заботятся о своем личном счастьишке, а некоторые даже жулят и спекулируют. Конечно, в настоящее время спекулировать довольно затруднительно. Но вместе с тем находятся граждане, которые придумывают чего-то такое свеженькое в этой области.
Вот об одной такой спекуляции я и хочу вам рассказать. Тем более факт довольно забавный. И тем более это – истинное происшествие. Один мой родственник прибыл из провинции и поделился со мной этой новостью.
Одна симферопольская жительница, зубной врач О., вдова по происхождению, решила выйти замуж.
Ну а замуж в настоящее время выйти не так-то просто. Тем более, если дама интеллигентная и ей охота видеть вокруг себя тоже интеллигентного, созвучного с ней субъекта.
В нашей пролетарской стране вопрос об интеллигентах – вопрос пока довольно острый. Проблема кадров еще не разрешена в положительном смысле, а тут, я извиняюсь, – женихи. Ясное дело, что интеллигентных женихов нынче немного. То есть есть, конечно, но все они какие-то такие – или уже женатые, или уже имеют две-три семьи, или вообще лишенцы, что, конечно, тоже не сахар в супружеской жизни.
И вот при такой ситуации живет в Симферополе вдова, которая в прошлом году потеряла мужа. Он у ней умер от туберкулеза.
Вот, значит, помер у ней муж. Она сначала, наверное, легко отнеслась к этому событию, А-а, думает, ерунда. А после видит – нет, далеко не ерунда, – женихи по свету не бегают пачками. И, конечно, загоревала. И вот, значит, горюет она около года и рассказывает о своем горе молочнице. К ней ходила молочница, молоко приносила. Поскольку муж у ней помер от туберкулеза, так вот она начала заботиться о себе – усиленно питалась. Вот она пьет молоко около года, поправляется и между прочим имеет дамский обывательский разговор со своей молочницей.
Неизвестно, с чего у них началось. Наверное, она пришла на кухню и разговорилась. Вот, мол, продукты дорожают. Молоко, дескать, жидковатое, и вообще женихов нету. Молочница говорит:
– Да, мол, безусловно, чего-чего, а этого мало.
Зубной врач говорит:
– Зарабатываю подходяще. Все у меня есть – квартира, обстановка, деньжата. И сама, – говорит, – я не такое уж мурло. А вот подите ж, вторично замуж выйти буквально не в состоянии. Прямо хоть в газете печатай объявление.
Молочница говорит:
– Ну, – говорит, – газета – это не разговор. А чего-нибудь такое надо, конечно, придумать.
Зубной врач отвечает:
