Уильям уставился сначала на дочь, потом на меня – с безысходностью во взгляде, известной всем молодым отцам. Ему было тридцать два, выходит, он узнал, что станет отцом двойни, в двадцать шесть. Меня, двадцатишестилетнего, такая новость подкосила бы. Вот и Уильяма она подкосила.
– В холодильнике есть пеперони. – Я похлопал Вилли по плечу. И, опережая его возражения, добавил: – Запретив своим отпрыскам съесть пиццу, ты не вернешь себе свои причиндалы. Они в сейфе, а ключ от сейфа у Софии, помнишь?
Моя забота была вознаграждена ледяной улыбкой.
* * *
В раковине лежал нож для рыбы – особой формы, с рукоятью, защищавшей руку от скольжения. На столешнице – галлон сока уже комнатной температуры. Завязав волосы в хвост, я закрыл навесные шкафы, задвинул ящики и, спрятав нож, вымыл руки с мылом.
Утвиллер забрался на табурет, на котором два часа назад, борясь с похмельем, сидел я.
– На вопрос ответишь?
Я сунул пиццу в микроволновку, а коробку затолкал в мусорное ведро. Помимо коробки, там была бутылка из-под виски, что-то синее, свернувшееся кольцами, и слипшийся, некогда серый ком, как мои…
– Вы только посмотрите! – Я вздрогнул, но Вилли продолжал как ни в чем не бывало: – Митчелл не реагирует на внешние раздражители. С тех пор как вышел из леса, смотрит темным равнодушным взглядом. Вероятно, внешние раздражители недостаточно весомые. Может, мне следует отыскать твой сундук мертвеца?
Я затянул мусорный пакет, прежде чем успел рассмотреть что-либо еще.
– Дэн?
– Все в порядке.
– Ну, я так не думаю. Ты позеленел.
– Кажется, я был не готов к запаху еды.
Уильям подался вперед, придирчиво изучая мою физиономию.
– У тебя отрешенный вид и остекленевшие глаза. Много ты вчера выпил?
По мнению Утвиллера, я был одним из самых счастливых парней на планете. Но, само собой, я им не был. Проблема с алкоголем заключается в том, что однажды ты просыпаешься и понимаешь, что он нужен тебе не только скоротать вечерок, а просто чтобы почувствовать себя нормальным. Сначала мысль о стакане завлекает тебя в бар, потом заставляет выбираться из постели, а уж затем выпивон хватает тебя за шкирку, швыряет на пол и тащит за собой, словно добычу. Дважды я подходил к черте, дважды мне удавалось откатывать. Последние два месяца я снова уверенно полз проторенной дорожкой. Вопрос пары недель, когда первым делом утром я буду тянуться не к шипучим таблеткам, а к бутылке. А без Вивиан я не был уверен, что, достигнув этой точки, захочу откатывать в третий раз. Для кого? Для себя? Себя я не так чтобы любил. По правде говоря, я себя ненавидел. Делать что-то для себя всегда было своеобразной формой мазохизма: что бы я ни делал, это было разрушительным, самоубийственным.
– Я решил завязать, – сказал я неожиданно для самого себя.
– Когда?
– Сегодня утром. Только что.
Это была чистая правда. С другой стороны, я не брался утверждать, насколько она жизнеспособна. Вилли продолжал смотреть на меня с легким беспокойством, когда звякнула микроволновка.
Детей мы нашли у двойных дверей с ручками в виде оскаленных демонических морд.
– Я хочу посмотреть, что там внутри! – разнылся Вилли-младший. – Когда я смогу посмотреть, что там внутри?
– Они видели «Семейку Аддамс», – заметил я, поднимая брови. – Полагаю, фильмы студии «Хаммер»[3 - «Хаммер» – киностудия, основанная в 1934 году в Великобритании, известна производством фильмов ужасов.] приведут их в восторг. – Утвиллер метнул на меня свирепый взгляд, и я догадался, о чем он думает: о том, как впервые попал в комнату за двойными дверями. – Ладно, ладно. Но так и знай: есть вещи похуже ужастиков.
Лицо Уильяма приняло исступленное выражение, он зашатался подобно монстру Франкенштейна.
– И все они ходят на двух ногах, выглядят как мы с тобой, но их глаза холодны, как лед, а в сердце у них сажа. А теперь все живо на кухню, иначе я озверею и кого-нибудь проглочу!
Я переглянулся с малышней:
– Робин Бобин Барабек cкушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника…[4 - Английская песенка. Перевод К. Чуковского.]
Холл наполнил детский смех.
* * *
Получасом позже, бросив пакет в мусорный бак, я остановился у входной двери. Сквозь голые ветки кленов и осин виднелась Холлоу-драйв. Соцветия гортензии, присыпанные снегом, напоминали покинутые гнезда шершней. Я прожил здесь шесть лет.
– А как же твоя работа?
Пристегнув двойняшек на заднем сиденье «Кадиллака», Утвиллер приблизился ко мне.
– Мне платят не за то, чтобы я торчал в офисе с девяти до пяти. Более того, люди готовы платить мне еще при моей жизни. – Я поставил сумку в багажник. – Между прочим, все тридцать пять лет жизни Модильяни прошли в исключительной нищете. Он был так беден, что часто писал и на обратной стороне холста. А умер от туберкулезного менингита в больнице для бездомных. Как только гроб с его телом был предан земле, арт-дилеры и воротилы принялись скупать его работы за тысячи франков.
Открыв дверцу, я забрался за руль. Одной рукой Уильям оперся о крышу, другой – о дверцу, заглядывая в салон.
У Вилли был класс, а у меня – поразительная готовность к насилию. Однажды мы возвращались с двойного свидания – я, Вивиан, Уильям и София. И какой-то парень на парковке начал спорить с ним из-за парковочного места. В итоге тот тип ударил его, а Утвиллер просто стоял там, с кровью, бегущей по губам, и с таким видом, будто решал сложное математическое уравнение. Я позаботился о том, чтобы это не повторилось, и под воинственные крики Софии уложил ублюдка мордой в асфальт. Вот такой была разница между мной и спокойным, бесконфликтным Уильямом. Кстати, за время нашей дружбы мы ни разу не сцепились.
Три года назад я заготовил конверт на случай, если склею ласты, который хранил в верхнем ящике бельевого комода, подписанный: «Вручить Уильяму Коннору Утвиллеру».
– Вивиан звонила, – заметил друг. Из-за низких туч вновь выглянуло солнце, и линзы его вайфареров позеленели. – Они болтали с Софией больше часа.
Я молча кивнул. Утвиллер был в курсе, что на данный момент мы с Вивиан не живем вместе. Расстались, разбежались, подали на развод – этих слов не было… еще. Он не знал, что случилось двадцатого сентября. А иначе осмелился бы я попросить его рассказать мне?
– Набери меня, когда остановишься на ночь в какой-нибудь вшивой дыре. – Вилли похлопал меня по щеке. – Буду ждать твоего звонка в шелковой пижаме и с томиком Пруста.
Он стоял на подъездной дорожке моего дома и смотрел мне вслед.
Мысли вихрем проносились в голове. Одни, громкие и ясные, призывали сделать все, чтобы мои близкие не пострадали. Другие – голоса из темноты – требовали любой ценой сохранить в секрете поступок двухлетней давности. Я говорил себе, что делаю это ради Вивиан, брата, матери, но голоса из темноты утверждали, что я делаю это ради себя. Хотя моя поездка была единственным способом спасти нас всех.
Именно в тот момент, свернув с Холлоу-драйв на Уилсон-Милс-роуд, я осознал, что еще два года назад сделал первый шаг по дороге, вернуться обратно по которой невозможно.
5
В час пополудни, покинув пределы штата, я остановился пообедать. Среди грузовиков и седанов, выстроившихся перед кафе, мой «Порше Кайен» с полностью черной отделкой экстерьера казался чужаком.
Какой-то старик за соседним столиком заунывно пересказывал другому старику самый нелепый эпизод очередного сериала. Это окончательно превратило мой обед в скучнейшие похороны бургера, картошки и трухлявого салата.
* * *
Успело стемнеть, когда я въехал на Макинак – мост длиною в пять миль через пролив Макино, в котором соединялись два пресноводных озера из цепи Великих озер – Мичиган и Гурон. По мою правую руку мерцал Макино-Айленд. Я опустил стекло, и в салон ворвался холодный ветер. До постройки моста здесь была паромная переправа, а еще раньше часть Мичигана оказывалась отрезана от мира в зимнее время.
Перед пунктом взимания платы за проезд по мосту образовалась очередь из семи автомобилей. Головная боль, с обеда набиравшая обороты, теперь ощущалась резким покалыванием на корне языка, будто металлические контакты батарейки. Я не мог залить боль, не мог сосредоточиться. Сто миль до Парадайса. Полтора часа за рулем. Исключено. Мне нужен был восьмичасовой сон.
Я заехал на парковку первой попавшейся на пути гостиницы Сент-Игнаса. Немая пустота коридора поглощала звук моих шагов, а где-то там, впереди, сияла алая надпись «ВЫХОД».
* * *
Над кроватями висело по абстракции, которые я счел умеренно оскорбительными. Не хватало какой-нибудь работы Томаса Икинса, скажем, его «Шахматистов», чей реализм заставил бы меня сомневаться в реальности стеганого покрывала и штор с цветочным орнаментом.
На ходу срывая защитную мембрану и забрасывая в рот сразу две таблетки аспирина, я прошел в ванную комнату, смыл их водой из-под крана и умылся. Затем пустыми глазами уставился в далекое ничто. Меня не покидало ощущение, что еще чуть-чуть – и я проснусь дома, на часах снова 7:31, а Гилберт посапывает у меня в ногах. И все это окажется просто дурным сновидением, дикой, бессмысленной, жестокой чепухой.
* * *
Приняв душ, я встал перед зеркалом. Волосы отяжелели от воды; высохнув, они пойдут волнами, словно рожь под порывами ветра в солнечный августовский полдень. Рослое, широкоплечее отражение равнодушно уставилось на меня в ответ сквозь пар, заволокший зеркало.
Мне исполнилось тридцать пять, я пережил своего отца уже на два года. Хотя я не держал в доме ни одной его фотографии (думаю, Зак тоже, а вот у матери наверняка где-нибудь остался семейный альбом, в котором есть снимки отца, пусть она никогда не предложит полистать его, а я не попрошу об этом), мне не нужны были фотографии, чтобы помнить его лицо – достаточно посмотреться в зеркало. Только отец не носил бороды и коротко стриг волосы. Я начал отращивать волосы еще в средней школе, а бороду – в колледже и с тех пор ничего не менял. Впрочем, сходство все равно было поразительным.
Кто это? Это ты, Дэнни? Это Джозеф?
Я провел ладонью по зеркалу, встречая свой взгляд – то ли серый, то ли зеленый, то ли голубой. Иногда это был оттенок хлорированной воды в бассейне, иногда – мокрой серой плитки, иногда – Джозефа Хантера Митчелла.
Говорят, глаза – зеркало души.
Я опустил взгляд на свои руки.
Но руки – руки могут рассказать о человеке все.
Именно в тот момент, вглядываясь в свое отражение, вновь затягиваемое паром, комариный писк начал расти, и я разобрал в нем слова: «Никогда не стесняйся своих шрамов, Дэн. Они рассказывают другим людям о важных событиях, которые произошли в твоей жизни».
Взяв швейцарский нож, я вытащил ножницы и подровнял бороду, в последние месяцы превратившуюся в грачиное гнездо. Теперь рубец на шее стал заметен. Второй рубец, напоминавший туго скрученное белое полотенце, протянулся ниже правого бедра, над коленом. Я раздумывал набрать Вилли, но в итоге отказался от этой затеи: время близилось к полуночи, я был без трусов и собирался позвонить другому мужчине.
На вешалке в прихожей висел халат, однако лишь чудо, Господь Бог и крепкий алкоголь, объединив силы, смогли бы заставить меня надеть его. Я не располагал ни тем, ни другим, ни…
Подняв с пола трусы, я подошел к мини-бару. Пиво, содовая, маленькие бутылочки водки, виски, вермута. На задворках сознания, становясь все навязчивее, билась мысль – НАДО НАГРУЗИТЬСЯ. Все остальное – временное препятствие. НАДО НАГРУЗИТЬСЯ. Стать лучше, сильнее, прямо сейчас. Подумать обо всем завтра.
Я взял водку. Казалось, она улыбается мне. Я вижу тебя, Дэнни. Я вижу тебя, друг. Давай, я буду трахать тебя до потери пульса, тебе лишь надо скрутить крышку и сделать глоток.
Я сунул водку обратно.
Насколько меня хватит?
6
Я достал из сумки «Глок-19» и коробку патронов. За счет укороченного ствола исходного «Глока-17» он казался слишком маленьким, чтобы доверить ему свою жизнь. Ничего страшного, я вверял свою жизнь и гораздо меньшему.
Сев на кровать и включив прикроватное бра, я извлек магазин из рукоятки. Сопротивление пружины возрастало по мере уменьшения количества патронов в руке, в то время как сопротивление другой – той, что внутри меня, – ослабевало. Впервые за весь день я отпустил те свои мысли, которые возникли еще при чтении письма, и теперь они обступили меня безмолвными надзирателями. Я не мог допустить, чтобы кому-то стало известно о моем проступке. Проступок – так ты это называешь? Проступок, недоразумение. Он оступился всего раз, а потом было поздно. Плевать. Хорслейк находится в глуши. Я убью его и закопаю там же.
Вогнав магазин обратно в рукоятку, я положил пистолет на прикроватный столик, сорвал с кровати покрывало и забрался под одеяло.
Я вспоминал свою последнюю поездку в Нью-Йорк в конце октября. Уладив все дела, мы с Джерри отправились ужинать в мой любимый ресторан.
Джеральд Флеминг из «Синнерс Арт» был моим агентом уже двенадцать лет. Когда я впервые увидел его, он не произвел на меня огромного впечатления, но он оказался настоящим бойцовским псом от современного искусства. Джерри первым заинтересовался моими работами. Я жил своей жизнью – и вдруг обо мне заговорили. На первой выставке, в которой меня пригласили принять участие, мне выделили отдельный зал. Через полгода, когда мне исполнилось двадцать три, один известный галерист устроил мне персональную выставку в своей галерее в Сохо. В первый же вечер были распроданы все мои картины. А я бродил из зала в зал, недоумевая: «Какого черта? Когда это произошло?» К 2010-му выставки моих работ прошли в галереях Нью-Йорка, Вены, Парижа, Берлина, Мюнхена, Гамбурга, Москвы, Милана, Лос-Анджелеса, Женевы, Будапешта.
Я заказал севиче из гребешка и пасту с морепродуктами. Джерри погрузил нож в кусок сырого мяса, который почему-то назывался стейком.
– Где Вивиан? – спросил он.
– Ты же знаешь, она терпеть не может летать.
Джеральд отложил столовые приборы, перевел взгляд на кого-то поверх моей головы и постучал пальцем по сапфировому стеклу над синим циферблатом Oyster Perpetual.
– Хорошо, Дэниел, как скажешь.
Повернувшись на стуле, я с отвисшей челюстью наблюдал, как официант несет торт, меня окружают люди, а музыканты начинают исполнять «С днем рождения» в джазовой манере, в то время как невозможность немедленно покинуть ситуацию кипятком разливается внутри меня. В итоге я отлучился в уборную и долго держал пальцы под ледяным потоком.
– Считай меня старомодным, но я настоял, чтобы свечей было тридцать пять. Знаешь, есть у меня ощущение, что этот год изменит все.
Флеминг был одним из самых безупречных и профессиональных людей, с которыми я когда-либо имел дело, но это не отменяло того факта, что мне хотелось дать ему в морду.
– Я не отмечаю дни рождения.
Он отпил из бокала и посмотрел на меня. В его глазах что-то неуловимо отсвечивало – струящееся пламя трех десятков свечей на фоне огромного полотна в духе Айвазовского или Тернера, с судном посреди шторма.
– Ты можешь ненавидеть игру, но не игроков.
Держась в тени, я задул свечи, напомнившие мне погребальный костер…
Сонное дыхание системы отопления подействовало ударом в основание черепа, и я отрубился.
* * *
По стеклу ползли капли дождя, мост и Макино-Айленд скрыл туман. Девять утра. Я почистил зубы и оделся: брюки карго, футболка, толстовка, ботинки из нубука. Взял пистолет и некоторое время стоял с ним в тишине номера, чувствуя тяжесть металла в руке.
До десяти в гостинице был бесплатный завтрак. Залив в себя двойную порцию кофе, я бросил спортивную сумку на заднее сиденье и выдвинулся в путь. В груди уже нарастало знакомое напряжение. Как правило, оно не оставляло меня, пока я не склонялся с ножом над добычей.
7
