Доктор сжал кулаки.
– С пьяным человеком не стоит разговаривать! – пробормотал он сквозь зубы, схватил свой саквояж со стола и, не допив пива, стал уходить с огорода, крикнув егерю: – Амфилотей! Проводи меня! Я ухожу на охоту!
– Эй! Ящик! Аппарат! Вернись! – крикнул ему вслед Петр Михайлыч и захохотал еще громче.
7
Был час четвертый второго дня, а Петр Михайлыч все еще не собрался на охоту, да и не мог он собраться – ноги окончательно отказались ему служить, до того много было выпито всякой хмельной дряни. Да и не одни ноги. Самое туловище требовало подпоры, и, не будь врытого на огороде в землю стола, он давно бы свалился со скамейки, на которой сидел. Движения его ограничивались только размахиванием руками, которыми он ловил увертывающихся от него крестьянских девушек, все еще находившихся при бражничанье и время от времени певших песни. Число девушек усилилось уже до пяти. Эти вновь пришедшие девушки явились с корзинками грибов, которые Петр Михайлыч и купил у них. Около него стояли три объемистые корзины с грибами. Пришла баба с черникой – Петр Михайлыч и чернику купил у нее и присоединил корзину к грибам, а бабу оставил при себе бражничать. Тут же стояла и корзина, переполненная раками, которую принесли деревенские мальчишки и продали ему. Кроме Степана с Петром Михайлычем бражничал и еще мужик Антон, тщедушный, хромой и одноглазый. Он явился с форелью, продал ее Петру Михайлычу, и форель эта висела тут же на вишне на мочалке, продетой сквозь жабры. Пиво лилось рекой. Егерь Амфилотей, карауливший Петра Михайлыча, несколько раз предлагал ему отдохнуть, принес даже ковер и подушку, положив их на траву под вишню, но тот упорно отказывался от отдыха.
– Ежели вам, ваша милость, теперь часика на два прикурнуть и освежиться, то мы часу в шестом все бы успели еще на выводков съездить, – говорил он.
– Плевать. Успеется… – отмахивался Петр Михайлыч.
Егерь пробовал гнать всех мужиков и бабу, но те не шли. Не уходили и девушки, требуя от Петра Михайлыча расчета за песни, но тот не давал и кричал:
– Пойте! Пойте веселую! Расчет к вечеру! Да что ж вы так-то? Танцуйте кадриль, пляшите.
– Да ведь плясать-то, Петр Михайлыч, надо под гармонию, а гармониста нет, – отвечала Аришка. – Вот ежели бы Калистрата нам позвать. Уж он куда лих на гармонии!..
– А где Калистрат? Кто это такой Калистрат? – спрашивал Петр Михайлыч.
– Он кузнец, он теперь в кузнице.
– Стакан! Волоки сюда Калистрата!
– Дементья надо, а не Калистрата. Калистрат теперь на работе. Он даве мне переднюю ногу у коня подковывал, а теперь тарантас доктору чинит.
– Ну, вот… Поди, уж починил давно. Что нам Дементий?.. Дементий только пискает на гармонии, а Калистрат – настоящий игрец, – стояла на своем Аришка.
– Не пойдет, говорю тебе, Калистрат от работы.
– Полно врать-то тебе! Посулить ему за полдня рабочего сорок копеек, так в лучшем виде пойдет.
– Калистрата сюда с музыкой! Живо! – стучал Петр Михайлыч кулаком по столу. – Стакан! Что такая моя оккупация?
Мужик Степан побежал за Калистратом и через четверть часа вернулся с ним. Калистрат – молодой парень с серебряной серьгой в ухе – как был на работе в закопченной рубахе и опорках на босую ногу, так и явился на пир с гармонией. Он заиграл какую-то песню, девушки заплясали перед столом французскую кадриль, состоящую, впрочем, только из первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тут Петр Михайлыч, сначала подпевавший под музыку, стал клевать носом и наконец, сидя у стола, заснул, положив на него руки, а на них голову. Девушки, услыша храп, стали будить Петра Михайлыча, он не просыпался.
– Петр Михайлыч! Что ж вы? Проснитесь! – трясла его за рукав Аришка.
Петр Михайлыч не откликался и был недвижим.
– Довольно, что ли, Петр Михайлыч, петь и танцевать? Ежели довольно, то пожалуйте нам расчет, и тогда мы по домам пойдем.
– Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человек измаялся. Не пропадут ваши деньги. После за ними придете, – вступился за него егерь.
– Да он забудет потом об нас, и пропадет у нас все пропадом. Петр Михайлыч! Ваше степенство!
– Не вороши, тебе говорят! Никогда он не забудет, а забудет, так я напомню. Сколько тут вас? Пять душ?
– Да он, голубчик Амфилотей Степаныч, тверезый-то по двугривенному нас рассчитает, а от пьяного мы от него по полтине можем взять. Пьяный он щедрее.
– Не таковский он человек. Человек он обстоятельный, купец надежный, а не шишгал какая-нибудь, у него два дома в Питере. Что скажу, то и даст.
– Так ты, голубчик, похлопочи, чтобы по полтине… Вот нас пятеро, так чтобы два с полтиной. Двугривенничек мы тебе от себя за труды дадим, – упрашивали девушки.
– Ладно, ладно. Убирайтесь только вон.
– Когда приходить-то?
– Вечером, вечером приходите. Вечером я его разбужу.
– Ах, какая незадача! За грибы получили, а за песни так и не посчастливилось, – с сожалением говорили девушки, уходя с огорода.
– Мне тоже с него за полдня получить, – бормотал кузнец Калистрат. – Меня от работы оторвали. Ты скажи ему, чтоб два двугривенных…
– И мне за рыбу шесть гривен… – прибавил одноглазый мужичонка. – Ты напомни ему, Амфилотей Степаныч. Да не даст ли он рубль? Ведь он проснется, так не будет помнить, что за шесть гривен сторговался.
– Все, все до капельки получите вечером, убирайтесь только вон!
– Ты похлопочи, говорю я, чтоб рубль-то… Может статься, он забудет. А я тебя за это потом двумя стаканчиками с килечкой…
– Проходите, проходите. Нужно же дать человеку покой! – гнал всех егерь. – Степан! Помоги мне Петра Михайлыча оттащить от стола и положить вот тут на ковер под дерево.
Егерь и мужик бережно подняли охотника, поволокли его и, как кладь, положили на ковер под вишню, сунув ему под голову подушку.
– Ну, прощайте, родимые. Пойду я… – уходила с огорода баба. – Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась вволю, – пробормотала она.
Кузнец Калистрат шарил по столу и допивал из недопитых бутылок пиво. Найдя под столом непочатую бутылку, он хотел унести ее с собой, но егерь отнял ее.
– Да ведь тебе еще останется. Чего ты жадничаешь! – сказал ему Калистрат. – Вон еще три непочатые бутылки стоят.
– Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставлен, чтобы охотничье добро стеречь. Ведь уж и так налакался досыта.
– Так смотри, сорок копеек! – сказал Калистрат, уходя, егерю.
– Что обещано – как из банка будет заплачено.
Перед егерем стоял Степан и спрашивал:
– Ну, а мне как быть? Что мне теперь с лошадью делать? Отпрягать ее или так оставить? Деньги-то я свои получу – а вот поедет он сегодня куда-нибудь или опять не поедет?
– Знамо дело, никуда не поедет. Нешто такие вареные судаки куда ездят? А он совсем судак вареный. Ты поезжай домой и отпряги лошадь, а уж в ночное ее не отпускай, – отвечал егерь.
– Ну, ладно. Теперь я и сам дрыхнуть лягу, а ужо вечером к нему понаведаюсь… Ах, Петр Михайлыч, Петр Михайлыч! Люблю таких охотников! Душа.
Степан крутил головой и уходил с огорода. Он и сам был пьян и шел покачиваясь.
8
Только часу в девятом вечера проснулся спавший на огороде под вишней Петр Михайлыч, да не проснулся бы и теперь, если бы не пошел дождь и не стал мочить его. С всклокоченной головой, с опухшим лицом поднялся он с травы, схватил ковер и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился в охотничью сборную избу. Уже темнело, спускались августовские сумерки. На дворе он встретил егеря Амфилотея, старающегося поймать на цепь рыжего пойнтера, но тот не давался ему.
– Подлец! Мерзавец! Что ж ты меня раньше не разбудил! – сказал Петр Михайлыч егерю.
– Три раза будил, да что ж с вами поделаешь, если вы не встаете и даже деретесь во сне? Сон-то у вас какой-то бесчувственный.
– Деретесь! Знамо дело, человек в забытье. Ну, и выпил тоже малость.
– Уж и малость! От такого питья медведь лопнет. Вы разочтите: вчера питье, потом сегодня…
– Ты бы хорошенько меня потряс.
– Господи боже мой, ваша милость! Да ведь не поленом же по брюху мне вас колотить. Я уж и так раскачивал вас, что тумбу.
– На охоту теперь поздно? – спросил Петр Михайлыч.
– Какая теперь охота! Сейчас ночь. В слона теперь не попадешь, а не токмо что в куропаточного выводка. Да и леший может в лесу обойти. Пожалуйте чай пить в избу. Самовар готов.
Егерь подхватил из рук Петра Михайлыча ковер и подушку и понес их в избу. Петр Михайлыч шел и почесывался.
– Ведь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту… – бормотал он.
– Завтра утречком надо постараться сходить. Сегодня уж как-нибудь потрезвее, а завтра чем свет, – отвечал егерь…
– Так-то оно так, но вот беда – я сказал жене, что сегодня к вечеру вернусь домой.
В избе кипел самовар. За столом на клеенчатом диване сидел доктор Богдан Карлыч и еще охотник – молодой человек из местных лесопромышленников, в кожаной куртке, в кожаных штанах и в таких высоких сапогах, что они доходили ему прямо до туловища. На столе около самовара стоял изящный раскрытый ларец в виде баула, и из четырех гнезд его выглядывали четыре горлышка бутылок. Доктор и охотник пили чай с коньяком.
– Петр Михайлыч! Вот так встреча! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдется! – воскликнул охотник. – Откуда это?
– Спал… – хриплым голосом произнес Петр Михайлыч, щурясь на свет шестериковой свечки и маленькой жестяной лампочки, которые уже горели на столе, протянул руку охотнику и сказал: – Здравствуй, Василий Тихоныч.
Молодой человек посмотрел на него и пробормотал с усмешкой:
– Вишь, у тебя лик-то как перекосило! Или уж на охоте намучился?
– Всего было, кроме охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поеду.
Петр Михайлыч грузно опустился на массивный стул с продранным сиденьем.
– Так вот и отлично. И я на завтра с вечера приехал. Вместе и пойдем, – отвечал Василий Тихоныч. – А я, брат, приехал на уток выписную собаку попробовать. Собаку я себе из Англии выписал. Тридцать пять фунтов стерлингов… Это ведь на наши-то деньги по курсу – с провозом и прокормом около четырехсот рублей собака обошлась.
– А только уж и собака же! – мрачно откликнулся егерь. – За эту собаку и четырех рублей жалко дать. Ведь вот сколько ловил ее, чтоб на цепь взять, – так и не поймал.
– Это оттого, что она русских слов не понимает, а знает только по-английски. Собака на редкость. Чутье – изумление… Дрессировка… Да чего тут! Я ей папироску зажженную в зубы давал – держит, не смеет выбросить, а уж собаки на что табачного дыма не любят. – А к себе ее между тем кусочком говядины подманиваете.
– Это оттого, что я английских слов не знаю, не знаю, как ее к себе подозвать, а она дрессирована только на английские слова и русские слова не понимает. Собаку-то прислали, и счет прислали, и все, а английских слов охотничьих не сообщили, как ей приказывать. Ну, да мы теперь агенту запрос через нашу контору в Лондон сделали, чтобы прислал английский словарь собачьих слов с переводом на русский язык и чтоб все эти английские слова русскими буквами были написаны, так как я английского языка не знаю.
– Арапник, Василий Тихоныч, на эту собаку надо здоровый, а не английские слова, – сказал егерь. – И словами английскими ничего не поделаете, ежели собака – вор.
– Ну, уж это ты оставь… Я ей кладу на нос кусок сахару и только погрожу пальцем…
– А цыпленка сейчас у хозяйки на дворе задушила и съела.
– Ну, уж это ты врешь!
– Извольте выйти на двор и посмотреть. Весь двор в перьях, да и посейчас она по двору с крылом возится. Да ведь как уворовала цыпленка-то, проклятая! Забежала в чулан, сняла его с насеста и сожрала.
– Не может быть! Никогда не может быть, чтобы английская дрессировка братьев Роджерс… Приведи сюда сейчас собаку! – воскликнул Василий Тихоныч.
– Да как ее привести, ежели она в руки не дается?
– Да, да… Русских слов она не понимает. Англичанка, кровная англичанка… Вот тебе кусочек сырой говядины, примани ее на говядину и приведи. На говядину она сейчас подойдет. Скажи только слово «на» и протяни говядину. Должно быть, «на» и по-английски значит «на», потому что она его отлично понимает.
Василий Тихоныч полез в карман своей кожаной куртки, вынул оттуда кусочек сырого мяса и подал его егерю.
Егерь взял мясо и цепь и неохотно пошел за собакой. – Ужасные деньги – четыреста рублей за собаку, – произнес доктор.
– Но зато уж собака! Огонь, а не собака! Я знаю, что люди и по шестисот рублей за щенка от известных матерей и отцов платили, а это ведь взрослая сука. Я считаю, что щенками в два года эти деньги выручу. Да и помимо щенков – медали на собачьих выставках буду за нее получать. А ведь большая золотая медаль стоит семьдесят пять рублей. Три золотые медали в три года получить – вот уж двести двадцать пять рублей. Нет, тут никогда не будет убытка, а напротив – барыш.
– Цыпленка-то она своровала – вот что нехорошо, – опять сказал доктор.
– Позвольте-с… Да, может быть, она своровала его потому, что егерь ей какое-нибудь такое слово по-русски сказал, которое она приняла за слово «взять», – возражал Василий Тихоныч. – Говорю вам, что собака только по-английски знает и по-русски ни слова, ну, она и ошиблась.
– А жрать-то цыпленка зачем же?
– Да не жрала. Никогда я не поверю, чтобы жрала! Просто нарочно егерь говорит, чтобы за цыпленка с меня сорвать. Вот сейчас приведут собаку, и увидите вы, что положу я ей на нос кусочек мяса и только пригрожу пальцем, как истукан будет она сидеть, пока не скажу «на». «На» она отлично понимает.
Петр Михайлыч сидел молча и зевал и даже не слышал разговоров о собаке, до того у него болела голова. В глазах ходили какие-то круги, в висках стучали точно молотки, а затылок был как бы налит свинцом.
– А здорово, должно быть, ты хватил сегодня, Петр Михайлыч! – взглянул на него молодой охотник и покачал головой.
– Ох, уж и не говори! – вздохнул Петр Михайлыч.
– Так отпивайся скорей крепким чаем.
– Чаю потом… А прежде… Ох, не осудите только, господа… Не осуди и сам не осужден будешь… Все мы люди и человеки. Вот чего прежде надо.
Петр Михайлыч протянул руку к одной из бутылок в ларце Василия Тихоныча и дрожащей рукой стал наливать из нее себе в рюмку содержимое.
9
Егерь привел на цепи собаку. В руке он держал мертвого цыпленка.
– Еще одного цыпленка задушила, проклятая! – сказал он. – Вот и цыпленка нарочно несу.
– Не может быть! – воскликнул Василий Тихоныч, вскочив с места. – Это ты сам цыпленка задушил.
