– Угу. Через полчаса совместного надругательства над замком.
– Больше даже.
– Можно подумать, что ты серьезно подозреваешь Сонечку. Ну да, как раз она здесь весь этот бардак и устроила!
– Не вариант. Разве что умом тронулась от твоих ухаживаний. Я просто просчитываю все версии, даже маловероятные.
– Не до такой же степени! – Вовку явно зацепили мои бесхитростные намеки и возмутительная шуточка в отношении его любимой женщины. – Сонечка уже с неделю сюда носа не кажет. Как решили, что до сессии не лабаем больше, ее и след простыл! Чего ей тут делать? Ты что, видел ее в технаре?
– Все-все, успокойся, Ромео. Не видел. И никто ее не подозревает. Это было бы очень странно. Даже для твоей странной подружки!
Надо сказать, что Вовкина полуобморочная пассия вообще не из нашего техникума. Сонечка – молодой технолог на городском хлебокомбинате, где мы ее и завербовали в наш ансамбль. Точнее, она – подгон нашего крестного отца, Бушнева. Это он мастер в поиске молодых дарований. По себе знаем.
«Алло, мы ищем таланты».
– Ты еще Адамыча заподозри! – не унимался Вовчик. – Он же ненавидит нашего брата-музыканта.
– «Стиляги американские, – вспомнил я деда-завхоза. – Шляетесь тут с балалайками своими. Сталина на вас нету». Адамыч неповторим.
– Ну!
– Несерьезно.
– Сам знаю. – Вовка поднял с пола электрочайник и подозрительно заглянул под крышку. – Накипи здесь! Чешуей отваливается. Я и не видел раньше…
– Сообщать будем? – поинтересовался я. – Директору.
– Дурак, что ли? О чем сообщать? О погроме? Или о том, что у тебя левая примочка из-под замка пропала? Чужая примочка – из-под технарского замка! Сам подумай, что Кефир тебе на это ответит.
– Ну да. Много чего ответит. И ключи отберет. Кто же это накрысятничал?
– Да кто угодно! – заявил Вовка. – Все знают, что в актовом зале вторая дверь не запирается. Там и сейчас на подоконниках зубрилы маньячные сидят, от людей прячутся. А на большом перерыве и жрут здесь, и спят на задних рядах, и в карты режутся. Проходной двор!
– Знаю.
– А фигню эту открыть и гвоздем можно.
– А чего ж мы тогда с родными ключами тут возимся? По полчаса!
– Потому что родные – это наш крест! – по-армянски рассудительно заявил Микоян. – Они уважения требуют!
– Вот сейчас вообще не смешно было!
– Понимаю.
Я сокрушенно вздохнул. Безнадега.
Наше стихийно проведенное предварительное дознание ожидаемо уперлось в тупик. И чего теперь делать? Кроме того, что неплохо бы навести порядок в каморке и убрать уже наконец эти долбаные чайные озера на полу? С педалью до сессии можно потянуть – Бушнев знает про наше вето на концерты, спрашивать не будет.
А потом?
И пусть я внутри… ну, очень взрослый человек, тем не менее выхода пока не вижу. И даже не представляю, за что ухватиться в первую очередь в предстоящих поисках.
Еще, блин, курсовая, будь она неладна!
Беда не приходит одна. Все в кучу.
Ноябрь!
Глава 3
Демпинг по-русски
К воровству у меня особое отношение – исключительно болезненное.
Как учил нас Фрейд, великий и ужасный, – ищите аномалию психики взрослого человека в детстве. Так оно и есть. В первый раз именно в детстве меня и обокрали. В третьем классе. Мощно так обнесли. Капитально.
Я тогда, на свою беду, притащил в школу коллекцию бумажных денег царских времен. Дореволюционные купюры! Выменял их на каникулах в бабушкиной деревне на глянцевые открытки советской хоккейной сборной у одного «глубинного патриота» преклонных лет. Слов нет, открытки были хороши – с цветными портретами хоккеистов и фрагментами матчей «Красной машины», большей частью – с канадцами. Но и то, что я получил взамен, было уникально! «Государственные кредитные билеты» с пугающе непривычными двуглавыми орлами номиналом от пятидесяти копеек до десяти рублей. Да-да, полтинник тоже был бумажным, хоть и не таким цветастым, как другие деньги, – жизнь оказалась полна сюрпризов. И счастья. Обмен показался мне настолько успешным, что захотелось поделиться радостью с одноклассниками.
Поделился.
Вместе со всей коллекцией и поделился. Просто пришел с перемены, а в портфеле заветной коробки из-под конфет, где я держал свое сокровище, просто не оказалось.
Знаете, что я испытал в первую же секунду? Не поверите.
Стыд!
Острый нестерпимый стыд. И не за свою вопиющую легкомысленность, хотя стоило бы, а стыд за того человека, кто эту гадость совершил. За так и не ставшего для меня известным злодея-одноклассника. Ведь что вышло? Только что этот «нонейм», этот хренов «анонимус» вместе со всем классом ахал и охал, восхищенно рассматривая загадочные бумажки, ходящие по рукам без каких-либо ограничений с моей стороны, а потом бах! – и тупо все это своровал. У меня до этого даже мысли не было как-то прятать от друзей свое богатство, сторожить, охранять, подозревать кого-то в грядущем непотребстве. Показал всем коллекцию, похвастался, а потом просто сунул ее в ранец, стоящий сбоку под партой, и умчался вместе с братанами-одноклассниками безобразия творить по школьным коридорам. По девять лет всем! Визуально даже помню, как торчала искомая коробка среди учебников на всеобщее обозрение. Сам, получается, спровоцировал… одного из «братанов».
Вернулся с перемены – нет коробки. И меня как пришибло!
Ступор нахлынул… «стремительным домкратом». Формально вроде и знал, что такое бывает, но чтоб со мной!.. Я даже скандалить не стал. Не смог, так сказать, возопить к власть имущим от школьной администрации о попранной справедливости. Стыдно было до колик. Так и просидел оцепеневшим истуканом до конца уроков. Молча. Тупо перебирая в памяти потерянные реликвии. Прощался, стало быть.
Шок! На всю оставшуюся жизнь.
Ведь для меня тогда произошло падение прежнего мира. Революция в системе ценностных категорий. А также – суровая потеря розовых очков с наивно вздернутого от переизбытка детской самоуверенности носа, как первый безвозвратный шаг в реалии взрослой жизни. Очень похоже на лишение девственности – один раз и… навсегда.
Во всяком случае, то, что случилось, – запомнилось. Надолго.
Обида и боль тоже запомнились. И безысходность.
И… стыд, говорю же.
Понятное дело – сам дурак. Понятно, что и «бог шельму метит», и «глупость не порок», и… все такое прочее про «загубленного фраера». Только вот как-то от афоризмов и умных слов (про глупость…) легче не становится.
До сих пор.
И потом, в более поздние времена, меня тоже обворовывали – не без того. Что я, лучше других, что ли? Даже квартиру один раз обнесли с банальным взломом. Только вот остроту первых ощущений уже было ничем не перебить.
И на этот раз – подумаешь! Всего-навсего какая-то педалька.
Тьфу! Плюнуть и растереть…
Гады. Все равно обидно. Почти так же, как и в третьем классе.
Говорю же – болезненное отношение.
Я шел домой из техникума, а из головы все не выходили детские переживания о потерянных по собственной дури царских червонцах. Нет чтобы поразмыслить, как, к примеру, отыскать более актуальную потерю – музыкальную приставку для гитары. Чужую, между прочим. Как же! Не до того нам…
Мазохистам нет покоя!
Я миновал городскую танцплощадку и нырнул в скверик перед Центральным рынком. Там традиционно кучковались… коллекционеры. Значки, марки, спичечные этикетки. И старинные деньги…
Они что, блин, специально издеваются?
– Интересуетесь, молодой человек?
Дедушка, вызывающе похожий на всесоюзного старосту товарища Калинина, прицелился мне в грудь козлиной бородкой.
– Да-а… вот, гляжу, «пятерка» знакомая. До боли…
– Вот эта? Ну что ж, очень распространенный экземпляр, молодой человек. Образец 1909 года, личная подпись управляющего Госбанка царской России Шипова Ивана Павловича. Видите, какая серия? «УБ». Это, батенька мой, означает, что сия купюра выпуска периода Временного правительства. Того самого, дореволюционного. М-да. Семнадцатый год. Печатный станок работает на полную мощность. Эмиссия, знаете ли. Посему и денежки эти… гм… вельми редундантны.
– Что-что?
– Не понимаете-с? Ну да, ну да. Жаль.
Типа, куда тебе… в калашный ряд.
– Да понял я. «Распространенные», вы хотели сказать. Ходовой товар.
– Можно и так, – грустно кивнул интеллигент и поправил на носу старинные очки-колеса. – Отдам за десять рублей.
А ведь может и так статься, что именно эта синяя бумажка, похожая на маленькую почетную грамоту, как раз и есть из моей детской похищенной коллекции? Да запросто! Ходят сейчас где-то по рукам эти горькие осколки наивных заблуждений ребенка, разочарованного в самых своих лучших иллюзиях. Как кусочки разбитого ледяного зеркала из сказки Андерсена. Летают по миру и ранят сердца…
Во торкнуло-то!
– А какие у вас еще есть деньги? Полтинники царские есть? В смысле – пятьдесят копеек, не рублей. Тусклые такие бумажки…
– Вы мне будете рассказывать, молодой человек? Впрочем… есть и по пятьдесят копеек. Да вы сами гляньте – в альбоме. Полистайте.
– Можно?
– Можно-можно. Чай, не Музей Флота…
Остроумно.
Я взял в руки толстенный фотоальбом с жесткими картонными страницами. На каждом развороте – кармашки из полупрозрачной бумаги, в них купюры – парами: лицевая и оборотная стороны. Аверс-реверс. Про бумажки так можно говорить?
Вот такая денежка у меня точно была, и такая. А вот такой не было! Четвертной. Ух ты, с царем! Кто там? Александр Третий. Миротворец. Тот, который при крушении поезда на плечах держал крышу вагона, дабы спасти от травм свою семью. Царскую. И всего лишь – двадцать пять рублей. Дешево его подвиг оценили. Современнички. Обидно должно быть… ему. Было. А на пятидесяти рубликах – Николай Первый: Коля Палкин, царь шпицрутенов и шомполов. Позатягивал правитель в стране гаечки в свое время. От души. Забренчала тогда Россия-матушка каторжными кандалами, завыла этапами, настрадался народ. Зато порядок был! Поэтому и полтинник, а не четвертной.
Так, а где сотка?
Ага, вот она. Кто там? Дамочка без подписи. Чего гадать – Екатерина, разумеется. Великая! Сотки ведь и назывались тогда… «катеньками».
Так-так-так.
Я даже почувствовал легкий азарт – а бо?льший номинал тогда существовал? Ну да, на следующей странице – пятьсот рублей. Ого, какая огромная бумаженция! И… Петр Первый. Мог бы и сам догадаться: «катеньки», «петеньки» – помню еще по русской классической литературе. А вот эта сидящая слева полная дамочка в лаврушках на голове и со щитом в пухлой ручке – аллегорическое олицетворение самой России.
Как интересно!
Теперь тысячу хочу. Есть?
А-а, досада. Есть-то есть, но уже не совсем царская. Семнадцатый год. Видимо, тоже дело рук Временного правительства, посему – без портретов. Ну да, местный лектор, стоящий рядом, ведь что-то и говорил про эмиссию в те времена…
– Хочешь, дешевле подгоню? – просипело над ухом.
Я оглянулся неприязненно – мешают, понимаешь, наслаждаться прекрасным. За спиной у меня оказался высокий сутулый парень с неприятным лицом и нездоровым цветом кожи. В мои времена, имеется в виду второе десятилетие двадцать первого века, любые старушки у любого подъезда вмиг бы компетентно поставили диагноз – «наркоман проклятый»!
А по этому времени… даже не знаю. В СССР ведь «наркомании нет». Это любому комсомольцу известно. Значит, если не наркоман, то… синяк. Алконавт. Только уж какой-то больно ушатанный алконавт. Не по возрасту. На глаз – лет двадцать, не больше.
Рановато стартанул парень!
– Не хочу! – огрызнулся я тоже шепотом. В «музее» же. – Шагай себе дальше.
– В четверть цены, – не унимался демпинговать чахлик. – Мне эти бумажки по случаю достались. В наследство. А теперь деньги срочно нужны.
– Всем нужны, – продолжал я шипеть. – Иди-иди. Бог подаст.
– Ты что, не веришь?
– Представь себе, не верю. И что?
– Друг! Да у меня этих бумажек целая коробка!
Я насторожился.
– К-какая коробка?
– Такая. Из-под конфет.
Из-под конфет? Да ладно… Не бывает таких совпадений.
И, кстати, почему дед-коллекционер не вмешивается в наш диалог? Почему не гонит конкурента со своей поляны? Боится, что ли, его? И чего, спрашивается, там бояться? Дистрофик на прогулке.
