А над зданием конака (турецкой администрации) уже развивались два флага. Черно-желто-белый, с двуглавым орлом Российской империи, и андреевский, пока служащий официальным флагом Югороссии. Тут же стоял БТР, гарцевали горячие осетинские всадники, а князь Церетелев с некоторым удивлением беседовал со старшим лейтенантом Бесоевым. Восставшие жители открыли ворота тюрьмы Чернаджамия, и бывшие узники присоединились к импровизированным торжествам. В центре города у церкви Святого Стефана (перед отступлением разграбленной черкесами), состоялась нечто вроде приветственного митинга. Сначала сказали речи самые почтенные из горожан, потом выступил и сам Александр Александрович, поздравив жителей Софии с обретением долгожданной свободы.
Война за освобождение Болгарии фактически завершилась, русская армия всей своей массой пересекла Балканский хребет на всем его протяжении и приступила к зачистке болгарских земель от рассеянных остатков турецких войск. Освобождение Софии послужило сигналом для Афин, и уже на следующий день, согласно достигнутым с Российской империей и Югороссией договоренностям, греческие войска двинулись на север, в Македонию и Албанию, последние территории в Европе, пока еще остающиеся под властью турок…
26 (14) июля 1877 года. Константинополь. Дворец Долмабахче. Госпиталь МЧС.
Верещагин Василий Васильевич.
Иногда я считаю за удачу то, что был ранен и повстречался с этими удивительными людьми. Я имею в виду югороссов, которые, если говорить честно, спасли мне жизнь. Зато я стал свидетелем таких событий, сделал столько эскизов, что мне теперь будет нужно не менее года работы в студии, чтобы превратить все увиденное мною в полноценные картины.
А какие типажи! Какие лица! Да любой художник, наверное, отдал бы полжизни, чтобы иметь возможность написать их на своих холстах. Одни греки-корсары чего стоят! Живописные одежды, выразительные лица, роскошная южная природа и синее-синее море.
А морские пехотинцы югороссов! Таких людей мне еще не приходилось встречать. Это выходцы из другого мира! В их лиц нет забитости и робости, как в лицах наших солдат. Они готовы в любой момент вступить в бой, невзирая на то, сколько противников им противостоит. И женщины у них тоже необычные. Я сделал несколько портретов Ирины Владимировны, невесты герцога Лейхтенбергского, и, как поговаривают, будущей Великой княгини Болгарии. Как она не похожа на наших девиц, которые упали бы в обморок при виде того, что довелось увидеть ей! И в то же время она удивительно прекрасна и женственна. Словом, идеал, к которому должны стремиться все представительницы прекрасного пола.
И что интересно – общаясь с Ириной, некоторые наши современницы изменились, да так, что их теперь трудно отличить от женщин, выходцев из Югороссии. Пример у меня перед глазами – это внучка нашего великого поэта Александра Сергеевича Пушкина, и Мерседес, сеньорита из Константинополя, дочь испанского негоцианта, убитого во время резни европейцев. Жаль эту девушку, но она нашла себе друга среди югороссов – морского пехотинца Игоря Кукушкина. Они так любят друг друга… Я несколько раз писал их: какие у них замечательные и ясные лица! Одну картину я хочу им подарить на свадьбу. Не привык я хвалить свои работы, но эта оказалась очень выразительной, и все, кто ее видел, в один голос хвалили ее.
И Ольга Пушкина, совсем еще юная девушка, тоже влюбилась в одного из югороссов. Какая у них чистая и светлая любовь! Мой новый приятель, Александр Васильевич Тамбовцев, дал мне почитать книжку неизвестного мне писателя Александра Грина «Алые паруса». Удивительная книга! И как Ольга похожа на главную героиню этой книги, девушку по имени Ассоль. Под впечатлением этой книги я написал картину: юная воздушная Ольга стоит на берегу моря и вглядывается вдаль, ожидая корабля, на котором к ней приплывет ее возлюбленный. Если у Ольги с Игорем Синициным будет все хорошо, и, когда дело дойдет до свадьбы (а я в этом не сомневаюсь), то эту картину я тоже подарю новобрачным.
Иногда я встречаю в госпитале МЧС знаменитого врача-хирурга Николая Ивановича Пирогова. Он приехал в Константинополь на пару дней, но остался здесь надолго. По секрету он сказал мне, что узнал за считанные дни от медиков из госпиталя столько, сколько он не смог узнать за всю его предшествующую врачебную практику. Он даже помолодел, несмотря на то, что работы в госпитале сейчас непочатый край. Дело в том, что русские войска и сводный механизированный батальон Югороссии под командованием полковника Бережного сейчас добивают турок в европейской части бывшей Османской империи. Я видел, как уходили в бой батальон Бережного. Весьма впечатляющее зрелище. Особенно потрясли меня их бронированные машины на широких стальных гусеницах, или на больших каучуковых колесах. Это настоящие колесницы смерти быстрые, смертельно вооруженные, и неуязвимые. Я понял, что туркам не выдержать удара этой грозной силы, их просто сметут с лица земли.
А Александр Васильевич Тамбовцев шепнул мне, что в арсенале армии Югороссии есть и более страшные «изделия уральских мастеров». Боже мой, что же это такое? У меня даже не хватает фантазии представить, как они выглядят. Я понял, что югороссы, если бы захотели, могли бы завоевать всю Европу. А может быть, и весь мир…
Но турки сопротивлялись отчаянно; они дрались до последней возможности, зная, что им не будет пощады за то, что они натворили в Болгарии. Зверства были такие, что император, скрепя сердце, отдал по армии страшный негласный приказ: «Пленных не брать!»
Поэтому турки, еще на что-то надеясь, цеплялись за каждую удобную позицию. Они с самого начала готовились воевать именно от обороны, рассчитывая продержаться до тех пор, пока в конфликт не вмешаются страны Европы. Русская армия штурмовала Балканские перевалы, и мы уже знали, что на помощь туркам никто не придет. Слишком велики были их зверства, и слишком страшно было вступать в конфликт с югороссами, которые одним ударом с воздуха способны испепелить целые армии.
Но все равно у нас было много раненых, причем большинство из них нуждалось в срочной медицинской помощи. Медики госпиталя МЧС работали не покладая рук. Я, как их бывший пациент, знал, что большинство раненых, которые в наших госпиталях давно бы умерли от ран или послераневых инфекций, в госпитале югороссов будут спасены. Чтобы поддержать страдальцев, проливших кровь за освобождение Болгарии, я находил время побывать в палатах и утешить наших раненых солдат и офицеров. Я рассказывал им, как сам не так давно, как и они, лежал на кровати с иглой и трубкой, которую мне ввели в вену. По этой трубке из прибора со смешным названием «капельница» в мою кровь поступали лекарства. Они спасли меня, хотя врачи госпиталя в Бухаресте посчитали меня безнадежным.
Раненые, слушая мои рассказы, сразу становились бодрее. И действительно, искусство медиков югороссов и лекарства творили чудеса. Люди быстро шли на поправку, смертных случаев почти не было, и наши раненые были готовы молиться на своих спасителей.
Здесь, в госпитале МЧС, я встретил еще одного интересного человека. Звали его Андрей Желябов. Как мне рассказал по секрету всезнающий Александр Васильевич Тамбовцев, этот молодой человек в России был арестован за участие в тайном обществе, целью которого было свержение самодержавия. Я издали видел, как господин Тамбовцев несколько раз беседовал с Желябовым, что-то ему объясняя. Молодой нигилист иногда соглашался с Александром Васильевичем, но чаще всего начинал с ним спорить. Говорят, что в спорах рождается истина, если, конечно, оппоненты спорят не из чистого упрямства. А спорить с господином Тамбовцевым из упрямства – это все равно что выказать себя круглым дураком. Человек он поживший, много повидавший, так что непримиримо поначалу настроенный Желябов к концу разговора переходил на точку зрения Александра Васильевича.
Сейчас, когда раненых поступало много, и каждый человек был на счету, Андрей Желябов выразил желание поработать санитаром в госпитале. Он взялся за незнакомое для него дело с горячностью и старательностью. Надо сказать, что работы было много, и даже такой богатырь, как он, к концу дня буквально падал с ног от усталости. Но Желябов был упрямым человеком. Немного отдохнув, он снова шел в палаты к раненым, чтобы побеседовать с ними и написать под их диктовку письма на родину. Каждый день из Константинополя в Одессу уходил пароход, увозя выздоравливающих раненых и гражданских пассажиров. Заодно он прихватывал и почту.
Андрей Желябов терпеливо писал послание солдатиков из далекого Константинополя. В них российские воины, помимо обычных поклонов всей родне, рассказывали о далекой стране Болгарии, о ее жителях, которые перенесли ужасные страдания от «безбожных агарян», и о чудесных докторах, которые спасли их от смерти. Часто после того, как послание было написано, начинался разговор о жизни, о нелегком крестьянском труде, о родных селах, куда раненые надеялись вернуться после войны, конец которой уже был виден.
А сегодня я и сам поговорил с Андреем Желябовым. Раненых в этот день было мало, наверное, на фронте вчера наступило затишье. Выкроив часок, я решил посидеть в садике у госпиталя, делая эскизы выздоравливающих, неловко ковыляющих на костылях по дорожкам бывшего сада турецкого султана. В этот самый момент ко мне и подошел Желябов.
– Все рисуете, Василий Василевич? – спросил он меня.
– Рисую, Андрей Иванович, – ответил я, – каждый делает то, что может принести пользу людям. Вы вот тоже помогаете этим несчастным, и может быть, благодаря вам кое-кто из них остался в живых.
– Я как-то не подумал об этом, – растерянно произнес Желябов, – а ведь мне всегда казалось, что помощь людям, народу, заключается в несколько другом. Боже мой, как я заблуждался всего несколько месяцев назад! Как мало я знал народ, хотя и родился в семье крепостного, но родители мои были дворовыми, а не крестьянами, которые изо дня в день работали в поле. Мы пошли «в народ», но опять-таки так и не поняли ничего. И лишь здесь, в госпитале, повседневно общаясь с мужиками, по приказу царя надевшими солдатские мундиры, я стал их немного понимать. И получается, что все наша работа, все труды, все жертвы, были абсолютно бесполезны. Не хотят мужики бунтовать! Да и сам бунт – бессмыслен! Жаль, что это я понял лишь сейчас…
– Андрей Иванович, – сказал я, – вы правы, несправедливостей в мире много. Но бороться с ними посредством бунта – это как тушить пожар керосином; бунт способен лишь умножить число несправедливостей. Вспомните, что натворили французы со своей Великой Революцией. Свобода, Равенство, Братство. А чем все кончилось? Гильотинами на площадях. Вандеей. Гекатомбами трупов вершителей справедливости и их противников. Революционный задор вылился в желание завоевать мир, и взбесившуюся Марианну пришлось останавливать уже русскому солдату под Смоленском, Бородином и у Малоярославца. Будьте осторожны, Андрей Иванович, ибо благими намерениями устлана дорога в ад. Может быть, вам лучше попытаться разобраться с жизненным укладом югороссов? Ведь это тоже русские люди, но в то же время они совсем другие. Я, может быть, чего-то не понимаю в социальных теориях, но как художник внутренне чувствую, что общество их построено на совершенно иных принципах, чем Российская империя. Андрей Иванович, попытайтесь вникнуть в их мироустройство. Может, это подскажет вам путь построения такого же общества и у нас в России…
– Хорошо, Василий Васильевич, спасибо за совет, пожалуй, я так и поступлю, – ответил Желябов.
В небе опять раздался гул вертолета. Похоже, в госпиталь привезли очередную партию раненых. Последнее время среди раненых стали попадаться болгары, извлеченные русскими солдатами из турецких застенков, а также потерянные, оставшиеся без родителей дети-сироты. Война продолжалась…
Желябов с кряхтением поднялся со скамейки и походкой усталого человека побрел к госпитальным палаткам, над одной из которых развевался флаг Красного креста…
27 (15) июля 1877 года, Утро, Болгария, София.
Полковник ГРУ Вячеслав Бережной.
София медленно приходила в себя после вчерашней эйфории освобождения. Такое же невнятное тяжелое похмелье обычно бывает на следующее утро после праздника, когда выпито все вино, сказаны все тосты, разбита вся посуда и лица. Вчера тоже сначала русские и болгары вместе тушили пожары (причем русских солдат в городе оказалось как бы не больше, чем местных жителей), потом на улицах зазвучала музыка, появились бутыли с ракией и вином, вспыхнули высоченные костры, разожженные из брошенных турками поломанных повозок, и начались стихийные народные гуляния.
Со всей своей балканской бесшабашностью София праздновала день своего освобождения. И вместе с жителями веселилась русская гвардия: семеновцы, преображенцы, павловцы, гренадеры пешие и гренадеры конные, драгуны, уланы, казаки. Лейб-гвардии казачий полк, после того, как город был освобожден, не удержался от соблазна и в полном соответствии с марксистским лозунгом «грабь награбленное», бросился в погоню за удирающими в Македонию обозами черкесов. Уже в потемках они вернулись, хвастаясь трофеями – узлами разнообразнейшего хабара и молоденькими девицами. В этот наивный век повального натурализма никого не интересовали мальчики или юноши, все интересовались только и исключительно девицами. Но бог с ними, с казаками. Такими они были, такими и останутся. Недаром их пословица гласит: «Что с бою взято, то свято». А на войне, как известно, как на войне, и черкесы совсем не те люди, по которым стоит плакать, особенно когда еще не остыли тела последних замученных ими болгар.
Утро после душной буйной ночи встретило нас прохладой, чириканьем птиц и неистребимым запахом гари и мертвечины. Начинался новый день – первый день новой жизни, когда, оплакав и похоронив погибших, болгары должны приступить к строительству новой жизни. В этой новой жизни не должно быть места Берлинскому конгрессу, прогерманской политической ориентации Болгарии и ее войнам с православными, и тем более славянскими соседями. Иначе все труды Югороссии пропадут зря, и все вернется на круги своя.
Об этом (и не только) я, полковник ГРУ Бережной, собираюсь этим утром серьезно поговорить с будущим Государем-Императором Александром III. Проделав несколько энергичных упражнений, чтобы разогнать кровь, я уселся в позу лотоса и погрузился в размышления. Много хорошего сделал царь-батюшка за двенадцать лет своего правления, но и немало дурного тоже. Одно «подмораживание» России чего стоит. Загнали все проблемы вглубь, и получили в ответ такое, что и на голову не налезло. Четверть века без войн вымыли из состава русской армии и флота офицеров с боевым опытом, заменив их паркетными шаркунами. Прекрасный лейтенант или поручик через тридцать лет может оказаться совершенно негодным адмиралом или генералом. Рожественский и Куропаткин, будучи младшими офицерами, совершенно честно, собственной кровью и отвагой заработали свои боевые ордена. Но это ничуть не прибавило им ни способностей управлять людьми, ни тактических и стратегических талантов. Как говорили свое время про Тухачевского: поручиком был, и, даже став маршалом, все равно остался поручиком.
Но мирная передышка никогда не бывает вечной. И русско-японская война, уничтожив все плоды трудов Царя-Миротворца, положит начало краху Империи. Но еще ничего не предрешено, и всех этих ошибок можно избежать. Благо Цесаревич – человек неглупый, патриотично настроенный, и почти такой же трудоголик, как и еще не родившийся товарищ Сталин. У Александра Александровича есть только одна, почти неразрешимая проблема, и зовут ее Ники. Мальчику всего девять лет, и он еще не сформировался как личность. Надо им плотненько заняться – может быть, что и получится. Иначе в надлежащий срок обязательно появятся и Алиса Гессенская, и русская генетическая рулетка, и «хозяин земли русской» и «не заслоняйте меня»…
По большей части именно этот факт и стал причиной того, что мы дистанцировались от России, начав создавать свою государство. Безусловно, мы патриоты и порвем любого, кто наедет на нашу родину. Но! Мы должны иметь возможность влиять на ситуацию в России извне, не заморачиваясь подчинением властям в Петербурге или Москве. Власти-то могут оказаться того… некондиционные.
А вот и сам цесаревич – тоже ранняя пташка. Ходил в сопровождении двух казаков из лейб-конвоя умываться к колодцу. Мои люди тоже рядом, но их так просто не увидишь. Они контролируют все происходящее, как правило, не показываясь на глаза.
– Доброе утро, Ваше Императорское Высочество, – приветствую я Цесаревича.
– И вам доброго утра господин полковник, – отвечает он. – Не помешаю?
Я киваю, и он, кряхтя, усаживается радом со мной по-татарски. Вздохнув, он вдруг спрашивает:
– Мечтаете?
– Нет, – отвечаю я, – размышляю.
– А в чем разница? – искренне удивляется Цесаревич.
– А вот представьте, – говорю я, – полководец перед сражением – например, Кутузов перед Бородином – сидит всю ночь над картой и размышляет о завтрашнем сражении. Все его мысли воплощаются в конкретный план. И назавтра, согласно этому плану, загрохочут пушки, двинется вперед инфантерия и кавалерия, будет победа или смерть. А вот теперь представьте, что полководец просто мечтает о победе над врагом…
Казаки, слушавшие наш разговор чуть поодаль, невольно прыснули в кулаки, не удержался от усмешки и сам Цесаревич.
– Уели… – сказал он, отсмеявшись, – как есть, уели. Разъяснили досконально. Теперь я буду видеть разницу между мыслителями и никчемными мечтателями.
– Ну, мечтатели бывают и не совсем никчемны, – возразил я. – Вот, к примеру, писатель-мечтатель Жюль Верн. Он сейчас в Константинополе, все бродит, удивляется, наблюдая за нашими чудесами. Ничего он такого не сделал, кроме того, что написал большое количество книг, в которых мечтал о подводных лодках, летательных аппаратах тяжелее воздуха, полетах к другим планетам, и много о чем еще. А что из этого получилось? Будущие мыслители в юном возрасте прочли эти книжки, потом выросли, выучились, и начали искать способ, как бы все это со страниц любимых книг воплотить в жизнь. То же самое можно сказать и о социальных мечтателях. Только вот результаты экспериментов их последователей могут оказаться просто жуткими.
– Вы о социалистах? – совершенно серьезно спросил Цесаревич.
– И о них, и об анархистах, и о прочих «истах», ибо имя им легион, – ответил я. – И в основе любого из этих учений лежит мечта о справедливости.
– А что такое справедливость? – пожал плечами Цесаревич. – Я уже много думал о том моменте, когда приму Россию из рук моего Папа?. И мне хотелось бы стать справедливым государем. Но как этого добиться?
– Э нет, Ваше Императорское Высочество! – серьезно ответил я. – В основу государственного управления справедливость ставить нельзя. Тут ее роль вспомогательная. Стержневой идеей государственности является Ее Величество Целесообразность, и только она. Можно долго спорить, справедливо или нет нынешнее нищенское положение российского крестьянства, до нитки обираемого выкупными платежами. Но я точно могу сказать, что это мало того что нецелесообразно, ибо замедляет рост мобилизационного ресурса армии, но еще и прямо опасно, поскольку рано или поздно приведет к одному большому или многим малым крестьянским бунтам. А вольное дворянство, искусственно поддерживаемое за счет мужиков, уже начинает воротить нос от службы в любой ее форме, становясь обычными паразитами. Я знаю, что выкупные платежи в иные годы составляют почти половину государственного бюджета, но ведь эти деньги, оторванные от нищих мужиков, просто тупо проедаются. – Я махнул рукой. – Можно сколько угодно мечтать о том, что Россия станет самой промышленно и научно развитой страной. Но и профессора, и инженера, и техника и рабочего, и даже адвоката, кормит русский мужик. Если Россия не сможет обеспечивать себя продовольствием, то плохо будет всем. Вы уж поверьте, было у нас такое – пшеничку в Канаде и Австралии покупали.
– Я обдумаю ваши слова, – серьезно сказал Цесаревич. – Так вы считаете, что для России главные – это мужики?
– Не главные, а основные, – ответил я, – дворянство для России тоже необходимо, но именно как служилый класс. Однако стараниями вашего батюшки и вращающихся вокруг него либералов дворянство довольно быстро из служилого класса превращается в класс паразитов. Запомните: паразит – это всегда зло. Особенно если это бывшая опора государства.
– Я обдумаю ваши слова, – еще раз сказал Александр Александрович, и после некоторой паузы, когда к нам подвели лошадей, добавил: – А пока давайте объедем город и посмотрим, какой жребий выпал моему другу, Сергею Лейхтенбергскому.
27 (15) июля 1877 года. Полдень, Константинополь.
Сержант контрактной службы Кукушкин Игорь Андреевич.
Ну вот и все. Кажется, не осталось уже препятствий для того, чтобы мы с моей ненаглядной Мерседес стали мужем и женой. Точнее, уже не Мерседес. Вчера она крестилась по православному обряду в одной из греческих церквей. И теперь она – Надежда, Эсперанса по-испански. Крестным отцом ее стал Николай Иванович Пирогов, а крестной матерью – Ирина Андреева.
Моя любимая активно учит русский язык и старается как можно чаще говорить по-русски со мной, с Ириной и Ольгой Пушкиной. А через неделю у нас венчание. Мы готовимся к свадьбе. Хочется пригласить много гостей, но большинство из них в делах, в боях, в разъездах. Вчера наши освободили от турок Софию, и в городе весь вечер гудел праздник. Гуляли как проживающие тут болгары, так и греки, забывшие о вчерашних недоразумениях с братским православным народом. И лишь одни турки притихли и были незаметны. Впрочем, у них еще есть возможность без проблем выехать в Анатолию.
Подошло время поговорить с Надеждой Николаевной (отчество по обычаю она взяла от своего крестного отца) о самом сокровенном. О том, откуда мы и кто мы. Впрочем, похоже, моя милая уже кое о чем догадывается. Но у Наденьки хватило терпения и ума не доставать меня вопросами, на которые я не мог ей дать ответа. За что я был ей очень благодарен.
Получив несколько дней отпуска на устройство личных дел, я с головой зарылся в подготовку семейного гнездышка. В свою квартиру, где мы с ней познакомились, Надя ехать категорически отказалась. Я понимал ее: трудно чувствовать себя счастливой в том месте, где был убит ее отец и где так внезапно и страшно закончилось ее детство.
Переговорив с комендантом города Дмитрием Ивановичем Никитиным, я получил от него ордер на довольно уютный домик на берегу Золотого Рога. Совсем недавно в нем жил кадий – судья одного из районов Стамбула. После захвата города служащий султанской Фемиды драпанул от подведомственных ему горожан в неизвестном направлении, и домик стоял пустой. Теперь там будут новые хозяин и хозяйка.
Надюше наш новый дом очень понравился. Она по-женски тщательно осмотрела его, заглянула во все закоулки, что-то бормоча себе под нос. Потом повернулась ко мне сияющим лицом, и спросила:
– Игорь, мы здесь будем жить всегда?
– Всегда-всегда, дорогая, – ответил я, – не считая, конечно, того времени, когда я буду вынужден отправиться туда, куда мне прикажут мои командиры. Извини, но ты должна все время помнить, что твой муж – кадровый военный, и не всегда ему приходится делать то, что ему хочется. Привыкай…
После этих слов Надежда немного пригорюнилась, но, видимо, внутренне смирившись с ролью жены служивого, не стала продолжать беседу на эту тему.
Мы вышли в уютный тихий садик на берегу залива. Где-то в кустах жасмина чирикали птицы. Синее море, синее небо… Красота. Мы присели на маленькую скамеечку и немного помолчали. Потом я, вздохнув, начал разговор, которого внутренне побаивался, но без которого нам обойтись было бы невозможно.
– Знаешь, Надя, я давно хотел тебе рассказать о себе, – начал было я.
– Знаю, Игорь, – тихо сказала моя любимая, – я давно уже заметила, что вы, люди с эскадры, так не похожи на других людей. Вы не такие, как все…
– Вот именно, – ответил я, – мы совсем не из этого мира. Мы пришли издалека, из другого времени, из будущего…
Надежда внимательно посмотрела мне в глаза. Она, наверное, посчитала, что я шучу. Видимо, она ожидала, что я расскажу ей о каких-то далеких и загадочных землях, где живут такие же люди, как и я. Но мысль о том, что мы пришли из будущего, не приходила ей в голову.
– Игорь, а ты меня не обманываешь? – осторожно спросила она. – Ты только не обижайся, я знаю, что ты всегда говоришь правду. Но я не могу понять, как можно путешествовать во времени…
– Надя, я не обижаюсь, – ответил я, – мне и самому непонятно, как мы попали в ваше время. Все произошло очень быстро, словно какая-то могучая сила перенесла нас всех сразу в XIX век из века XXI-го.
– Игорь, – серьезно ответила Надежда, – это мог сделать только Господь… – И она перекрестилась, но уже не слева направо по католическому обычаю, а по-православному, справа налево. – Только Всевышний способен совершить подобное. И я знаю, что наша встреча с тобой предначертана свыше…
– Возможно, ты права, – сказал я. – Мне и самому кажется, что без промысла Господня здесь не обошлось. Мне кажется, что мы должны сделать этот мир лучше…
– Скажи, Игорь, а какое оно, будущее? – спросила моя любимая. – Оно лучше нашего времени или хуже?
Я замялся с ответом. Трудно было ей так сразу сказать. Не все у нас мне нравилось – точнее, многое не нравилось. Дела там явно пошли не так, как хотелось бы, и я понимаю ту силу, которая решила начать новую игру, первым делом уравновесив нами Британскую империю. Впрочем, и тут, в XIX веке, тоже хватало всякого… Так что работы у нас на всю жизнь, и даже больше.
Не рискнув рассказать словами о том, что Надя не смогла бы понять, даже если бы русский язык был ей родным, я пригласил ее в домик, где у меня в вещмешке лежал ноутбук, который я для такого случая одолжил у Иры Андреевой. Положив его на стол, я откинул крышку-монитор, включил загрузку, и постарался доступно рассказать Наде о том, что собой представляет этот девайс. Не знаю, поняла ли она хотя бы четверть того, что я ей рассказал.
Ноутбук загрузился, и я, щелкая мышкой, запустил фильм, который наши ребята из «Звезды» специально смонтировали для хроноаборигенов-неофитов.
Не отрывая глаз от монитора, Надя смотрела на чудесные картинки, которые двигались, жили, говорили внутри небольшого ящичка, лежавшего на столе. Ей было порой трудно понять, о чем говорили герои этого фильма. В этих случаях она нахмуривала свои черные бровки и, страдальчески глядя на меня, бормотала: «Но компрендо…» Тогда я останавливал фильм, и медленно, стараясь подбирать русские слова попроще, объяснял ей, о чем шла речь.
Так мы просидели с Надей над ноутбуком несколько часов, пока на улице не сгустилась тьма, а батареи ноутбука почти полностью не разрядились. Потом, при свете свечи, я еще долго рассказывал моей любимой о своей семье, которая осталась в той версии будущего, которую мы уже пустили под откос, о своих родителях, о брате, о знакомых. Она слушала меня внимательно. Ей было интересно все, что касалось меня. И это, как я понял, был не праздный интерес. Она как губка впитывала знания о моем прошлом, чтобы они стали и ее знаниями. Только сейчас я понял, что означает, «моя половина». Действительно, я, находясь рядом с Надеждой, чувствовал, что она часть меня, родная и любимая.
Я понял, что нельзя передать словами то, что я хотел бы ей выразить. Поэтому, взяв гитару, которую я выпросил у той же Иры Андреевой, и, немного попробовав настройку струн, решил спеть Наденьке песню, которую любил петь мой отец.
Мне тебя сравнить бы надо
С песней соловьиною.
С тихим утром, с майским садом,
С гибкою рябиною.
С вишнею, черемухой, даль мою туманную,
Самую далекую, самую желанную.
Как это все случилось, в какие вечера?
Три года ты мне снилась, а встретилась вчера.
Не знаю больше сна я, мечту свою храню.
Тебя, моя родная, ни с кем я не сравню…
Как ни странно, но Надя поняла, о чем эта песня. Она зарумянилась от смущения и нежно прижалась к моему плечу. Когда я допел до конца, она посмотрела мне в глаза и сказала:
– Игорь, я такая счастливая… Как хорошо, что мы с тобой встретились!
Я тоже был счастлив. Ведь все мои родные остались далеко-далеко от меня, и я знал, что больше их мне никогда не увидеть. До встречи с Мерседес-Надеждой на душе у меня было пусто и тоскливо, и эту пустоту заполняла только война. А теперь у меня есть любовь, есть самая-самая красивая на свете невеста (без пяти минут жена), есть свой дом, есть хорошие друзья, и есть земля, которую я буду защищать от врагов, если кто-то вздумает на нее напасть…
В этот вечер мы с Надей больше не говорили ни о чем. Мы обошлись без слов, все что требовалось, сказали наши руки и губы… Это был самый счастливый вечер в моей жизни… Надеюсь, что не последний…
27 (15) июля 1877 года. Где-то в Атлантическом океане. Борт атомной субмарины «Северодвинск».
Джон Девой, авантюрист, романтик, и борец за свободу Ирландии.
В отведенной мне маленькой каюте напротив меня сидит человек, с которым мне предстоит серьезный разговор, и в котором я вижу своего собрата по духу. Он такой же патриот России, как я – Ирландии. Только моя Ирландия – это маленький зеленый остров, а его Россия раскинулась непобедимым исполином на половине Евразийского континента. В ней есть и ледяная тундра на севере, и знойная пустыня на юге, непроходимая тайга в Сибири, и высокие горы на Кавказе. А самое главное то, что в этой стране есть люди, развеявшие в битве у Нового Саламина британскую морскую мощь, превратив ее в мираж, и теперь они готовы помочь моей любимой Ирландии в борьбе за ее свободу.
За последний месяц мир уже необратимо изменился. Пала под натиском русской армии Турецкая империя. Гордые британцы разгромлены и унижены, в России громят их фактории и изгоняют купцов. На море русские и греческие каперы захватывают британские торговые корабли. Суэцкий канал перешел под контроль России. Так почему бы Ирландии тоже не стать свободной? Мы могли бы предоставить русским в качестве военной морской базы на выбор Дублин или Белфаст. И тогда нам не были бы страшны эти надутые и спесивые британцы.
Говорить с моим новым знакомым мы будем по-английски, ибо русский офицер не знает ирландского, а я русского. Но это ничего, ненависть к нашему общему врагу поможет нам понять друг друга.
– Добрый день, мистер Девой, – вежливо сказал мне русский офицер, – мое командование поручило мне провести с вами беседу о возможности создании в Ирландии сил национального сопротивления. Мое командование готово обучить костяк этих вооруженных формирований, предоставить им вооружение и на протяжении определенного времени снабжать всем необходимым. Условно назовем эти отряды Ирландской Республиканской Армией. Или вы, мистер Девой, убежденный монархист, и движение сопротивления лучше было бы назвать Ирландской Королевской Гвардией?
Душа моя тут же воспаряет к небесам. Еще вчера ни на что подобное я не мог бы и рассчитывать. С пересохшим от волнения горлом я киваю головой.
