– Но, Эдвард, ее осталось-то…
– Абита, – сурово оборвал ее муж.
– Эдвард, я…
– Абита! – рявкнул Эдвард. – Живей!
Уоллес заулыбался, откровенно позабавленный их перебранкой.
– Ну и терпелив же ты, братец! Да, спору нет, нравом ты у нас кроток, но не слишком ли кроток, а? Конечно, я ведению хозяйства тебя учить даже не думаю, но, знаешь, уж лучше твердая рука дома, чем порка в деревне, на общинной площади.
Раскрасневшаяся от возмущения, Абита развернулась и твердым шагом направилась к буфету. Она хорошо, слишком хорошо знала: на людях пуританской женщине надлежит держать рот на замке, а со всеми мужчинами держаться неизменно почтительно и покорно. Это ей вдалбливали в голову с самого дня приезда, и в поучениях Уоллеса она, черт побери, совсем не нуждалась. С шипением втянув в себя воздух, чтобы хоть чуточку успокоиться, она открыла дверцу буфета и сняла с полки кувшин медовухи. Последний кувшин… и то, судя по тяжести, почти допит.
Ухватив с полки кружку, Абита наполнила ее до половины и с грохотом водрузила на стол перед Уоллесом.
– Да, когда эта рассердится, по ней все сразу видно, – с усмешкой заметил Уоллес. – Вон, щеки-то – что малина!
– Ты говорил, будто с новостью к нам? – напомнил ему Эдвард.
Усмешка с лица Уоллеса разом исчезла.
– Присядь-ка, Эдвард, – сказал он, залпом опорожнив кружку. – Абита, Эдварду тоже кружку подай.
Эдвард подсел к столу. Абита принесла ему кружку и налила медовухи.
– И мне еще малость плесни, – постучав по своей кружке, велел Уоллес.
Абита взглянула на Эдварда, а когда Эдвард кивнул, вылила в кружку Уоллеса последние капли – едва хватило, чтоб дно прикрыть.
Скрыть разочарование Уоллес даже не пробовал.
– Больше нет, – отрезала Абита. – Эта последняя.
– Да-да, куда ни глянь, всем сейчас нелегко, – вздохнул Уоллес и призадумался, собираясь с мыслями. – Эдвард, похоже, мы с тобой здорово влипли.
– Вот как?
Уоллес откашлялся.
– Я с табаком старался, как мог… это известно всем, так?
– Над погодой властен только Господь, – сказал Эдвард.
– Это уж точно. Точней не бывает, – продолжил Уоллес. – Сам знаешь, я ничего не жалел, ни в чем не скупился… пустился на жуткие хлопоты и расходы, чтоб раздобыть приличный сорт, тот самый новый, душистый лист, суливший такие надежды. Все сделал верно. Но – да, ты совершенно прав, дождь вызвать мне не по силам. На это… способен только Господь.
«А, так теперь у тебя погода во всем виновата? – подумала Абита, едва сдержавшись, чтобы не хмыкнуть. – Погода тебя, значит, заставила табак сеять, хотя куча народу предупреждала: в саттонской почве табак не уродится. Но разве ты, Уоллес, хоть кого-то послушал? Нет, ты же у нас самый умный! Умнее всех».
Уоллес на время умолк. Лицо его исказилось, будто он заново переживает какой-то кошмар.
– Ладно. Я здесь не для того, чтоб заново все повторять. Посевы погибли, и затея наша не удалась. Что сделано, не воротишь. Сейчас речь о положении нашей семьи. Я за табак взялся ради всех нас. И ради тебя, и ради Абиты. Как тебе известно, я рассчитывал взять тебя в дело… увеличить посевы за счет твоего участка. Почтить память отца и все, что он сделал для нас, создав фамильное предприятие.
С этим он воззрился на Эдварда, едва ли не требуя согласия.
Эдвард кивнул.
– Что ж, похоже, эта затея завела нас в тупик, – сказал Уоллес и снова на время умолк. – Похоже… похоже, придется нам как-то долги гасить.
– Долги? Но… я думал, вы с лордом Мэнсфилдом сговорились о партнерстве?
– Да… вроде как. Но… э-э… себестоимость начала расти, как на дрожжах, и он потребовал кое-что в залог.
– Твою ферму? Уоллес… ты ведь не согласился?!
Уоллес уставился в опустевшую кружку.
– Нет… нет, на это я не пошел. Рисковать фермой отца я ни за что бы не стал.
Эдвард вздохнул с облегчением.
– В залог этот участок пошел.
Эдвард вздрогнул, выпрямил спину.
– Этот участок? То есть, моя ферма? Вот эта самая?
Уоллес медленно, тяжеловесно кивнул.
Абите, хочешь не хочешь, пришлось опереться на буфет.
– Это… это что же ты такое несешь?
Уоллес ожег ее гневным взглядом.
– Женщина… не суй носа, куда не след.
Абита прикусила язык. Слишком уж хорошо она знала: женщинам вмешиваться в дела торговые настрого запрещено, таков закон.
– Уоллес, – заговорил Эдвард, – пожалуйста, объяснись. Я тебя не понимаю.
Уоллес злобно нахмурился, побагровел с лица.
– Как тут еще ясней выразиться? Я отдал это хозяйство в залог. Ссуду под него взял. Прости, но не ожидал я, что дело вправду так обернется.
– Но… какое ты имел право? Это моя земля.
– Брат, все не так просто, и ты прекрасно об этом знаешь.
– Что значит «все не так просто»? У нас… у нас ведь уговор. Я все платежи вносил вовремя. Остался всего сезон. Одно лето.
– Так я и не говорю, что это справедливо. То, что стряслось с табаком, по отношению к нам тоже несправедливо. Думаешь, мне все это по душе? Я просто стараюсь со всеми по справедливости обойтись, насколько получится. Не только с тобой – со всеми нами.
«Когда это ты, Уоллес, успел таким справедливым стать? – захотелось спросить Абите. – А справедливо ли было наследовать обе фермы только потому, что ты – старший из сыновей, а после вынуждать Эдварда выкупить у тебя эти жалкие акры в самой глуши? И цену назначить такую, что нам – хоть побираться иди? Пятьдесят бушелей кукурузы в сезон. Пятьдесят! Самое меньшее, вдвое, если не втрое дороже настоящей цены. Это, по-твоему, справедливо?»
– Однако послушай, – продолжил Уоллес. – Выслушай до конца. Все не так скверно, как ты мог подумать. Я с лордом Мэнсфилдом кое о чем договорился.
– О чем же?
– Ты можешь остаться здесь. К чему тебе уезжать? Только платить будешь не мне, а Мэнсфилду.
– Стало быть, последний платеж ему причитается?
Уоллес уныло покачал головой.
– Никакого последнего платежа, братишка. Земля и все прочее теперь у лорда Мэнсфилда в собственности. Будешь возделывать землю и каждый год отдавать ему половину урожая.
– Как арендатор какой-то, – вполголоса проворчала Абита.
Уоллес смерил ее злобным взглядом.
– Я, Эдвард, замолвил за тебя словцо… положение объяснил. Лорд Мэнсфилд – он человек справедливый. Сказал, что готов обсудить условия, на которых со временем уступит землю тебе.
– А срок какой?
Уоллес пожал плечами.
– Лет двадцать, пожалуй.
«Двадцать лет? – подумала Абита. – Двадцать лет?! Эдвард, не позволяй ему с нами так обойтись!»
Но Эдвард молчал, не поднимая взгляд от столешницы, словно не знал, что сказать.
– И это нам еще повезло. Я старался, как мог, слово даю.
Абиту затрясло. Пальцы сами собой сжались в кулаки.
«Эдвард, ты что, не видишь, он же тебя дурачит! Всю жизнь дурачит!»
Однако дело было ясное: сколько об этом ни тверди, Эдвард ничего такого не замечает. В людях, в том, что у них на уме, он разбирался из рук вон плохо и потому постоять за себя толком не мог, а ей оставалось только молча смотреть, как братец мужа снова и снова беззастенчиво этим пользуется.
– Дело наверняка можно решить как-то иначе, – заговорил Эдвард. – К примеру, что, если мы оба каждый сезон будем выкладывать малость побольше, чтобы помочь тебе расплатиться?
– Нет, я уже прикидывал. По-другому никак.
«Не уступай, Эдвард», – подумала Абита, шагнув вперед.
Эдвард, взглянув на нее, заметил ее возмущение. Ни слова не говоря, Абита яростно, страстно замотала головой.
– Прости, Уоллес, – сказал Эдвард, – но это же твой долг. Просить меня о таком просто нечестно. Я ведь в хозяйство вложил все, что мог, а ты собираешься попросту взять да отдать мою землю.
– Эдвард, чья это земля?
– В каком смысле?
– Братишка, – мягко, точно с ребенком, заговорил Уоллес, навалившись на край стола, – я уж, как мог, старался разговор повернуть так, чтоб тебя не обидеть, ведь оба мы знаем: ты у нас не всегда способен по-крупному соображать. Однако ты заставляешь меня говорить напрямик. Чья это земля?
– Ну, тут все не так просто. Земля…
– Тут все – проще некуда, – твердо сказал Уоллес, – только ты этого не можешь понять. В купчей на землю чье имя значится?
– Э-э… ясное дело, твое.
– Вот. А значит, земля – моя собственность, и, таким образом, может пойти – и пойдет – в уплату моих долгов. Вот так-то. Проще некуда.
«Ну нет, – подумала Абита, – все не так просто, Уоллес Уильямс. Ты сделку насчет этой земли заключил, а теперь, когда нам остался всего сезон до полной расплаты… вон что затеял? Думаешь, так просто назад все и заберешь?»
– Нет! – выпалила она вслух. – С чего это долг надо Эдвардовой землей отдавать? Как насчет… как насчет твоей собственной земли, Уоллес?
Уоллес поднялся на ноги, похоже, готовый отвесить Абите затрещину.
– Отчего эта женщина разговаривает?
– Абита! – прикрикнул на нее Эдвард. – Хватит. Пожалуйста. Извини Уоллес.
– Довольно я терпел ее выходки.
– О ней я позабочусь сам. А вот это дело… оно огорчает всех нас. И ты должен согласиться: вопрос вполне справедлив.
– Какой вопрос?
– Отчего ты взял ссуду не под собственные акры?
– Ты все еще не понимаешь? Это и есть мои собственные акры.
– Нет, речь о твоем хозяйстве.
– Да как у тебя язык повернулся?! – не на шутку обиженный, возразил Уоллес. – Ты всерьез предлагаешь отдать в чужие руки тот самый дом, где мы родились и выросли? Ту самую ферму, что стоила папе столько пота и крови? Да и какой смысл? Мое хозяйство вдесятеро дороже этой фермы.
– А сколько пота и крови вложил в эту землю Эдвард? – напомнила Абита. – Она ничего не стоила, пока Эдвард ее не расчистил и пахотным слоем не покрыл. Ты не землей, ты его трудами решил долг вернуть. Совести у тебя нет!
Эдвард в ужасе обернулся к ней.
– Абита!
– Ну все, с меня хватит! – прорычал Уоллес. – Я эту землю на Мэнсфилда переписал, на том и делу конец!
– Нет, не бывать этому! – закричала Абита, сама понимая, что ей давно пора остановиться. – Ты заключил сделку с Эдвардом и нарушить ее не посмеешь! Ишь, что придумал: расплатиться с долгами, родного брата в рабство продав!
– Аби! Довольно! – вскричал Эдвард.
