– Что это? – спросил Дуайт, признав в юноше работника почты.
– Телеграмма для девушки, которая работает в вашем доме, мистер Эверс. Из Макатуна.
И вновь перед мысленным взором Дуайта вспыхнул огонь. Он колебался. Словно под напором ветра.
– Ну что ж, посмотрим, что там.
Молодой человек подошел и протянул листок. Дуайт развернул его и, поднеся к самому лицу, прочитал:
Мисс Фарра Дэрроу.
Остановите похороны. Тчк.
Она не умерла. Тчк.
Я в пути. Тчк.
Джеймс Мокси.
Целая гамма чувств – и все отвратительные – отразилась на лице Дуайта. Именно так чуть позже объяснил все это своей жене Уильям Мут, чья очередь подошла следующей.
– Это было ужасно, Марта! – говорил он. – Беднягу всего скрутило: он попытался встать, потом сел, перечитал телеграмму, оглядел гостиную, руки его сжались в кулаки, после чего снова захотел встать, но, видимо, не смог. И все так медленно! Что бы он там ни прочитал, это были дурные новости – гораздо хуже всего, что ему пришлось вынести за последние дни.
Некоторое время Дуайт сидел спокойно, сложив руки на коленях.
– Я думаю, я на некоторое время покину вас, Артур, – сказал он наконец.
– Конечно, – кивнул стоящий рядом.
Опершись на руку Артура, Дуайт встал, тронул того за плечо и попросил на несколько минут задержать посланца, принесшего телеграмму. Потом пошел через толпу, слыша то тут, то там имя своей жены, произносимое кем-нибудь из гостей. Дамы провожали его глазами, отмечая, насколько он постарел. Многие отирали заплаканные глаза шарфиками. Некий человек, встреченным им по пути, отошел в сторону, и Дуайт кивком поблагодарил его, после чего узнал в нем шерифа Опала.
– Шериф! – произнес Дуайт, протягивая руку. – Как же замечательно, что вы пришли!
– Кэрол была одной из самых замечательных женщин Хэрроуза, мистер Эверс!
– Самой замечательной!
– Согласен!
Опал, перед тем как продолжить разговор, сглотнул.
– Похоже, слишком много людей умирают в последнее время. Болезнь! Куда от нее денешься? Вы не будете возражать, если я спрошу…
– Нет, шериф! Здесь причиной было слабое сердце.
Опал, не отводя глаз, кивнул.
– Ну что ж, – сказал он. – Вы ведь куда-то направлялись. Не буду вас задерживать.
И отошел в сторону.
Дуайт двинулся дальше, по-прежнему ловя обрывки разговоров.
– Беда его совсем сломила, – говорила одна дама.
– Он потрясен до глубины души, – шептала другая.
Дуайт вышел из гостиной и оказался в коридоре. Подошвы его башмаков выбивали ритм, напоминающий стук телеграфного аппарата. Дуайт добрался до кухни и вошел. На столах были расставлены подносы с печеньями, ломтями свежеиспеченного хлеба, виски и лимонадом – резервы, мобилизованные Элеонор. Дуайт взял высокий стакан и плеснул себе виски, после чего с тем же отсутствующим видом, который отметили в нем дамы, несколько странной, но твердой походкой прошел к двери старого подвала. Не оглядываясь, повернул ручку двери; прихватил стоящую на приступке свечу в подсвечнике, зажег ее и по отчаянно скрипящим ступеням принялся спускаться вниз. Осторожно ступая, он вспоминал лица, мелькавшие перед его глазами этим утром – некоторые знакомые, а некоторые нет. Прокручивая в памяти разговоры, вспомнил жалкую попытку одного из гостей завязать дружбу попрочнее, чем обычное знакомство. Вспомнил и дочерей доктора Уокера, восьми и десяти лет от роду, с волосами, уложенными специально для приема. Воздух в гостиной настолько уплотнился от соболезнований, что, казалось, можно было задохнуться, но теперь эту некогда теплую комнату заливал холод: холод мыслей о смерти, о бренности человеческого существования, о необходимости в скором будущем навсегда расстаться с любимыми, столь хрупкими, и надеть ту же самую маску скорби, которую носит на своем лице Дуайт. А, может, и маску смерти. Дуайт слышал приглушенные печальные голоса, доносящиеся сверху через переплетенные балки перекрытий, которые потрескивали от веса передвигавшихся по гостиной людей. Голоса доносились глухо, и имени усопшей было не разобрать…
Кэрол…
…нет, не слышно…
Кэрол…
…нет…
Стены и потолок подвала были погружены во мрак, и только узенькая полоска под ногами Дуайта была выхвачена из темени пламенем свечи. В подвале было страшно холодно, но Дуайта это нисколько не беспокоило: задерживаться здесь он не собирался, да и холода не чувствовал – температура его собственной крови была, как ему казалось, ненамного выше температуры воздуха.
Дуайт вошел в убежище, которое было несколько лет назад построено по распоряжению Кэрол – Хэрроуз частенько становился жертвой ураганов и торнадо. Каменные стены убежища толщиной не уступали стенам самого дома, от пола шел холод, а в центре стоял каменный стол, который служил бы им, если бы семье пришлось спуститься в подвал, спасаясь от дурной погоды.
Водрузив подсвечник на край стола, Дуайт достал спичечный коробок. Отошел к стене и, чиркнув спичкой о поверхность камня, зажег ее. Комната, словно ожив, осветилась неровным мерцающим светом. Дуайт зажег свечу в закрепленном на стене серебряном канделябре, после чего, продвигаясь по окружности, зажег и прочие свечи в убежище, полностью осветив его.
После этого он повернулся к своей жене, которая лежала на каменной поверхности стола. Отблески света играли на мягких линиях ее лица. Дуайту показалось, что глаза Кэрол открыты, а уголки губ приподняты в улыбке – жизнь словно струилась по поверхности ее лица.
И вдруг еще одна пугающая мысль посетила Дуайта – почти такая же пугающая, как телеграмма от Джеймса Мокси.
Фарры нет на траурном приеме. Почему?
Он глянул через плечо на темную дверь убежища. А вдруг из темноты сейчас с криками выскочит либо Джеймс Мокси, либо Фарра Дэрроу, с глазами, вывалившимися из орбит, с пистолетом в руке, и примется палить в лжеца-вдовца? А потом и шериф Опал неторопливо войдет в комнату.
Слабое сердце, говорите, Эверс? Так почему же оно бьется?
Дуайт подошел к столу, на котором лежала Кэрол, и уперся пряжкой ремня в его кромку. Как сильно отличалось сейчас выражение его лица от того, что несколько минут назад гости видели наверху! Он склонился над телом жены и несколько мгновений изучал, после чего сунул руку во внутренний карман сюртука и вытащил ручное зеркало. Поднес зеркало к лицу Кэрол и попытался определить, сколько времени требуется, чтобы оно запотело.
– Дыши, – сказал он спокойно. – Но только не просыпайся.
Дуайт приник к уху Кэрол. Он знал, что в состоянии комы она все-таки способна слышать. Знал, что слышит его и сейчас.
– Можешь ли ты себе представить, насколько тесно тебе будет, когда ты проснешься? А как тебя будут оставлять силы? Мне очень жаль тебя, Кэрол! Это правда!
На ум Дуайту пришли слова погребена заживо, и он вновь подумал о шерифе.
Фарра написала Джеймсу Мокси. Что же она сообщила этому преступнику?
Ужас вновь овладел Дуайтом, сковав его кости и превратив кровь в лед. Словно мало ему было телеграммы от Мокси с ее недвусмысленным содержанием.
Не умерла.
Это означало, что давний возлюбленный Кэрол, этот преступник с Большой дороги, чувствовал настоятельную необходимость сообщить Фарре, что Кэрол жива. Стало быть, Фарра писала, что Кэрол умерла. Ну что ж, это дает кое-какую надежду.
Но как это Дуайт просмотрел Джеймса Мокси? Когда же Кэрол в последний раз упоминала его имя?
Глядя в лицо жены, Дуайт вспомнил тот момент предельно точно. Это было сразу после того, как она рассказала ему о своих приступах.
– Ну, теперь и ты убежишь от меня, как это сделал Джеймс Мокси, – сказала она.
Мокси и был виноват в том, что Кэрол держала свою болезнь в тайне. Мокси испугал ее своим поспешным бегством. На самом пике первой любви, совсем юной любви он предпочел Большую дорогу необходимости заботиться и оберегать женщину, которая слишком часто умирает.
Кэрол рассказала Фарре о Мокси. Почему?
Как хочется взять подушку и плотно прикрыть лицо Кэрол.
Все произойдет так просто и так быстро, и не нужно будет волноваться по поводу того, что она может пробудиться, по поводу Мокси и того, что он сделает, когда прибудет в Хэрроуз.
Он что, действительно приезжает? Прямо сейчас?
Дуайт склонился над лицом Кэрол.
– Нет, – сказал он. – Мокси станет задавать вопросы. Попросит показать, нет ли на внутренних стенках гроба царапин. Они откопают ее, станут проверять, не задушена ли она. Не умерла, – написал он. Но откуда тебе знать, спрошу я.
Не умерла.
Несколько коротких слов из телеграммы Мокси заставляли его кровь стыть в жилах.
С минуту Дуайт изучающе смотрел в лицо Кэрол, после чего вновь подошел к стене и принялся задувать свечи – в обратном порядке. С каждой погашенной свечой темнота воцарялась в комнате, и свежие тени ложились на черты лица Кэрол. Медленно и почти бесшумно Дуайт обошел комнату, отпугивая крыс скрипом своих башмаков. Наконец, взяв подсвечник, с которым пришел, он покинул убежище.
Сейчас Дуайт пойдет наверх и займет свое место рядом с Артуром, которого оставил занимать гостей. Но перед этим он пойдет в кухню, вытащит из ящика чистый лист бумаги и напишет на нем следующие слова:
Лафайетт!
Вы мне нужны.
После этого Дуайт покинет кухню и передаст письмо посланцу, который его ждет, да еще сопроводит свою просьбу парой монет, чтобы тот бодрее поспешил к адресату. А еще Дуайт попросит его вернуться и подтвердить, что письмо доставлено.
Я в пути, пишет этот Мокси. Какая самонадеянность!
Ведь Лафайетт знакома со многими людьми, опасными людьми. И не хуже Мокси знает, что к чему на Большой дороге.
Смок
Смок доковылял до сломанного экипажа, перекрывшего Большую дорогу, и помочился на его колесо. Нынче его занесло далеко на юг, в места между Макатуном и Бейкером, за много миль от нарядных городов, где можно было бы неплохо развлечься, но Смок не относился к тем головорезам, которые более всего ценят женщин, виски и карты. Для него источником настоящего наслаждения была сама Большая дорога – многие и многие мили пути, с обеих сторон затененного деревьями, чьи ветви иногда наклонялись так низко, что даже джентльмены бывали вынуждены иной раз снять шляпу. У Смока не было шляпы. Причем не было никогда. Редеющие светлые волосы, словно пальчики детей, которые – он знал это доподлинно – пугались одного его имени, шевелились на его черепе. Он не стал отирать пот, собравшийся каплями на лбу. Пусть ему будет жарко. Пусть он даже горит. Сломанный экипаж – это очень интересно. Это весьма занятно! Несчастный случай вносил разнообразие в события его жизни. А он так жаждал разнообразия!
Закончив свои дела, Смок застегнул штаны и, сунув руки в карманы, нащупал там веревочные петли. Обычные веревки, которые можно купить в любой лавке, опускались из карманов по всей длине его ног к запыленным башмакам, где были привязаны к небольшим, но плотно закрывающимся клапанам, которые Смок легко мог открыть, потянув за спрятавшиеся в карманах петли.
Потянет – и раздастся легкий хлопок, словно открыли бутылку вина. Скрипнут миниатюрные петли, и польется из клапанов горючка, до этого плескавшаяся в его оловянных протезах, в его фальшивых ногах, заменивших Смоку когда-то потерянные голени.
Головорез, каких нигде не сыскать. Необычен даже для местных – настолько, что сам Эдвард Банни предпочитает не пересекаться с ним. И вообще, на Большой дороге, где даже в самый солнечный день царит полумрак, есть много местечек, где таятся лихие люди.
А Смок – лихой человек. Скверный человек. Вопреки толкам, что, мол, на Большой дороге есть вещи и похуже людей, Смок – самый ужасный из персонажей местного фольклора. Горючка Смок – так зовут его немногочисленные знакомцы. Это оттого, что от него всегда пахнет горючкой. А может, и еще от чего-нибудь.
Выкрашенный в голубое экипаж лежал на боку. Моча, стекая по трещине в корпусе, образовала у ног Горючки Смока лужицу, которая показалась ему похожей на профиль президента Копперсмит. У президента Копперсмит, как и у тех, кто занимал эту должность до нее, так и не нашлось средств обуздать Большую дорогу. А потому, как и ее предшественники, она попросту закрыла глаза на царивший там ужас. В этих условиях городам, подобным Хэрроузу и Макатуну, не оставалось ничего другого, кроме как самостоятельно защищать себя, нанимая для этих целей мужчин и женщин, способных обнажить оружие и встать на сторону закона.
Некоторым удавалось это делать, некоторым – нет. И Смок, как большинство местных головорезов, знал, что на Большой дороге, подальше от городов, царит полное беззаконие.
Теперь Смок, провернув кое-какое дельце в Макатуне, направлялся на север, а этот разбитый экипаж заблокировал ему путь, перекрыв Большую дорогу по всей ширине. Ни обойти, ни перелезть через обломки Смок был не в состоянии: оловянные протезы – это вам не живые ноги из мяса и костей.
Но выбора не было, и нужно было карабкаться.
Одна из белых лошадей, впряженных в экипаж, была насмерть задавлена его передком. Другая дергалась и хрипела, прижатая колесом к стоящей на обочине иве. Глядя на Смока, она словно молила помочь ей, явно понимая, как близка была ее судьба судьбе возницы, который неподвижно лежал рядом с ней, уткнувшись лицом в землю. Второго возницу отбросило дальше, вперед по дороге, и, хотя Смок был не в состоянии встать на цыпочки и посмотреть (встать было просто не на что, поскольку он не имел ни лодыжек, ни пальцев на ногах), ясно было, что этот второй тоже мертв – головой он аккуратно вписался в дерево, стоящее на краю дороги. Обломки дерева, рваные занавески, драгоценности и перчатки, багаж и одежда – все это лежало разбросанным на несколько метров вокруг. Да, несчастный случай. Хотя – для кого как!
– Черт бы вас всех побрал, – пробормотал Смок. – И как тут быть инвалиду?
Хотя он лукавил – ему приходилось перебираться и не через такие завалы.
Перераспределив вес своего тела так, чтобы опереться на левый протез, и слыша, как в его полости булькает горючка, Смок перегнулся в поясе, заглядывая в треснувшее стекло дверцы экипажа.
Неожиданно с внутренней стороны появилась окровавленная ладонь. Кто-то явно был зажат внутри.
– Вот как? – пробормотал себе под нос Смок. – Кто-то до сих пор жив!
Несколькими минутами ранее он стоял на обочине, прислонившись спиной к иве и считая порхающих с ветки на ветку кардиналов. Проведя на Большой дороге всю свою жизнь, Смок знал по имени всех, кто когда-либо вздымал на ней пыль, – преступников, головорезов, законников, врачей, собак. Он знал, что если долго ждать, то Большая дорога обязательно сделает человеку подарок – что-нибудь занимательное. Поэтому, когда он услышал стук колес экипажа, то не был удивлен. Большая дорога была единственным путем, соединявшим округа Укатанани и Мискалуса. Иногда, сидя в лесной чаще, в тени ив и сосен, Смок отстегивал свои оловянные протезы, закатывал брючины своих запыленных штанов и, вдыхая пропитавший их запах горючки, засыпал. Иногда этот запах будил его. Важно было одно – чтобы горючки было в избытке. И сегодня как раз выдался такой денек. Смок только что прикрутил протезы на место, опустил брючины, а тут, словно по заказу, и появился голубой экипаж, запряженный двумя роскошного вида белыми лошадьми.
Лошади не знали, что на дороге впереди их ждет ловушка.
Смок увидел, как ноги лошадей провалились, увязнув в предательском дерне, экипаж, не способный остановиться, содрогнулся от передка до задней части, вздыбился и начал разваливаться. Смок с ухмылкой отметил ужас, написанный на физиономиях возниц, которых мощной инерцией выбросило на дорогу, услышал душераздирающий крик пассажирки.
И все стихло.
Смок подождал, пока осядет пыль. Как же ему нравился звук разлетающегося в щепу дорогого дерева! Славное топливо для доброго костра!
Теперь же, рассматривая прижавшуюся к стеклу окровавленную ладонь, Смок, обращаясь к ее обладательнице, почти запел:
Сидит красотка-леди в голубой карете,
Красотку я случайно на дороге встретил.
Да вот не обойти карету, хоть ты плачь!
Придется лезть наверх, хоть я и не циркач.
