Ульяна Павловна Соболева "Любимая Президента"

– Ты не представляешь, до какой степени я тебя ненавижу, как ты мне противен, как я боюсь твоих рук, как я не хочу ни с начала, ни с конца с тобой, и лишь мечтаю, чтобы больше никогда тебя не видеть…

– Думаешь, скажешь мне все это, и я просто так дам тебе уйти? М? Ты, правда, думаешь, что все будет так легко? Свободу нужно заслужить, Марина.

Погладил ее по голове…уже зная, что сделает. Уже понимая, что должен понять. Сегодня. Сейчас. Понять, сможет ли она…понять, насколько между ними все черное и страшное.

– А что ты сделаешь? Застрелишь меня в этот раз? Задушишь? Забьешь?

– Нет, зачем? Это слишком скучно и предсказуемо. Мы это уже проходили.

А потом бесконечно долго падать на колени и смотреть ей в глаза, чувствуя, как торчит под ребром лезвие ножа, и как внутри все корчится и горит от понимания – она его не любит и никогда не полюбит. А он…он не в силах убить ее и того, ради кого она его убивала. Ее ребенка. Его ребенка. Их ребенка. Она выбрала, и Петр выбрал. Выбрал их. Выбрал для них жизнь и свободу, и смерть и вечное заточение для себя.

Он крался, как вор. Как хищный зверь, который старается, чтобы его не заметили и не схватили.

– Рискуешь…на хрена туда едешь? Еще и без охраны? Без сопровождения!

– Надо мне. Дай своих лучших людей. Мне на пару часов.

– Потом приедешь опять черный как смерть.

Райский раздражал своим вечным надзором, своей гребаной заботой. Сейчас ему нужно было одиночество. Нужно было остаться одному наедине со своей тоской, со своими ранами, как внутри, так и снаружи. Вся спина изрыта шрамами от пряжки, а под ребром тоненькая белая полоска…он часто трогает ее пальцами. Чтобы напомнить себе – там никто его не ждет. Там ему желают смерти. Там его адски и смертельно ненавидят.

А ему надо. До дрожи, до ломоты в костях надо к ней. Просто издалека, как животное нюхать ее аромат, прислушиваться к шагам, всматриваться в силуэт.

Прокрался через деревья к тропинке. Еще пару шагов сделает, и она его заметит. Стоит там у воды, и ветер треплет ее длинные волосы, завязанные в скромный хвост на затылке. Ему видно ее профиль, видно пса рядом с ней, видно, как ее пальцы гладят его голову, а второй рукой она бросает уткам кусочки хлеба. А у Петра сердце сжимается и захватывает дух настолько сильно, что кажется, сейчас разорвет грудную клетку. И он завидует этому псу. Он бы мог сдохнуть за то, чтобы ее рука вот так же нежно гладила его волосы. Хотя бы раз. Один гребаный, проклятый раз дотронулась до него без ненависти и презрения. Любя.

Смотрит на нее, и сердце то бешено стучит, то замирает, и он еще никогда в жизни не видел ее такой красивой, как сейчас…с этим животиком. Его так хорошо заметно, и она, когда гладит его, невольно улыбается, и у Петра пальцы сжимаются в кулак, и ноют костяшки, ломит фаланги. Он хочет точно так же трогать ее живот. Хочет ощутить внутри толчки их ребенка, хочет прислониться ухом и чувствовать эти пинания, слышать их. Ничего подобного он не испытывал с Людмилой. Никогда. Ни с одним из своих детей. Он воспринимал ее беременность отчужденно, без лишних восторгов, без желания приблизиться к таинству. Но дочерей любил…очень. Потом. Лет с двух-трех. До этого скорее подчинялся инстинктам, и потому что «так надо» вести себя отцу.

А здесь увидел эту округлость, и внутри все перевернулось, расперло какой-то адской гордостью. Внутри нее его дитя. Пусть она его ненавидит…но там, в ее чреве проросла его дикая любовь и крепнет с каждым днем, чтобы увидеть жизнь и воплотить это безумие в человека. Когда отправил ее на аборт…скорее, больше слышал Райского, его убеждения, его панический ужас об угрозе карьере. Не понимал…а потом не смог и отпустил. Не смог заставить избавиться. Должен был. Обязан…

– Глупость это…оставить ей ребенка. Однажды этот ребенок перевернет тебе жизнь и снесет тебя с трона. И меня. Я слишком много трудился, чтобы ты оставался у тех высот, где ты сейчас. Ей можно устроить выкидыш. У меня есть связи в местной больнице. Вычистят аккуратно и без последствий. Могут даже стерилизовать под шумок и…потом вернешь ее обратно.

– Я сказал – ребенок родится, и точка! Она не станет разглашать! Она далека от этого! Свою Ирму стерилизуй. И дочек заодно!

– Все они далеки от этого. А потом, когда захочется денег, сожрет тебя и глазом не моргнет.

Вспомнил, как послал к ней Гройсмана и приказал дать денег на первое время…иначе знал – от него бы не взяла.

– У нас не Америка, а Марина – не Моника.

– И Людмила – не Хилари! Тоже молчать и глотать не станет…особенно после того, что твоя…девка сделала с ней и вашим сыном!

Обернулся к Райскому и резко схватил его за горло.

– Я уже говорил тебе, что ты слишком много разговариваешь и позволяешь себе. И не такие светлые головы слетали с плеч при других вождях, и не таких ставили к стенке. А с Людой будет развод! Все! Нас ничего больше не держит вместе! Трахать я ее больше не буду! У меня на нее не стоит, не лежит и не колышется!

– Это! Скандал!

– Срать! Я человек! Имею право на разводы, браки, болезни и смерти! Пойдешь к Милке и узнаешь, какие отступные она хочет! Развод состоится в любом случае… и скажи ей, если не согласится, пусть вспомнит участь Екатерины Арагонской. Я ей обеспечу местечко в психушке…если не в подвале. Вместо монастыря…так сказать.

– Она…жена твоя. Перед людьми, перед Богом…

– Я с ней не венчан…так что просто писулька и штамп. Легко поправимо.

И отпустил горло Райского, поставив его на ноги и демонстративно поправляя его пиджак.

– Давай. Займись делом. Покажи свою преданность и незаменимость…не вынуждай поискать более прытких и услужливых.

– Но не таких верных!

– У каждой верности есть своя цена. За твою я плачу более, чем достаточно…Как там твоя старшая Светочка? Вышла замуж за сына посла? М? Как дом, понравился? А машина? Где они сейчас живут… ах да, уехали в медовый месяц на Мальдивы…Напомни мне, какая у тебя зарплата официально?

– Я все улажу с Людмилой.

– И больше никогда не тронешь Марину! Если она поскользнется, упадет, у нее будет царапина, прыщ или просто плохой день – я с тебя лично три шкуры спущу!

И как сражалась она за малыша, как защищала. Людка из больницы, после того, как мертвый родился, и слезинки не проронила, укатила на курорт в Софию. А там с подружками по магазинам, по барам. Вечеринки устраивала. Как будто праздновала. А он…он из-за нее и малыша чуть Марину не убил. После родов труп отдали не сразу. Хоронил его Петр сам. Людмилы не было в стране. Посмотреть не решился…слишком больно и страшно. Нет, он не боялся мертвецов, не боялся никогда…но видеть мертвого старика или взрослого человека это естественно… а вот младенца – жутко. В заключении о смерти было написано, что плод умер от сильного удара в голову. И он сам чуть не сдох от боли и жалости…вот почему поехал к ней…вот почему выплеснул всю свою боль на нее.

А потом Люда выписалась из больницы и…уехала отдыхать.

Как же сильно они отличались с Мариной. Как будто пластмассовая жена, правильная, неестественная, и такая живая, настоящая, горячая Марина. Да…часто дура, часто неадекватная, сумасшедшая…но такая настоящая. Смотрит на нее издалека, и тоска его жрет отчаянная, дикая. И это понимание, что все. Конец. Что между ними апокалипсис, между ними триллионы световых лет пропасти.

Беременность ей к лицу. Она немного округлилась, черты лица стали нежнее, мягче, женственней. Прикрыл глаза и прикусил щеку изнутри до крови, чтобы не заорать ее имя. И перед глазами замелькали картинки, как хлестал ее ремнем, как вдирался в ее тело и полосовал его….и себя вместе с ней. Едва слышно застонал и выдохнул. Наверное, больше не нужно приезжать. Не нужно травить себе душу, не нужно продолжать сходить по ней с ума.

Наверное, где-то внутри ему хотелось, чтобы она страдала, как и он… а вместо этого он увидел ее совсем другой. Увидел свободной, одухотворенной и…даже счастливой, и от этого стало больно еще сильнее. Потому что все это не для него – и ее нежность, и ее улыбки, и ее красота.

Наверное, он подошел слишком близко…и его заметили. Пришлось быстро уходить, петлять вокруг деревьев и сходить с ума от понимания, что она бежит следом, от надежды, что…что подумала в этот момент о нем. Если выйти из-за кустов…если броситься к ней и…И ничего. Все. Между ними давно все. Заскочил в машину…отъехал на безопасное расстояние, смотрит издалека, чуть прищурившись и сжимая руки в кулаки, и, кажется, будто кожа сейчас слезет от внутренней борьбы и напряжения, от невозможной жажды прикоснуться к ней и прижать ладони к ее животу. Видит, как к ней подскочил мужик, как они говорят о чем-то…Потом она споткнулась и упала, и Петр чуть не выскочил из машины, но мужик помог ей подняться. Чертов ублюдок…касается ее рук, касается и стоит рядом. И она не возражает. Улыбается. Явно флиртует. Глаза налились кровью, и стало трудно дышать. Он какое-то время сидел и смотрел на них обоих. Бледный и покрытый холодным потом от бешеной ревности.

– Чтобы сегодня же занялись дорогами. Так, чтоб ровные были, как зеркало, и узнай мне, кто этот урод и что он делает рядом с ней! Все! Поехали!

Глава 4

Оказывается, любовь – это могила, в которой живьем гниет обезумевший от нее идиот в полном одиночестве и понимании всей тщетности попыток выбраться из нее наружу.

(с) Отшельник. Ульяна Соболева

Миша ухаживал за мной. Красиво, осторожно и очень ненавязчиво. Наверное, будь это по-другому, я бы отдалилась от него, прекратила общение. Мне не нужны были отношения, не просто не нужны, а отвратительны. Когда безумно любишь кого-то, невозможно найти замену, даже отвратительна одна мысль об этом, и не потому, что хранила бы верность Петру. Нет. Это последнее, чего он заслуживает. А потому что есть женщины, созданные всего лишь для одних рук, для одних губ и для одного мужчины… пусть и не подходящего, пусть недостойного и даже ненавистного, но только он на каком-то молекулярном уровне становится единственным.

И сама мысль о чужих прикосновениях для меня подобна ощущению – как будто по мне проползет мерзкое насекомое.

Но как друг, как собеседник мне нравился Миша. Мне нравилось играть с ним и Ларисой Николаевной в карты, нравилось спорить о политике, обсуждать исторические события. Миша был очень начитанным, ему, правда, не хватило денег учиться дальше и даже получить ученую степень, но он точно мог бы. Я в этом не сомневалась.

– Не смотришь даже на Мишку. Так иногда. Вскользь. А если и смотришь, то, как на подружку… а Мишка в тебя влюбился, деточка. По самые уши. Он даже на Ксюшку мою так не смотрел. Они тогда юные были, зеленые. Все бурлит. Страсти-мордасти. А сейчас явно все зрелое у него к тебе.

Будь это кто другой, я бы заревновала…что дочку мою уже забыл. А к тебе не могу…как будто свет в моей душе появился вместе с тобой, и горе не так давит. Видать, Ксюша моя послала тебя мне для исцеления, и тебя, и малыша нашего. Мишка ж мне как сын…у него родители рано умерли. Ему еще и двадцати не было. Хороший он….

– Знаю, что хороший, Лариса Николаевна, знаю. Но ведь сердцу не прикажешь…

– Да…Ах, если б можно было, чтоб сердце самовольно разлюбило…или полюбило. Как там пелось в этом фильме. Собака на сене. С Боярским. – тяжело вздохнула и налила мне чай в чашку, подвинула тарелку с оладьями, – Но не всегда нужно по любви. Раньше как браки заключались. Бывало, жених и невеста не видят друг друга до самой свадьбы. И самые крепкие союзы были. Главное – взаимопонимание, дружба, уважение… а еще главное, чтобы тебя любили больше, чем ты любишь. Уж поверь, я знаю, что говорю. Мой Валерка тот еще кровопийца был. Все нервы вытягивал. А я страдала, измены прощала, запои. Любила. Дура….А надо было за Сашку идти. Из семьи хорошей, юрист, в город предлагал увезти…Ну я вот слесаря Валеру любила. С милым же рай и в шалаше. Так и жила в дырявом шалаше до самой его смерти. Он и умер не дома… у какой-то собутыльницы. Мне потом стыдно было сотрудникам в глаза смотреть. Городок у нас маленький. Все и всё про всех знают. Оно горе какое, плюс стыд вселенский. Ладно. Не буду тебе о грустном. Надо о хорошем думать.

Вспомнила как Петр приревновал к Гебу и….меня передернуло. Воспоминания забились в висках….

«Он шел на меня, схватил за лицо и изо всех сил втолкнул в комнату, и захлопнул дверь. Всхлипывая, мгновенно протрезвев, я бросилась к шкафу, чтобы найти хотя бы одну вещь, но не нашла ничего кроме банного халата. Завернулась в него и стояла дрожа посреди комнаты. Внезапно в колонках включилась музыка. Какая-то ужасающе спокойная, но оглушительно громко, так, что уши заложило. Тяжело дыша, я смотрела перед собой, и подо мной шатался пол, крутились стены и потолок. Мне стало страшно. Невыносимо страшно. Затем музыка выключилась так же внезапно, как и включилась.

Через какое-то время дверь открылась. Айсберг зашел в комнату, запер спальню на ключ, молча разделся и рухнул на постель. Я долго не решалась на него посмотреть, а когда посмотрела – поняла, что он крепко спит.

Всю ночь я не могла уснуть. Ходила по комнате, несколько раз зашла в душ и стала под прохладную воду. Потом легла рядом с ним, но сон не шел ко мне. Я смотрела в темноту и думала о том, что это все должно прекратиться. Так не может быть. Так неправильно. Я так больше не хочу. Не хочу быть подстилкой, дыркой, одной из…не хочу, чтоб со мной вот так. Может, это и поздно, может, нужно было думать раньше, но я не предполагала, на что иду, не предполагала, что не выдержу этого.

И нет…не хуже спать с нелюбимым за деньги. Гораздо хуже спать за них с любимым…когда он ничего к тебе не испытывает, кроме желания использовать и ткнуть подарок.

Утро началось с дикого крика. Я подбежала к окну и…застыла. Поднесла руку ко рту, задыхаясь…в воде плавал Глеб. Точнее, я видела его спину, раскинутые в стороны руки, он бился головой о борт, немного отплывал назад и снова бился. Орала Виолетта. Истошно орала. Пыталась вытащить сына. К ней подбежали охранники и под руки куда-то утащили. Я хотела отшатнуться, но меня схватили сзади за затылок и ткнули лицом в стекло.

– Красиво плавает, правда? Весь в твоих тюльпанах!

– Отпустите…я хочу уйти… я не хочу смотреть, я…

– Будешь смотреть! – вдавил мое лицо в стекло, задрал халат и резким движением вошел в меня, – Нравится? Нравится, я спрашиваю?

– Нееет, – с рыданием, закрывая глаза, чувствуя, как он толкается внутри. Это какое-то сумасшествие, какой-то жуткий бред. Это кошмар. Мне снится кошмар.

– Это ты сделала. – шепотом мне на ухо. – Ты его убила! Ты!

– Нееет!

– Тыыыы! Потому что ты моя шлюха! МОЯ!

Резко дернулся, и по ногам потекло его семя. Толкнул грубо в сторону и задернул шторы, другой рукой поправляя штаны. Меня колотило от истерики. Я всхлипывала, дрожала и задыхалась. Я не верила, что это происходит на самом деле. Не верила, что он такое жуткое чудовище. И на самом деле это все правда… Глеб мертв. Только потому, что я с ним флиртовала, только потому что…Господи! Да что же это такое? Что со мной не так?

– Когда я сказал, что ты моя шлюха, я выразился буквально. Никто не может тронуть мое… И он об этом знал. Он сделал свой выбор сознательно.

– Нееет, – я все еще качала головой, держась одной рукой за стену, а другой за горло. В ушах опять звучала музыка…вот почему ее включили. Чтоб я не слышала, как застрелили Глеба. – Зачем…он же ничего…он же меня не трогал, он…Божеее мой, нееет…

– Да!

– Я не…не хочу…не хочу больше…Не хочу быть вашей. Ничего не хочу… я хочу уйти. Пожалуйста…можно я уйду?

Сквозь слезы, сквозь рыдания, глядя на совершенно холодное и равнодушное лицо и понимая, насколько это обыденно для него. Насколько легко он отнял жизнь и…наслаждался своей властью.

– Поздно не хотеть больше. Уйдешь вперед ногами, как твой несостоявшийся любовник».

Нееет, больше это не повторится. Нееет.

– Я просто…просто не хочу ни с кем. Ни с тем, ни с этим…Ни с кем. Сама хочу. И Миша…он, и правда, хороший, и достойный любви, а не вот так, чтоб с ним из жалости или потому что…хороший. Ну вы понимаете.

– Да, конечно, понимаю. Саша тот тоже хорошим был. Я ему так и говорила. Ты, Сашенька, слишком хороший для меня. Но ты все же шанс ему дай. Подумай над нашим разговором. Взвесь все. Миша отличным отцом будет…Мужчины, если женщину любят, и чужого ребенка возьмут… а если нет, то и свой не мил станет. А внучеку папа нужен, фамилия, забота и защита мужская.

– Мой отчим тоже маму мою любил. До поры до времени. А меня не принял. Ненавидел с самого рождения…

– Значит не любил. Когда любишь кого-то, любишь и все, что к человеку относится. Даже вещи его любишь, даже то место, где он работает, ужинает, живет.

– Может, и так…только я не хочу, чтоб у моего сына отчим был. Я сама справлюсь.

– Чей-то сама? А я? Я еще ого-го. Ко мне вон проректор клинья подбивает. Аркадий Григорьевич. Так что не сама, а со мной. Вместе справимся. Ты меня радости такой не лишай. Я в этот раз внука дождусь и нянчить буду.

Я засмеялась и руку ее морщинистую, но очень ухоженную с аккуратными розовыми ногтями, своей рукой накрыла.

– Спасибо вам…мне вас мамочка послала. Я точно знаю. Я молилась ей и Господу, чтоб обо мне и о малыше позаботились. Не знаю, чтоб я без вас делала…вы особенный человек. Таких не бывает.

– Значит нас друг другу послали. Ни одна встреча в этой жизни не бывает случайной. О! Смотри, нашего президента показывают! День Рождения у него сегодня! Юбилей! Сорок пять стукнуло! Скорпионище! Но только такие и могут быть жесткими! – и на телевизор кивнула, – Глянь какой. Ему б не страной руководить, а в кино сниматься. Вот это мужчина. Красавец. И политик хороший….у нас до него такой бардак творился, а он государство в кулак собрал. Железный мужик, айсберг. Все решения четкие, быстрые. Запад на место поставил. И страну из дерьма тянет…я на следующих выборах за него голосовать буду. Да и все наши тоже за него пойдут. С прошлого года и оклады поднял, и стипендии студентам бюджетникам. Жестокий, правда…говорят, собирается вернуть снова смертную казнь, амнистий при нем и не было совсем. И правильно. Маньяков и педофилов казнить надо, а не кормить на деньги налогоплательщиков.

Пока она говорила, я смотрела на экран телевизора и чувствовала, как быстро и жалобно колотится мое сердце. Какой он там…чужой и далекий. На своем царском пьедестале. Человек, искалечивший мою жизнь, мое тело и мою душу. Отец моего ребенка…Президент. Празднует свой юбилей…А она тоже с ним? Тоже празднует? После юбилея…он с ней? Сегодня же пятница! С ней…из-за которой меня убивал. Ради нее.

И это давящее тоскливое ощущение, что никогда больше с ним, никогда прикосновения его пальцев, никогда касания его губ…даже голос, шепчущий страстно «Маринааа», тоже никогда. Только боль мне оставил. Только страдания. Только полное опустошение и тоску. И воспоминания о том, каким мусором я была в его жизни.

– Мариш…ты чего? Чего бледная такая стала?

Обернулся, посмотрел прямо в камеру, и глаза его синие взяли крупным планом… а у меня горло свело и рыдание в груди застряло. Как же я его люблю проклятого ублюдка. И в эту же секунду что-то как будто хлопнуло, и по ногам вода потекла. Теплая-теплая, превращаясь в лужицу под ногами.

– Ох…

Взялась за живот.

– Что?

– Воды отошли.

– Ну и хорошо…время уже. Пора рождаться. Притом с президентом в один день. Может, вырастет и сам станет главой государства.

– А…а Ипполитовна на больничном и… я еще в роддоме не договорилась, а там… там карантин объявили на прошлой неделе.

– Тихо…ты сядь. Сейчас скорую вызовем, и отвезут куда надо. Не дома ж рожать будешь…

– Так карантин…страшно.

– Не волнуйся. Я сейчас Ипполитовне позвоню. Подожди.

Она, спеша, к обычному стационарному телефону подошла, открыла записную книжку, быстро пролистала и набрала номер.

– А…мне бы Ипполитовну…Что? Как? Когда? Вчера? Я… я поняла. Примите мои соболезнования.

Обернулась ко мне.