Я опустилась на колени и начала собирать ягоды. Мои руки дрожали так сильно, что я не могла сосредоточиться, и каждый раз, когда я поднимала горсть ягод к корзине, я роняла столько же, сколько подбирала. Мне не нужно было поднимать глаза, чтобы знать, что он все еще смотрит на меня. Я чувствовала его напряженное внимание, как будто он мог каким-то образом видеть сквозь одежду. Если бы я побежала, они бы застрелили меня, а я была слишком напугана, чтобы мыслить достаточно ясно. Мне нужно было срочно придумать какое-то дело, которым я могла бы заняться и которое позволило бы вывести меня из-под его наблюдения. Я застыла под его пристальным раздевающим взглядом, выставленная на всеобщее обозрение в легком летнем платье, которое выбрала с таким невинным оптимизмом и надеждой приятно провести день на солнце.
Было слышно, как пожилой солдат и отец пытались разговаривать по-немецки, но это было неестественно и неловко, потому что отец знал по-немецки немногим больше меня. Отец тихо сказал что-то об Освенциме, городе, недалеко от нашего.
И все это время молодой солдат пристально смотрел на меня.
Старший рявкнул на отца, а затем развернулся на каблуках и направился обратно к машине. Именно тогда молодой заговорил в первый раз. Он лениво повернулся к моему отцу, бросил презрительный взгляд на обоих родителей, снова посмотрел прямо на меня и произнес достаточно громко, чтобы я услышала, скороговорку, которую я не смогла перевести. Товарищ окликнул его, они забрались в машину и уехали.
Я рухнула в грязь, напуганная этим напряженным моментом, не понимая, почему даже сейчас, когда они ушли, мой желудок все еще сильно скручивает. Я прижала руки к животу, настолько сосредоточившись на своих ощущениях, что едва заметила приближение мамы.
– Ты в порядке? – резко спросила она. – С нами все нормально.
– У меня не было с собой документов…
Я поперхнулась. Мама застонала:
– Алина, а если бы они проверили…
– Знаю, – оправдывалась я срывающимся голосом. – Знаю, мама. Я все время забываю, но… В следующий раз я постараюсь быть осторожнее.
– Нет, – отрезала мама, качая головой. – Ты, черт возьми, все время забываешь об этом, Алина. Мы больше не будем так рисковать. Я буду держать твои документы при себе и позабочусь о том, чтобы, если ты находишься снаружи, в поле, я была рядом.
Клетка вокруг меня сжималась, но после тех пяти минут, что я пережила, мне ничуть не хотелось возражать против этого.
– Чего они хотели? – поинтересовалась я у мамы.
– Они заблудились, искали дорогу к казармам. Отец думает, что они направляются в Освенцим, – сказала она, затем посмотрела в сторону холма, на миг ее взгляд стал отстраненным. Когда она снова повернулась ко мне, ее брови сошлись на переносице. – Я… в поле ты должна носить шарф или одну из папиных шляп. Ты должна… теперь ты всегда должна прятать свои волосы. Ты должна… – Она оглядела меня с ног до головы и провела рукой по своим волосам. – Возможно, тебе придется носить одежду твоих братьев… – Она снова замолчала, затем бросила на меня испытующий, несколько беспомощный взгляд. – Ты понимаешь, о чем я толкую, Алина?
– Я сделала что-то не так, мама? Что этот солдат сказал обо мне?
– Он разговаривал с отцом, – вздохнула мама. – И сказал ему, что у него «прелестная дочь». – Она встретилась со мной взглядом и подняла брови. – Мы должны сделать все возможное, чтобы следующий проходящий мимо солдат не увидел «прелестную дочь». Мы не можем спрятать тебя совсем, поэтому попытаемся спрятаться другими способами. Тебе понятно?
Я никогда, никогда больше не хотела чувствовать себя такой беззащитной. Я хотела сжечь это летнее платье и носить пальто везде, куда бы я ни пошла, до конца своей жизни. Я никогда раньше не задумывалась о своей внешности, но в тот день я ее возненавидела. Я ненавидела свои густые каштановые волосы и большие голубые глаза, я ненавидела линии своей груди и бедер. Если бы существовал способ стать невидимой, я бы с радостью им воспользовалась. Меня так и подмывало броситься внутрь и переодеться в широкую скучную одежду моих братьев прямо в эту секунду.
Мама опустилась на колени рядом со мной и помогла мне собрать оставшиеся ягоды, которые я рассыпала.
– Если они когда-нибудь приблизятся к тебе, – внезапно сказала она, – не сопротивляйся. Ты понимаешь меня, Алина? Позволь им делать то, что они… – Она пыталась подобрать слова, что было для нее большой редкостью. Я зажмурилась, а она протянула руку и схватила меня за предплечье, пока я снова не открыла их. – Им нет необходимости убивать тебя, если они получат от тебя то, что хотят. Просто помни об этом.
Я помотала головой, и мамина хватка на моей руке стала болезненно крепкой.
– Изнасилование – это орудие, Алина, – сказала она. – Точно так же, как убийство наших лидеров было орудием, и похищение наших мальчиков было орудием, и попытки морить нас голодом до полусмерти – все это орудие. Они видят, что мы сильны перед лицом всех их других тактик, поэтому они попытаются контролировать нас другими способами – они постараются забрать нашу силу изнутри. Если они придут за тобой, будь достаточно умна и сильна, чтобы преодолеть инстинкт. Не пытайся бежать или сопротивляться. Тогда, даже если они причинят вред твоему телу, ты выживешь.
Я всхлипнула один раз, но она выдержала мой пристальный взгляд, пока я не кивнула сквозь слезы. Только тогда ее глаза смягчились.
– Алина, – вздохнула она. – Теперь ты понимаешь, почему мы не хотим, чтобы ты ездила в город? Мы все уязвимы. Мы все бессильны. Но ты, моя дочь… ты наивна и хороша собой… это подвергает тебя рискам, о которых ты только начинаешь догадываться.
– Да, мама, – едва выговорила я. Если честно, мне уже совершенно не хотелось покидать дом, не говоря уже о ферме. После того дня любая мысль о посещении города была на долгое время забыта.
То было не единственное появление солдат у наших ворот – выборочные проверки документов и случайные визиты, выводившие нас из равновесия, вскоре стали образом жизни. Эти моменты всегда были ужасающими, но никогда больше я не чувствовала себя такой беззащитной, потому что тот раз, когда солдаты застали меня одну за работой в поле, был последним.
Теперь рядом со мной всегда была мама, а наши документы, удостоверяющие личность, надежно лежали в кармане ее нижней юбки. Больше никто и никогда не смог бы увидеть меня в моей собственной одежде, никто и никогда, подойдя к нашим воротам, не мог бы обнаружить меня с длинными волосами, распущенными по плечам.
В тот осенний день молодой нацистский солдат лишил меня невинности, даже не подойдя ко мне на сто футов.
* * *
По воскресеньям Труда и Матеуш гуляли с Эмилией на холме со стороны города, а затем спускались к нашему дому, чтобы составить нам компанию за обедом. Мы видели, как они идут: Эмилия – всегда рука об руку с моей сестрой, крепко держа в другом кулачке клочок бумаги или маленький букетик полевых цветов. Матеуш всегда шел рядом, чуть позади них, в качестве охраны, однако я понимала, что в конечном счете это бессмысленно. Если солдат захочет причинить кому-нибудь из нас вред, с этим ничего нельзя будет поделать, даже такому высокому и сильному мужчине, как мой шурин.
Эмилия быстро приспособилась к жизни в своей новой семье, а Труда и Матеуш обожали девочку. Эта малышка больше всего на свете любила две вещи – говорить со скоростью миллион миль в час и самые разные цветы. Готовясь к еженедельному визиту, она собирала маленький букет в парке в конце их улицы или рисовала нам с мамой какие-нибудь цветы мелками, которые купила для нее Труда. В большинстве случаев цветы были ярко раскрашены, корявы и непохожи на настоящие, но представляли собой веселое произведение искусства, согревающее мое сердце. Порой она рисовала тяжелыми мазками и использовала только черный карандаш. Неважно, что было на рисунке – я всегда с удивлением и восторгом реагировала на ее подарок и в ответ бывала вознаграждена ее улыбкой. По воскресеньям лучезарная улыбка Эмилии становилась главным событием моей недели. Каждый раз она вручала мне свой маленький подарок, а затем, затаив дыхание, спрашивала, есть ли новости о Томаше. И каждый раз я притворялась, что все еще уверена, что с ним все в порядке, и только вопрос времени, когда он вернется домой.
– Конечно, жив! Он жив, с ним все в порядке, и он делает все возможное, чтобы вернуться к нам.
– Как ты можешь быть так уверена?
– Он обещал мне, глупышка. Томаш никогда бы не нарушил данного мне слова.
– Спасибо, старшая сестра, – крепко обнимая меня, вздыхала она.
Жизнь на ферме была тяжелой, но в первые несколько лет по большей части спокойной. Теория мамы казалась правильной – мы не поднимали головы и усердно работали, и если не считать эпизодических выборочных проверок, оккупация бушевала где-то там, неподалеку, но не здесь. Мы голодали и скучали по нашим мальчикам, но жизнь была почти сносной.
По воскресеньям мне всегда напоминали, что в городе живется далеко не так просто. На тех воскресных обедах Труда и Матеуш держались стойко, но Эмилия была еще слишком мала, чтобы скрывать своё потрясение. Это вырывалось из нее без предупреждения, беспорядочными тревожными фразами, на которые никто не знал, как реагировать.
– А потом евреи ремонтировали здание, но солдат сказал «грязный еврей» и ударил старика по лицу лопатой и…
– Хватит болтать за обедом, Эмилия! – Труда всегда говорила с ней с идеальным сочетанием твердости и мягкости. Эмилия оглядывала сидящих за столом, прочищала горло и принималась есть молча. На другой неделе у нас был спокойный разговор о цыплятах, когда Эмилия посмотрела на меня и сказала без предисловий:
– В пруду в парке была мертвая женщина, Алина. Она плавала, опустив лицо в воду, и ее кожа была вся распухшая, а вода стала розовой.
– Эмилия! – Труда болезненно поморщилась, она явно была встревожена. – Я говорила тебе… я говорила тебе – не смотри на это… Я говорила тебе…
Эмилия оглядела всех, сидящих за столом, и насупилась.
– Поешь еще немного, детка, – поспешно сказала мама и подхватила тарелку Эмилии, чтобы положить на нее еще один картофельный блин. – Не думай о таких вещах.
После обеда взрослые потягивали разбавленный кофе, и я часто брала Эмилию посидеть на ступеньках рядом с сараем, чтобы она могла свободно говорить в течение нескольких минут. Меня злило, что это милое, невинное дитя было окружено смертью и уродством, но я понимала, что ей нужно выговориться, даже если остальные члены нашей семьи не готовы это слышать.
– Мне нравятся Труда и Матеуш, но я скучаю по Томашу и папе, – однажды в воскресенье призналась она мне.
– Я тоже скучаю по ним.
– Мне не нравятся гадкие солдаты в нашем городе. И мне не нравится, что повсюду мертвецы. И мне не нравится, когда всю ночь стреляют, и я боюсь, что пуля попадет в меня.
– Я понимаю.
– Мне очень страшно, и я хочу, чтобы все это поскорее прекратилось, – сказала она.
– Я тоже.
– Никто и никогда не хочет говорить об этом. Все так злятся на меня, когда я говорю об этом. Почему они хотят притворяться, что этого не происходит? Почему мы не можем поговорить об этом?
– Это просто такой способ, Эмилия. – Я грустно улыбнулась ей, притянула ее к себе и обняла. – Иногда, когда мы говорим о чем-то, это кажется более настоящим. Ты понимаешь?
Эмилия тяжело вздохнула и кивнула.
– Понимаю. Но я чувствую себя лучше, когда говорю об этом. Я хочу понять.
– Ты можешь поговорить со мной. Я тоже многого не понимаю, но я всегда буду слушать тебя.
– Я знаю, старшая сестра, – сказала она и наконец слабо улыбнулась.
Глава 9
Алина
Для семьи, живущей в нашем регионе, мы имели необычайно большое количество кур, поэтому в засушливые годы, когда неплодородная почва не позволяла собрать хороший урожай, мы выживали за счет яиц. Теперь их нужно было тщательно собирать, пересчитывать, и не дай бог уронить хотя бы одно, потому что нацисты установили нам норму ровно двадцать яиц в день.
Порой куры откладывали всего восемнадцать или девятнадцать. Когда это случилось впервые, у меня кровь застыла в жилах, и я в панике стала искать недостающие, а потом у меня свело желудок, когда я наконец признала свое поражение и сообщила родителям о недостаче. Однако на следующий день яиц оказалось больше двадцати – и, учитывая, что отец отвозил их в город только два раза в неделю, количество всегда выравнивалось еще до того, как солдаты узнавали, что их не хватает.
Мы всегда выполняли квоту. Очень редко оставалось одно или два лишних яйца. Какое-то время я думала, что Мать Мария слышит мои молитвы и мы получаем благословение, но со временем я стала немного более циничной.
В конце лета созрел и был собран очередной урожай, и как нам было велено, мы отдали все до последнего кусочка.
Обычно эта пора для нас с мамой была напряженной, потому что после сбора урожая мы всегда делали запасы на зиму, но теперь, когда не осталось ничего лишнего, что можно было бы сохранить для себя, наши вечера оказались свободными. Это казалось немного странным, и я с удивлением обнаружила, что скучаю по бесконечным часам маринования и консервирования, которые мы с мамой проводили вместе все предыдущие годы.
Но однажды я проснулась посреди ночи и была сбита с толку густым запахом сахара, витавшим в воздухе. Я долго смотрела в потолок, гадая, не мерещится ли мне или, возможно, даже снится, но запах не исчезал, и я все больше недоумевала. Я выскользнула из постели, открыла дверь и обнаружила маму, стоявшую у плиты. В гостиной несомненно стоял сильный аромат сахара и клубники. Масляный свет был выключен – комната освещалась только тусклым мерцанием огня через решетку на плите. Мама смотрела в кастрюлю, ее взгляд был отстраненным и задумчивым.
– Что ты делаешь? – спросила я. Она вышла из оцепенения и уставилась на меня.
– Чищу кастрюлю, – резко сказала она. – Возвращайся в постель!
– Я… мама, – залепетала я, у меня внезапно пересохло в горле. Я не отрывалась от котелка над огнем, вдыхая насыщенный запах до тех пор, пока не заставила себя подтвердить очевидное: – Это ведь варенье, мама. Я вижу, ты готовишь варенье.
Мама снова посмотрела на кастрюлю, еще немного помешала содержимое, а затем повернулась ко мне с вызовом во взгляде.
– Конечно же, это не варенье, – ответила она. Она подняла ложку, и я увидела, как с нее капает сироп. Образовалась капля, упала, за ней еще одна, но мама оставалась совершенно безмолвной, потянулись долгие мгновения, пока я смотрела на ложку, а мама – на меня. Моя сонливость прошла, я проглотила внезапный комок в горле и заставила себя снова взглянуть на маму. Выражение ее глаз было таким напряженным, что я не выдержала и снова перевела взгляд на ложку. В полутемной комнате густой красный сироп выглядел точь-в-точь как кровь. В доме было довольно жарко из-за огня, но меня пробил озноб.
Мама опустила ложку обратно в варево, помешивая его, уставилась в кастрюлю и пробормотала:
– Если бы тут было варенье, это означало бы, что я скрываю продукты, и если бы меня поймали за таким занятием, меня бы казнили. Они бы застрелили меня, или повесили, или забили до смерти. – Она выдержала еще одну долгую паузу, и для меня это молчание было наполнено явным ужасом перед очевидностью ее заявления. – Ты считаешь, я стала бы когда-нибудь так глупо рисковать?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67877298&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Go-GURT – американская марка обезжиренного йогурта для детей, известная как «Yoplait Tubes» в Канаде и «Frubes» в Соединенном Королевстве. Его выдавливают из тюбика прямо в рот, а не едят ложкой.
2
Campbell Soup Company, также известна как Campbell’s – американская компания, крупнейший в мире производитель консервированных супов.
3
Сеть супермаркетов в США.
4
Нейротипичный (Neurotypical) – сокращение от «неврологически типичный» (neurologically typical). Обозначение для человека, относительно соответствующего статистической психической норме, то есть без психических расстройств.
