Она подумала:
– Во всяком случае, есть хрустящие хлебцы.
Она постоянно сидела на диетах, и ее идея диеты заключалась в том, чтобы не покупать еду. Это приводило к чрезмерному чревоугодию вне дома, что на корню уничтожало ее цель.
Джилли внимательно выслушивала мои проповеди о том, что организму нужен подходящий белок, такой как в яйцах и сыре, а затем радостно продолжала гнуть свое в том же духе. Это заставило меня довольно скоро понять, что она боролась за свои размеры не для победы на конкурсах красоты, а чтобы ее платья с сорокадюймовым объемом бедер были ей впору. Она сбрасывала вес, только когда платья становились ей тесноваты. Стоило ей захотеть – и у нее получалось. Диета не была ее навязчивой идеей.
– Как твой отец? – спросила она, когда я прожевал бутерброд из ржаного хрустящего хлебца с кусочками свежего помидора.
– У него все еще болит.
– Я-то думала, ему смогут помочь.
– Ну, в общем, ему и помогают. И дежурная сестра сказала мне сегодня вечером, что через день или два он пойдет на поправку. Они больше не беспокоятся о его ноге. Рана стала заживать, скоро все должно прийти в норму, и ему станет легче.
– Конечно, в его годы…
– Да, ему шестьдесят семь, – согласился я.
– Кости срастаются не так быстро.
– Хм…
– Полагаю, ты нашел, кто пока будет держать оборону.
– Нет, – сказал я, – я сам там остаюсь.
– О, боже ты мой, – сказала она, – мне бы следовало догадаться.
С набитым ртом я вопросительно посмотрел на нее.
– Принимать вызов – это твой конек.
– Только не в этот раз, – искренне сказал я.
– В конюшне осудят, для отца это будет ударом, а тебя ждет бешеный успех, – подвела она итог.
– Первое и второе – верно, а насчет третьего – мимо.
Она чуть улыбнулась и покачала головой:
– Для вундеркиндов нет ничего невозможного.
Она знала, что я не люблю журналистские штампы, и я знал, что ей нравится их использовать. «Мой любовник – вундеркинд», – сказала она однажды на унылой вечеринке, улучив момент тишины, и мужчины окружили ее стеной.
Она налила мне бокал чудесного «Ch?teau Lafite» 1961 года, которое кощунственно пила под что угодно – от икры до тушеных бобов. Когда она сюда переехала, мне показалось, что почти все ее имущество состояло из меховых шуб и ящиков с вином – все это она в одночасье унаследовала от своих родителей, погибших в Марокко во время землетрясения. Она продала шубы, поскольку считала, что они ее полнят, и принялась постепенно опорожнять содержимое драгоценных закромов, по поводу которых заламывали руки торговцы вином.
– Такое вино – это же капиталовложение, – в отчаянии говорил мне один из них.
– Но кто-то же должен его пить, – рассудительно парировала Джилли, вытаскивая пробку из второй бутылки «Cheval Blanc 61».
Джилли благодаря своей бабушке была так богата, что ей было приятнее пить супер-пупер-вино, а не продавать его с прибылью, и развивать вкус к «Brand X»[7 - «Brand X» – музыкальный коллектив из Лондона, исполнявший инструментальную музыку в стиле джаз-фьюжн. Годы активных выступлений с 1975-го по 1980-й.]. Она была удивлена, что я согласился, пока я не объяснил, что в этой квартире полно дорогущих предметов, так что выгоднее не жить в ней, а на ней зарабатывать, как я зарабатывал на заново отлакированной старине. Поэтому иногда, задрав ноги на обеденный, из орехового дерева испанский стол шестнадцатого века, при виде которого торговцы рыдали, упав на колени, мы пили ее вино из уотерфордских бокалов восемнадцатого века и смеялись над собой, потому что единственный разумный способ жить с какими бы то ни было сокровищами – это получать от них удовольствие.
Однажды Джилли сказала:
– Я не понимаю, что такого особенного в этом столе, разве что он сохранился со времен Великой армады. Только посмотри, как тут все источено жучками… – Она указала на неприглядно изъеденные, поцарапанные и стертые концы лакированных ножек.
– В шестнадцатом веке каменные полы мыли пивом. Оно прекрасно отбеливало камень, но для любых деревяшек от пива вред. А брызг-то не избежать.
– Покоцанные ножки доказывают, что это подлинник?
– Просекла на раз.
Я любил этот стол больше всех других моих вещей, потому что с него началось все мое состояние. Через шесть месяцев после того, как я бросил Итон, на то, что я сэкономил, подметая полы в Сотби, я открыл собственный бизнес, прочесывая с тележкой окраины процветающих провинциальных городков и скупая все, что хоть чего-нибудь стоило. Хлам я продавал в лавки старьевщиков, а то, что получше, – маклерам, и к своим семнадцати годам я уже подумывал о собственном магазине.
Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого только что купил комод поздней Викторианской эпохи. Я посмотрел на перекрещенные накладки из кованого железа, скрепляющие прочные квадратные ножки под столешницей толщиной в четыре дюйма, и почувствовал, как в животе запорхали нечестивые бабочки.
Он использовал его как подмостки для наклеивания обоев – стол был завален банками с краской.
– Я его тоже куплю, если вы не против, – сказал я.
– Это всего лишь старый рабочий стол.
– Хорошо, сколько бы вы хотели за него?
Он посмотрел на мою тележку, на которую только что помог погрузить комод. Посмотрел на двадцать фунтов, которые я заплатил ему за это, посмотрел на мои потертые джинсы и куртку и ласково сказал:
– Нет, парень, я не могу тебя грабить. И вообще, глянь – у него все ножки внизу прогнили.
– Я мог бы заплатить еще двадцать, – колеблясь, сказал я. – Но это почти все, что я взял с собой.
Его пришлось долго уговаривать, и в конце концов он позволил заплатить ему только пятнадцать. Глядя на меня, он покачал головой, сказав, что мне лучше бы еще немного подучиться, пока я не разорился. Но я почистил стол и заново отполировал прекрасную столешницу из орехового дерева, а две недели спустя продал его маклеру, которого знал по работе в Сотби, за двести семьдесят фунтов.
С этой прибыли, увеличившей мои сбережения, я открыл первый магазин и никогда не знал провалов. Когда двенадцать лет спустя я продал свой бизнес американскому синдикату, это уже была сеть из одиннадцати магазинов – все сверкающие, чистые, полные сокровищ.
Вскоре после этого, поддавшись сентиментальному порыву, я отследил испанский стол и выкупил его обратно. А разыскав того самого владельца гаража, я вручил ему двести фунтов, чем чуть не довел его до сердечного приступа. Поэтому я решил: кто-кто, а уж я-то точно имею полное право задирать ноги на дорогую столешницу.
– Откуда у тебя эти синяки? – спросила в спальне Джилли, сев в кровати и глядя, как я раздеваюсь.
Прищурившись, я бросил взгляд на россыпь лиловых пятен:
– Сороконожка напала.
Она рассмеялась:
– Ты безнадежен.
– Мне надо будет вернуться в Ньюмаркет к семи утра.
– Тогда не теряй время. Уже полночь.
Я забрался под одеяло рядом с ней, и наша парочка голышом принялась решать кроссворд в «Таймс».
Это всегда было лучшим вариантом. К тому времени как мы выключили свет, нас, оттаявших, уже ничто не разъединяло, и мы повернулись друг к другу, чтобы предаться тому, что было довольно весомой частью наших отношений.
– Я тебя почти люблю, – сказала Джилли. – Хочешь верь, хочешь нет.
– О, я верю, – скромно сказал я. – Тысячи не стали бы верить.
– Перестань кусать меня за ухо, мне это не нравится.
– В книгах говорится, что ухо – эрогенная зона номер один.
– Книги могут идти куда подальше.
– Прелестно.
– Туда же, куда все эти публикации насчет женского освобождения, типа «Миф о вагинальном оргазме». Чепуха, да и только. Конечно, это не миф.
– Пожалуй, тут не место для публичных слушаний, – сказал я. – Пожалуй, тут место для личной страсти.
– Ну что ж, если ты настаиваешь.
Она устроилась поудобнее в моих объятиях:
– Если хочешь, я тебе кое-что скажу.
– Только если иначе никак.
– Слово на четверку по вертикали – это не галлюцинация, это галлюциноген.
Я вздрогнул:
– Большое спасибо.
– Я подумала, тебе будет интересно.
Я поцеловал ее в шею и положил руку ей на живот.
– Тогда мы получаем Г, а не Ц в двадцатке по горизонтали, – сказала она.
– Стигма?
– Умен, старина.
– Закончили?
– Хм…
Немного погодя она сказала:
– Тебя действительно воротит от зеленых с розовым занавесок? Они такие потрясные.
– Может, ты все же сосредоточишься на происходящем?
Я почувствовал, как она усмехнулась в темноте. Сказала:
– О’кей.
И сосредоточилась.
Она разбудила меня, как будильник, в пять часов. Дело было не столько в шлепке, которым она меня разбудила, сколько в том, куда пришелся этот шлепок. Смеясь, я вынырнул на поверхность.
– Доброе утро, малыш, – сказала она.
Она встала и сварила кофе – хаос каштановых волос, светлое, свежее лицо. По утрам она выглядела изумительно. Она добавила ложку жирных сливок в густой черный кофе и села напротив меня за кухонный стол.
– Кто-то действительно напал на тебя, верно? – как бы между прочим спросила она.
Я намазал маслом кусочек ржаного хрустящего хлебца и потянулся за медом.
– Вроде того.
– Не расскажешь?
– Не могу, – коротко ответил я. – Но когда смогу – расскажу.
– Возможно, умом ты тверд, как тиковое дерево, – сказала она, – но тело у тебя, как у всех, уязвимое.
С полным ртом я удивленно посмотрел на нее. Глядя на меня, она наморщила нос.
– Раньше я считала тебя загадочным и волнующим, – сказала она.
– Спасибо.
– А теперь ты волнуешь не больше, чем пара старых домашних тапочек.
– Ты так любезна, – пробормотал я.
– Раньше я думала, что есть что-то волшебное в том, как ты распутывал дела всех этих полуобанкротившихся заведений, а потом сообразила, что это не магия, а просто чистый здравый смысл…
Конец ознакомительного фрагмента.
