Он положил бланк на стол и посмотрел на меня:
– Я не могу это подписать.
– Твоему отцу тоже придется это подписать, – заметил я.
– Он не подпишет.
– Тогда на этом все, – сказал я, откидываясь на спинку кресла.
Он посмотрел на бланк.
– Адвокаты моего отца составят другое соглашение, – сказал он.
Я пожал плечами:
– Без документа, подтверждающего обучение, ты не получишь лицензию жокея-стажера. Этот документ составлен на основе правил обучения, общих для всех профессий со времен Средневековья. Если ты с отцом их изменишь, он не будет соответствовать требованиям лицензирования.
После напряженной паузы он сказал:
– Этот пункт о передаче всех денег наставнику – означает ли это, что мне придется отдавать вам все, что я смогу заработать на скачках?
В его голосе, как и следовало ожидать, звучало недоверие.
– Это действительно так, – подтвердил я, – но в наши дни принято, чтобы наставник возвращал половину гонорара за скачки стажеру. Разумеется, вдобавок к еженедельному пособию.
– Если я выиграю дерби на Архангеле, вы заберете половину. Половину заработка и половину призовых?
– Все верно.
– Это нечестно!
– Ты сначала выиграй, а потом уж о деньгах беспокойся, – без всяких церемоний сказал я и увидел, как костром полыхнуло его высокомерие.
– На достаточно хорошей лошади я выиграю.
«Это самообман, приятель», – подумал я и промолчал.
Он резко встал, взял бланк и, не сказав больше ни слова, вышел из офиса, покинул дом, двор и уселся в машину. «Мерседес», урча, увез его, а я остался сидеть, откинувшись на спинку кресла Маргарет, с надеждой, что видел его в последний раз. Морщась от постоянных приливов головной боли, я задавался вопросом, не приведет ли меня в норму тройная порция бренди.
Попробовал.
Не помогло.
Утром его не было видно, и по всем показателям день прошел лучше вчерашнего. Колено двухлетки, которого пнули, раздулось, как футбольный мяч, но он довольно уверенно ступал на эту ногу, а порез у Лаки Линдси оказался поверхностным, на что и надеялась Этти. Пожилой велосипедист накануне вечером принял за свои ссадины мои извинения и десять фунтов, и у меня осталось впечатление, что за аналогичную добавку к его пенсии мы можем и впредь, в любое время дня и ночи, снова сбивать его. Архангел отработал галопом по склону на средней скорости шесть фарлонгов[5 - Британская и американская мера длины. Приблизительно 201 м.], и ночной сон разгладил во мне некоторые складки.
Но Алессандро Ривера все-таки вернулся.
Он подъехал в «мерседесе» как раз в тот момент, когда мы с Этти закончили вечерний обход последних трех денников, – причем рассчитал время так точно, что я подумал, не следил ли он все это время за нами с Бери-роуд.
Я мотнул головой в сторону офиса, и он последовал за мной. Я включил обогреватель и сел, как и раньше. Он сделал то же.
Он достал из внутреннего кармана договор и протянул его через стол. Я взял его, развернул и взглянул на обратную сторону.
Никаких изменений не произошло. Договор остался в том же точно виде, в каком я его отдал. Однако появилось четыре дополнения, то есть подписи Алессандро Риверы и Энсо Риверы, засвидетельствованные в отведенных для этого местах.
Я посмотрел на уверенный, с нажимом, почерк обоих Ривер и на нервные каракули свидетелей. В подписанном договоре не был заполнен ни один из пробелов – даже не указаны ни время, в течение которого должно было проходить обучение, ни еженедельное пособие, которое следовало выплачивать наставнику.
Он наблюдал за мной. Я встретил холодный взгляд его черных глаз.
– Вы с отцом оставили договор в таком виде, – тихо сказал я, – потому что у вас нет ни малейшего намерения следовать этому документу.
Его лицо не изменилось.
– Думайте, что хотите, – сказал он.
Так я и сделал. И я подумал, что сын не был таким преступником, как его отец. Сын серьезно отнесся к юридическим обязательствам, связанным с договором. В отличие от отца.
Глава 4
Маленькую отдельную палату в больнице Северного Лондона, куда привезли моего отца после аварии, казалось, чуть ли не полностью занимали рамы, веревки, шкивы и грузы, которые украшали его высокую кровать. Помимо всего этого, там было окно с высоким подоконником, мягкими в цветочек занавесками и с видом на кусочек неба, перекрытый задней стороной другого здания, а еще – раковина на уровне груди с кранами-рычагами, чтобы их можно было поворачивать локтями, прикроватная тумбочка, на которой в стакане воды покоились его нижние зубы, и подобие кресла для посетителей.
Ни цветов, сияющих на фоне маргаринового тона стен, и никаких украшающих тумбочку открыток с вдохновенными пожеланиями здоровья. Он не любил цветы и сразу отправил бы все, что пришло, в другие палаты, и вряд ли кто-нибудь рискнул бы послать ему глянцевую открытку с какой-нибудь пафосной или забавной надписью – он счел бы это верхом пошлости.
Палата была слишком скромной по сравнению с тем, что он мог себе позволить, если бы сам выбирал, но мне с первых, критических для него дней эта больница показалась эффективной без особых усилий. В конце концов, как будничным голосом объяснил мне один врач, здесь приходилось постоянно иметь дело с покалеченными пациентами, извлеченными из разбитых машин на трассе A-1. Здесь привыкли к этому. Приспособились. Жертв несчастных случаев сюда поступало больше, чем в обычные больницы.
Он считал, что я был не прав, настояв на отдельной палате для отца, так как ему было бы легче переносить свое состояние в общей палате, где много чего происходит, но я заверил его, что он не знает моего отца. Врач пожал плечами и согласился, но предупредил, что отдельные палаты у них не ахти что. Они и были не ахти что. Из них хотелось как можно скорее унести ноги.
В тот вечер, когда я навестил отца, он спал. Боль, которую он перенес за последнюю неделю, оказала свое разрушительное действие: кожа вокруг глаз потемнела, морщины углубились, лицо приобрело землистый оттенок, и отец выглядел беззащитным, как никогда прежде. Губы, обычно упрямо сжатые, безвольно разомкнулись, и с закрытыми глазами он, казалось, больше не подвергал осуждению подавляющую часть всего происходящего вокруг. Прядь седоватых волос мягко спускалась ему на лоб, придавая всему облику смиренный и дружелюбный вид, что категорически не соответствовало реальности.
Добрым отец не был. Почти все детство я боялся его, а почти всю подростковую пору я его ненавидел, и только в последние несколько лет я начал понимать его. Суровость, с которой он обращался со мной, была, по сути, не отчуждением и неприятием, а отсутствием воображения и неспособностью любить. Он не верил в воспитание поркой, но щедро наказывал другими способами, то лишая меня чего-нибудь, то обрекая на заточение, при этом не понимая, что то, что для него было пустяком, для меня оказывалось пыткой. Быть запертым в спальне на три или четыре дня, возможно, и не подпадало под категорию намеренной жестокости, но это заставляло чувствовать себя униженным, полным стыда. Мои попытки не совершать ничего такого, что мой отец мог бы расценить как проступок, были тщетны, и в результате я стал самым забитым ребенком Ньюмаркета.
Он отправил меня в Итон, который на свой лад оказался таким же бездушным, и в день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я сбежал.
Я знал, что он так и не простил меня. Родная тетушка передала мне его яростный комментарий о том, что он научил меня верховой езде и послушанию, а что еще может сделать для своего сына отец?
Он не предпринял никаких усилий, чтобы вернуть меня, и за все годы моей коммерческой деятельности мы ни разу не общались. В конце концов, после четырнадцатилетнего отсутствия, я отправился на скачки в Аскоте, зная, что он будет там, с желанием наконец помириться.
Когда я произнес «мистер Гриффон», он, стоявший в группе людей, обернулся, поднял брови и вопросительно посмотрел на меня. В его холодном взгляде ничего не отразилось. Он не узнал меня.
Скорее повеселев, чем смутившись, я сказал:
– Я твой сын… Я Нил.
Он не проявил никаких эмоций, кроме удивления, и, негласно согласившись, что ожидать чего-то особенного с обеих сторон пока не стоит, он сказал, что в любой день, когда я окажусь в Ньюмаркете, я могу позвонить и повидаться с ним.
С тех пор я заглядывал к нему три или четыре раза в год, иногда чтобы опрокинуть рюмочку, иногда чтобы пообедать, но никогда там не оставался; и в свои тридцать лет я смотрел на него более здраво, чем в пятнадцать. Он по-прежнему пытался меня критиковать и воспитывать, что-то запрещать, но поскольку я больше не зависел от его одобрения и поскольку он больше не мог запирать меня в спальне за непослушание, я находил некое чуть извращенное удовольствие в его обществе.
Когда меня после несчастного случая срочно вызвали в Роули-Лодж, я подумал, что не буду спать на своей прежней кровати, что выберу какую-нибудь другую. Однако на самом деле я спал, где и прежде, потому что комната была приготовлена для меня, во всех остальных мебель была укрыта чехлами от пыли.
Слишком много воспоминаний накатило на меня, когда я увидел ту же самую обстановку и те же пятьдесят раз читанные книги на маленькой книжной полке. Так что по возвращении в родительский дом я постарался как можно циничнее усмехнуться над самим собой и в ту первую ночь долго не мог уснуть, лежа в темной, с закрытой дверью спальне.
Я сел в кресло и почитал номер «Таймс», лежавший на кровати. Его рука, желтоватая, веснушчатая, с толстыми узловатыми венами, бессильно покоилась на простыне, все еще придерживая очки в черной оправе, которые он снял перед сном. Я вспомнил, что, когда мне было семнадцать, я стал носить такую оправу с простыми стеклами, поскольку в очках выглядел солиднее, а я хотел, чтобы мои клиенты воспринимали меня как взрослого и авторитетного человека. Не знаю, сыграла ли тут какую-то роль оправа, но бизнес мой процветал.
Отец пошевелился и тяжело вздохнул, расслабленная рука конвульсивно сжалась в кулак, да так сильно, что могла бы раздавить линзы очков.
Я встал. Его лицо исказилось от боли, на лбу выступили капельки пота, но он почувствовал, что в комнате кто-то есть, и как ни в чем не бывало широко открыл глаза:
– А, это ты.
– Я позову медсестру, – сказал я.
– Нет. Через минуту станет получше.
Но я все равно пошел за медсестрой, и она, посмотрев на часы, вверх ногами приколотые к халату на ее груди, заметила, что ему уже почти пора принимать таблетки.
После того как он проглотил лекарство и ему полегчало, я заметил, что за то короткое время, пока меня не было в палате, он успел вставить нижнюю челюсть. Стакан на тумбочке стоял пустой. Такой он, мой отец, – чувство собственного достоинства для него превыше всего.
– Ты нашел кому передать руководство? – спросил он.
– Давай я тебе подушки положу поудобней? – предложил я.
– Оставь, не трогай их, – отрезал он. – Ты нашел кого-нибудь, кто возьмет на себя конюшню?
Я знал, что он не отвяжется, пока я не дам ему прямой ответ.
– Нет, – сказал я. – В этом нет необходимости.
– Что ты имеешь в виду?
– Я решил сам остаться.
Он открыл рот, точно как Этти, а затем решительно закрыл.
– Ты не справишься. Ты ни черта в этом не смыслишь. Тебе не выиграть ни одной гонки.
– Лошади что надо, Этти что надо, а ты можешь прямо здесь готовить заявки.
– Ты не возьмешь на себя руководство. Ты найдешь кого-нибудь толкового, кого я одобрю. Лошади слишком ценны, чтобы ими занимались дилетанты. Ты будешь делать, что я скажу. Слышишь? Будешь делать, что я скажу.
Обезболивающие таблетки начали действовать на его глаза, если еще не на язык.
– Лошадям от меня никакого вреда не будет, – сказал я, подумав о Мунроке, Лаки Линдси и двухлетнем жеребце, которого пнули в колено, и мне ничего так не захотелось, как немедленно передать Бредону все это хозяйство.
– То, что ты продаешь антиквариат, – не без ехидства сказал он, – совершенно не означает, что ты можешь управлять конюшней скакунов. Ты переоцениваешь себя.
– Я больше не продаю антиквариат, – спокойно заметил я. Он и сам прекрасно это знал.
– Принципы другие, – сказал он.
– Принципы в любом бизнесе одни и те же.
– Чушь собачья.
– Надо лишь правильно рассчитать затраты и предоставлять клиенту то, что он хочет.
– И в голову не приходит, как ты предоставишь им победителей, – презрительно бросил он.
– Что ж, – сказал я сдержанно, – почему бы и нет.
– Да неужели? – едко спросил он. – И вправду сможешь?
– Смогу, если ты будешь меня консультировать.
Подыскивая адекватный ответ, он долго молчал, уставившись на меня. Зрачки его серых глаз сузились до точек. Мышцы, поддерживающие нижнюю челюсть, ослабли.
– Ты должен кого-нибудь найти, – сказал он уже заплетающимся языком. Я уклончиво мотнул головой, обозначив нечто среднее между кивком и несогласием, и на этом наш спор закончился. Далее он задал лишь несколько вопросов о лошадях. Я рассказал ему, что каждая из них выполняла во время тренировок, и он, казалось, забыл о своих сомнениях в моей компетентности. Когда спустя некоторое время я уходил, он почти засыпал.
Я позвонил в дверь своей собственной квартиры в Хэмпстеде – два длинных и два коротких звонка, и мне тут же три раза пропиликали в ответ, что означало «входи». Так что я вставил ключ в замок и открыл дверь.
В холле из глубины раздался голос Джилли:
– Я в твоей спальне.
– Удобно устроилась, – сказал я себе с улыбкой. Но она красила стены.
– Не ждала тебя сегодня, – сказала она, когда я поцеловал ее. Она отвела руки назад, чтобы не испачкать мою куртку желтой охрой. Ее лоб был отмечен полоской краски, а блестящие каштановые волосы покрылись пылью, и выглядела она приветливо и непринужденно. У тридцатишестилетней Джилли была фигура, которой позавидовала бы любая модель, и привлекательное лицо умудренного жизнью человека, с умным взглядом серо-зеленых глаз. Она была зрелой и уверенной в себе женщиной, с богатым духовным опытом. В прошлом у нее были распавшийся брак и мертвый ребенок. Она ответила на объявление о сдаче в аренду жилой площади, которое я поместил в «Таймс», и в течение двух с половиной лет она была моей квартиранткой и много кем еще.
– Что ты думаешь об этом цвете? – спросила она. – И у нас будет ковер цвета корицы и зеленые в потрясающую розовую полоску занавески.
– Надеюсь, ты шутишь.
– Это будет выглядеть восхитительно.
– Брр… – сказал я, но она просто рассмеялась.
Когда она начала снимать эту квартиру, здесь были белые стены, полированная мебель и голубые шторы. Джилли сохранила только мебель, и «шератон» и «чиппендейл»[6 - Стили английской мебели (XVIII в.), названные по именам создателей – Томаса Шератона и Томаса Чиппендейла.] чуть не задыхались в новой обстановке.
– У тебя усталый вид, – сказала она. – Хочешь кофе?
– И бутерброд, если есть хлеб.
