Они давно выехали за пределы Московской области. Дорога становилась всё хуже, тянулась через заросшие сорняками, давно не обрабатываемые поля. Редкие деревни были невелики, неопрятны и казались безлюдными. Встречные машины попадались не часто. Если бы не редкие приметы цивилизации, можно было бы подумать, что за прошедшие сто лет ничего здесь не изменилось.
Теплый июньский воздух врывался в салон. Он нёс с собой густую мешанину цветочных запахов, от которых Китайгородцев уже давно отвык в Москве. Птицы поднимались из густой травы, некоторое время летели вровень с машиной, потом вдруг взмывали вверх, к синему до неправдоподобия небу, украшенному причудливыми облаками.
– Здесь когда-то было хорошо, – произнёс Марецкий задумчиво.
Ему, наверное, рисовалась благостная картина, на которой поля золотились метровой высоты пшеницей, на дальнем лугу паслись тучные коровы, юный пастух наигрывал на дудочке незамысловатую мелодию, а по дороге в это время катилась повозка на мягких рессорах, и сидевший в ней молодой барин скользил окрест задумчивым взглядом.
– Здесь направо, – подсказал Китайгородцеву Марецкий.
Прямо перед небольшим леском, справа от растрескавшегося асфальта, начиналась и убегала куда-то вдаль дорога – заросшая травой колея. «Мерседес» неспешно катился вдоль леса. Кричали птицы, залетел в открытое окно шмель, заплутал, стал биться о лобовое стекло, испуганно жужжа, так что Марецкому пришлось газетой выгонять его наружу.
Дорога нырнула в лес, поднялась на взгорок, и вдруг среди деревьев взорам открылись заросшие травой и кустарниками едва угадываемые руины. Здесь когда-то были каменные постройки, от которых остались одни лишь фундаменты, и предстояло напрячь воображение, чтобы представить себе, что же здесь могло быть много десятилетий тому назад.
Китайгородцев остановил машину. Марецкий вышел первым. Ступил в мягкую траву, прошелся по зеленому ковру – белая рубаха, белые брюки, барин приехал в родные места.
– Это и есть Тишково, – сказал негромко. – Имение моих предков.
Ветер красиво перебирал пряди его волос. Во взгляде задумчивость и лёгкая печаль. Маша, не забывая о работе, торопливо отщёлкивала кадр за кадром. Игорь Марецкий, прямой потомок графского рода Тишковых, на развалинах родового гнезда. Прекрасная иллюстрация к репортажу.
Китайгородцев тоже вышел из машины. Никого вокруг. Только далеко за деревьями, на опушке, загорелый косарь косил траву.
– Дом был вот здесь, – показал рукой Марецкий.
Щёлк! Есть очередной кадр.
– Хороший дом. В два этажа. Он простоял до самой войны, в нём был детский дом. В войну сгорел, и его уже не восстанавливали.
– Откуда вы знаете его историю? – спросила Маша. – Спрашивали у местных?
– С местными я не разговаривал. Я кое-что узнал об этом доме и о роде Тишковых в краеведческом музее. Это недалеко отсюда, километрах в двадцати.
Он пошёл по траве, огибая угол несуществующего дома. Щёлк! Еще один кадр.
Косарь, наконец, обнаружил присутствие людей, прервал свою работу и смотрел издалека, прищурившись.
– И что теперь? – спросила Маша, обращаясь к Марецкому. – Будете требовать возврата принадлежавших вашим предкам земель?
– А у нас нет закона о возврате конфискованных земель и недвижимости, – сказал Марецкий. – И, может быть, не надо этого.
– Почему же?
– Зачем ворошить то, что было сто лет назад? Жизнь идёт так, как идёт. Всё и без того не так уж плохо, Маша. Так зачем мне ещё и эти развалины?
Любопытствующий косарь направился в их сторону. Косу нёс в руке. Китайгородцев пошёл навстречу. Сделал несколько шагов так, чтобы оказаться между Марецким и мужиком с косой. В глазах – недвусмысленное предупреждение. Мужик, кажется, понял. Остановился в нескольких шагах, спросил, заискивающе заглядывая в глаза Китайгородцеву:
– Тоже любопытствуете, значит?
Китайгородцев не ответил, сверлил мужичка взглядом. По опыту он знал, что этого сейчас вполне достаточно.
– Фундаменты тут хорошие, – сказал почему-то мужичок. – Очень даже можно строиться.
Наверное, он принял прибывших за потенциальных застройщиков. Вон на какой машине приехали. Прямо «новые русские» какие-то. Глядишь, место себе присмотрят под дом. Далеко от города, так зато места какие.
– Вы извиняйте, если что, – сказал мужичок, не выдержав отталкивающего взгляда Китайгородцева. – Мне работать надо.
Развернулся и торопливо пошёл прочь, унося в себе глубоко запрятанную неприязнь к недружелюбным незнакомцам и одновременно – опаску.
* * *
Телохранитель Китайгородцев: «Русский человек пасует перед силой, которая сильнее него. Он предпочитает не бороться с ней, а примириться. Но не растрачиваемая, не демонстрируемая, а постоянно упрятываемая в самые дальние уголки души неприязнь не растворяется, постепенно разрастаясь до размеров ненависти, которая в конце концов выплёскивается. Иногда по совершенно пустячному поводу или вовсе без повода, и очень часто тот, против кого агрессия направлена, – лицо совершенно случайное, просто человек оказался в данное время в данном месте. Как говорится, попал под горячую руку. Несколько лет назад на известного телеведущего Льва Новожёнова было совершено нападение. Он поздним вечером притормозил у цветочницы. Пока выбирал цветы, расплачивался и раздавал автографы узнавшим его девушкам, за ним наблюдал нетрезвый молодой человек. Потом этот парень подошел к Новожёнову и ударил его. За что? Ему показался слишком вызывающим внешний вид респектабельного мужчины? Или он узнал телеведущего, а телепередачи Новожёнова ему давно не нравились? Или Новожёнов как-то не так улыбался девушкам? Ни одна из этих причин не может быть достаточно весомой, чтобы стать главной. Что-то было в жизни этого парня такое, что взращивало в нём агрессию. День за днём, месяц за месяцем копились в нем неудовлетворенность и глухая злоба, которую он никак не мог выплеснуть. И вот выплеснул. Случай подвернулся. Нам на лекциях такие истории рассказывают для того, чтобы лишний раз подчеркнуть: охраняемые нами клиенты – одни из самых привлекательных объектов для агрессии. Они ведь всегда добротно и дорого одеты, у них на лице написано, что многие проблемы, терзающие большинство их менее удачливых сограждан, им попросту неведомы. У них дорогие автомобили и ещё более дорогие дома – и уже сама демонстрация успеха провоцирует на агрессию замордованных жизнью людей. Поэтому защита от нанятого врагами киллера – только часть работы. Надо ещё защитить клиента от опасностей случайных, непредсказуемых, неспровоцированных. Никогда не знаешь, чем может закончиться покупка букета цветов. Или поездка на развалины фамильного гнезда».
* * *
Краеведческий музей располагался в обветшавшем особнячке ещё дореволюционной постройки. Фасад явно перекрашивали совсем недавно, но внутри краска листами отслаивалась от стен, на потолках расплывались рыжие разводы, на всём лежала печать запустения. Марецкий и его спутники оказались единственными посетителями музея. Сидевшая на входе старушка продала им три билета, на которых стояла цена 5 копеек. Билеты, видимо, тоже были музейными экспонатами. Из той, прежней жизни.
Марецкий, который здесь уже бывал, повёл своих спутников через залы, где под витринным стеклом хранились непременные черепки, бывшие когда-то посудой, монеты, изъеденные неумолимой ржавчиной наконечники копий, остатки бус и составленные неведомыми картографами карты здешних земель, имеющие, как это обычно бывает, весьма далекое отношение к реальной действительности.
В одном из дальних залов обнаружилось то, ради чего они сюда и приехали. На стене, увеличенная в несколько раз, висела уже знакомая Китайгородцеву схема генеалогического древа рода Тишковых. Здесь же портреты. Михаил Елизарович – первый граф в роду. Дальше по стене – его потомки.
На одном из дореволюционных, если судить по датам, портретов сквозь паутину растрескавшихся от времени красок на зрителя смотрел едва ли не сам Марецкий. Конечно же, это был не он, но глаза, нос, губы – так в сыне распознают черты его отца. «Вот она, порода», – подумал Китайгородцев. То, что передаётся из поколения в поколение, что не вытравить ничем. Личные вещи в витринах. Офицерский мундир. Вычурный, вытертого серебра, хронометр. Походный саквояж. Трость. Записи управляющего имением на выцветших от времени листах. Фотография: дворянская усадьба, а перед типичным барским домом – ребятишки, одинаково бедно одетые и этой своей одинаковостью похожие друг на друга как родные братья. Судя по подписи, это воспитанники детского дома, открытого в стенах тишковского имения. Еще фото, уже современное, цветное: развалины, заросшие травой. Те самые, которые сегодня видел Китайгородцев. Здесь же россыпь нотных листов и маленькая фотография Игоря Александровича Марецкого, композитора и продолжателя рода Тишковых.
Щёлк! Маша сфотографировала витрину и склонившегося над ней Марецкого. Дремавшая на стульчике старенькая смотрительница встрепенулась.
– Нельзя снимать! – заверещала она неожиданно писклявым голосом.
Вскочила со стула, словно намеревалась лично воспрепятствовать дальнейшей съёмке, невзирая на собственную немощь и несовпадение весовых категорий, в которых выступала она и её более молодые оппоненты.
Какой-то мужчина, явно из музейных сотрудников, привлеченный шумом, заглянул в зал.
– Нарушают, Андрей Андреевич! – сообщила ему смотрительница с той готовностью, с какой обычно докладывают о замеченных безобразиях вышестоящему начальству.
Но Андрей Андреевич не осерчал и не нахмурился, а с выражением благожелательного спокойствия на лице направился через зал к гостям, еще на дальних подступах протягивая руку для приветствия. Китайгородцев бросил быстрый взгляд на Марецкого. Тот приветливо улыбался. Свои. Крепкое рукопожатие. Щёлк! Маша продолжала выполнять свою работу.
– Рад вас видеть, – сказал Андрей Андреевич, обращаясь к Марецкому.
Композитор благосклонно кивнул. Он знал себе цену.
– Готовимся кое-что добавить в экспозицию, – продолжал Андрей Андреевич.
– Что-нибудь новенькое?
– Через историю вашей матушки, вашего деда и прабабушки хотим показать эпоху. Весь двадцатый век через призму судьбы троих человек. То есть что я говорю? – засмеялся он вдруг и осторожно тронул Марецкого за рукав. – Четверых, конечно же.
– Интересно будет посмотреть, – сказал Марецкий. – Я как-нибудь сюда свою невесту привезу.
Сказал и бросил быстрый насмешливый взгляд на Машу. А та сделала вид, что не услышала.
* * *
Юшкин проснулся и вернулся к жизни, хотя на самом деле он предпочел бы умереть. Голова не отрывалась от подушки, словно прибитая к ней огромным железным гвоздём. Любая большая пьянка в последнее время заканчивалась для Юшкина подобным образом, но на этот раз ему было совсем уж плохо. Организм уже не справляется, понял он. Загонит себя за год-другой, если не остановится. А он не остановится. Об этом Юшкин подумал со спокойствием обречённого.
Лежать было неудобно. Сетка кровати прогнулась, и непривычное к подобному ложу тело, намаявшись за ночь, ныло теперь нещадно. Казалось, болел каждый мускул.
Он повернулся. Кровать под ним скрипнула. И тут же раздался какой-то другой звук. Рядом явно был ещё кто-то. Юшкин оторвал наконец голову от подушки. На другой кровати лежал человек, которого Юшкин раньше никогда не видел. Правда, это его нисколько не удивило, он привык за последние месяцы к тому, что просыпался в самых разных местах, зачастую совсем неожиданных, в присутствии людей, совершенно незнакомых. Обычное дело для человека сильно пьющего. Пьянка начинается в одной компании, потом, как всегда, выпивки не хватает, начинаются пьяные поиски «живой воды», следуют бессмысленные пьяные драки, теряются прежние собутыльники, но обретаются новые. Пьянка катится дальше, и не разберёшь, день или ночь на дворе, а спать ложишься окончательно, когда свалит с ног выпитое. Пробуждение – и вот он рядом, вчерашний собутыльник, с которым наверняка братался и целовался, а сейчас и имени-то вспомнить не можешь.
– Привет! – сказал Юшкин голосом таким глухим и незнакомым, что и сам его не узнал.
– Привет, – отозвался парень. – Выпить хочешь?
Вот тут Юшкин впервые удивился.
– А разве есть? – спросил он, не веря в возможность подобного.
Наутро после пьянки – только пустые бутылки. Если где-то что-то и осталось – это законная добыча того, кто проснулся первым и нашёл. Так принято, и никто на это не обижается.
– Есть, – сказал парень. – Будешь?
Поднялся со своей кровати, прошел по комнате. Юшкин проследовал за ним взглядом и увидел, наконец, стол, а на нём – несколько непочатых бутылок водки и небрежно сваленную в кучу снедь. Так не бывает. Должны быть только пустые бутылки и объедки. Удивленный Юшкин нашёл в себе силы сесть.
Парень налил водку в пластиковый стакан, выбрал среди горы снеди банку консервированных огурчиков, достал огурец и подошел к Юшкину.
– Держи!
– А ты? – проявил вежливость Юшкин.
– Ты пей, – сказал парень.
И стало ясно, что он с Юшкиным пить не будет. Он вообще был какой-то странный, этот парень. И совсем не походил на обычных юшкинских собутыльников.
Юшкин выпил, закусил огурцом и преданно посмотрел на парня.
– Ещё? – догадался тот.
– Ага! – с готовностью кивнул Юшкин.
И второй стакан ему налили. Он даже удивился тому, как всё удачно складывается.
– А остальные где? – поинтересовался Юшкин, аппетитно хрустя огурчиком.
– Какие остальные? – не понял парень.
– Ну, вроде как ещё был кто-то.
– Не было никого.
– А, понятно, – не стал спорить Юшкин.
Другие-то были, это точно. Несколько человек. Одного Артемом звали. Или Артуром. И другие ребята были. Были, да сплыли. Видно, он в другую компанию попал. Бывает.
– Уф-ф! – сказал Юшкин. – Башка прямо раскалывается. А у тебя?
– Нормально всё у меня.
– Значит, ты свою норму знаешь, – сказал Юшкин уважительно. – Слушай, а туалет тут где у тебя?
– На улице.
Надо же – на улице! То-то ему сразу показалось, что не обычная это квартира. На дачный домик похоже. Вот как его занесло. Прямо какая-нибудь платформа Опалиха. Ехал он электричкой или нет? Не помнил.
Парень открыл дверь, за которой было что-то вроде летней веранды. Близкий лес заглядывал в окна. Деревья подступали вплотную к дому, деревянной дряхлой постройке со стенами, когда-то выкрашенными в синий цвет, и кособоким крыльцом, готовым рассыпаться в любую минуту. И дальше, за деревьями, виднелись маленькие домики, а от одного к другому бежала узкая тропинка – дорог тут вовсе не было, впрочем, как и заборов, фонарных столбов, людей. Действительно, дачи.
– Так это не Москва? – уточнил Юшкин.
– Нет, – ответил парень. – Сортир вон там.
И указал рукой направление. Юшкин проследил взглядом и увидел почерневшее от времени деревянное строение, в предназначении которого невозможно было ошибиться. Он удалился с достоинством только что опохмелившегося человека. Жизнь уже не казалась ему такой постылой, как пятнадцать минут назад.
Когда Юшкин вернулся, парень всё так же стоял у крыльца дома. Стоял и смотрел внимательно. Будто какая-то стена между ними была, между Юшкиным и этим парнем. Вот не свой он, этот парень. Не юшкинского круга. Рядом с ним Юшкин чувствовал себя не очень уверенно, словно чем-то обязанным этому парню. Вроде и наливает, но… как официант в ресторане. А жаль. Тут хорошо. И воздух чистый. И нет никого. Людей совсем не видно. Юшкин это любил – чтобы никого. Или чтобы незнакомые. Вот знакомых он боялся. Они ведь могли продать его с потрохами. А незнакомые о Юшкине ничего не знают. По крайней мере, до первой большой пьянки. И пока им по пьяной лавочке не раскрылся – он в безопасности. Как сейчас. Нет, в самом деле, с удовольствием пожил бы тут недельку. Если бы парень не демонстрировал слишком явно свое отчуждение. Вроде как говорил: я тебя поил-кормил, и всё это за мой счет, братец, а теперь извини, загостился ты что-то. Вон как взглядом сверлит.
– Ну что – ещё по маленькой, да я поеду? – произнес Юшкин нарочито жизнерадостным тоном.
Вон сколько у этого типа водки – неужели ещё одного стакана пожалеет?
– Заходи!
Не пожалел.
И точно – наливал и наливал. Сам не пил. Юшкину это не нравилось, но он молчал до поры и осмелел, только когда нагрузился основательно.
– Ты странный, – сказал он парню. – Почему не пьёшь? Не уважаешь?
Застолье стремительно катилось к привычному пьяному скандалу, но скандала не случилось. Парень невозмутимо подливал Юшкину, и тот в конце концов спекся. Когда он уже не мог ни пить, ни даже удерживать более-менее вертикально свое тело, парень дотащил Юшкина до кровати и уложил. Не очень аккуратно, но и без грубости.
* * *
К дому Марецкого подъехали уже поздним вечером. Потомок графского рода Тишковых выглядел неважно. Долгий кутеж в ресторане, потом прогулка по ночной Москве, короткий сон, а потом – день поездок по местам былой славы предков.
– Сегодня никуда не пойдём, – сказал Марецкий Китайгородцеву. – Ты Машу довези до дома и можешь быть свободен.
Маше он только коротко кивнул на прощание, демонстрируя полное отсутствие интереса к ней. Будто накануне ничего и не было. Или это всего лишь игра такая была – с показным равнодушием? Китайгородцеву показалось, что игра.
– Машину пригнать к вашему дому? – спросил он.
