Какое небывалое разочарование. В кои-то веки ей повстречался мужчина, с которым есть о чем поговорить: он видится ей умным, проницательным, загадочным (и опасно привлекательным, когда улыбается), но не проявляет к ней никакого интереса. Вообще никакого. За истекший месяц они встречались шесть раз; при каждой встрече она ограничивала себя строго деловыми рамками, и он тоже, хотя с его стороны это уже граничило с хамством. Взять хотя бы тот случай, когда она так нагрузилась книгами, что даже двери не видела, – каково, а? Ему и в голову не пришло ей помочь. Но почему-то всякий раз, когда они оказывались рядом, ее непреодолимо тянуло его поцеловать. А ведь ей это абсолютно несвойственно. И все же после каждой встречи, которую она спешила закончить как можно скорее, чтобы, чего доброго, не броситься к нему с поцелуями, она впадала в отчаяние, не отступавшее до самой ночи.
– Мне пора, – сказала она.
– Дела не ждут, – откликнулся он.
Но ни один из них не сдвинулся с места; правда, они отвернулись друг от друга, будто каждый высматривал знакомого, с которым, собственно, и договорился здесь встретиться, хотя на календаре была пятница, часы показывали без малого семь вечера и в южном секторе оставались только две машины – ее и его.
– Грандиозные планы на выходные? – отважился в конце концов Кальвин.
– Естественно, – солгала она.
– Удачи, – бросил он и зашагал прочь.
Проводив его взглядом, она села в машину и закрыла глаза. Кальвин далеко не глуп. Читает журнал «Сайенс». Наверняка понял, к чему она клонит, заводя разговор о бомбиколе – ведь это феромон для привлечения мужских особей. «Черви», – процедил он едва ли не с жестокостью. Вот гад. А она-то, дурища: внаглую заговорила о половом аттрактанте, и где – на парковке, вот и получила отлуп.
Вам неинтересно, огорчилась она.
А он такой: Ну почему же.
Открыв глаза, Элизабет вставила ключ в зажигание. Да ладно, Кальвин все равно думает, что ей нужна от него только лабораторная посуда. Мужские мозги ведь как работают: с чего это тетка заговорила про бомбикол именно в пятницу вечером, на пустой парковке, когда с запада прилетает легкий ветерок и несет запах ее несуразно дорогого шампуня прямо ему в ноздри? Как пить дать еще колбы потребовались. Элизабет не видела другой причины. Кроме истинной. В ней зарождалась любовь.
В этот самый миг кто-то забарабанил ей в левое окно.
Подняв глаза, она увидела Кальвина, который жестами просил ее опустить стекло.
– Да пропади они пропадом, ваши колбы! – рявкнула Элизабет.
– Проблема не во мне, – отрезал он и наклонился, чтобы их глаза оказались на одном уровне.
Элизабет, внутренне закипая, выдержала его взгляд.
Как он смеет?
Кальвин выдержал ее взгляд. Как она смеет?
И тут Элизабет снова захлестнуло все то же чувство, которое всякий раз настигало ее рядом с Кальвином, но теперь она сдалась: высунула из машины обе руки, чтобы взять его лицо в ладони и привлечь к себе, а самый первый их поцелуй скрепил ту неразрывную связь, которую не способна объяснить даже химия.
Глава 5
Семейные ценности
В лаборатории, где работала Элизабет, все сотрудники решили, что она встречается с Кальвином Эвансом только по причине его славы. С Кальвином на коротком поводке она стала неуязвимой. Но истинная причина была куда проще. «Да потому, что я его люблю», – ответила бы она, подкатись к ней с таким вопросом кто-нибудь любопытный. Но вопросов ей не задавали.
То же самое происходило и с Кальвином. Подкатись кто-нибудь с таким вопросом к нему, он бы ответил, что Элизабет Зотт – самое большое его сокровище на всем белом свете, не по причине ее красоты, не по причине ее ума, а просто потому, что она его любит, а он любит ее – с той полнотой чувства, убежденности и доверия, которая и составляет основу их взаимной преданности. Они стали больше чем друзьями, больше чем собеседниками, больше чем влюбленными, больше чем союзниками, больше, чем любовниками. Любые отношения – это всегда пазл, но их мозаика сложилась в один момент: словно кто-то потряс коробку и сверху наблюдал, как отдельные фрагменты приземляются в нужной точке, подгоняются по размеру и форме, прочно соединяясь в осмысленную, идеальную картину. Другие пары, глядя на них, мучились от зависти.
По ночам, после интимной близости, они всегда оказывались в одной и той же позе, на спине – его нога закинута на ее ногу, ее рука у него на бедре, его голова наклонена вбок, поближе к ней, – и разговаривали. Иногда о предстоящих задачах, иногда о своем будущем и всегда о работе. Невзирая на изнеможение обоих, разговор нередко продолжался за полночь: не важно, заходила ли речь о полученных результатах или о какой-нибудь формуле, но в конце концов один из двоих непременно вставал, чтобы сделать несколько записей. Если у других пар взаимное влечение отодвигает работу на задний план, то у Элизабет с Кальвином все было с точностью до наоборот. Даже в нерабочее время они продолжали работать, поощряя изобретательность и творческие способности друг друга уже тем, что смотрели на них под новым углом зрения, а научное сообщество впоследствии поражалось результативности этой пары, но поразилось бы еще сильнее, прознав, что большую часть идей авторы разрабатывают в голом виде.
– Не спишь? – тихонько спросил Кальвин однажды ночью, когда они лежали рядом в постели. – Я кое-что обговорить хотел. Насчет Дня благодарения.
– А что случилось?
– Времени остается – всего ничего; хотел спросить, не планируешь ли ты… не планируешь ли ты съездить домой и позвать с собой меня, чтобы… – Он запнулся, но тут же выпалил: – Чтобы представить своим родным.
– Что? – прошептала в ответ Элизабет. – Домой?! Нет. Домой не поеду. Я думала, мы с тобой здесь отметим. Вдвоем. Если, конечно… Ну… А ты-то не собираешься домой?
– Категорически нет, – ответил он.
За прошедшие несколько месяцев Кальвин с Элизабет успели обсудить почти всё: книги, продвижение по работе, свои устремления, вопросы веры, политику, кино, даже аллергию. Единственное исключение, причем совершенно очевидное, составляла семья. Так выходило само собой – по крайней мере, на первых порах, но, месяцами замалчивая эту тему, оба поняли, что она может и вовсе кануть в небытие.
И ведь нельзя сказать, что их не интересовали корни друг друга. У кого не возникает желания копнуть поглубже, чтобы найти в детстве близкого человека набор обычных подозреваемых: сурового родителя, вечных соперников – братьев и сестер, безумную тетку? У Элизабет с Кальвином такое желание возникало.
И со временем тема родни стала напоминать отгороженную комнату во время экскурсии по историческому особняку. Можно просунуть голову в дверь и мельком увидеть, что Кальвин вырос в каком-то определенном месте (в Массачусетсе?), что у Элизабет есть брат (а может, сестра?), но внутрь нипочем не зайдешь и домашнюю аптечку вблизи не разглядишь. Но Кальвин сам заговорил о Дне благодарения.
– Не знаю, кто меня за язык дернул, – нарушил он тягостное молчание. – Но я сообразил, что даже не знаю, откуда ты родом.
– Я-то? – встрепенулась Элизабет. – Ну… из Орегона. А ты?
– Из Айовы.
– Серьезно? – удивилась она. – Я думала, из Бостона.
– Нет, – поспешно отрезал он. – А братья у тебя есть? Или сестры?
– Один брат, – сказала она. – А у тебя?
– Никого, – ответил он безо всякого выражения.
Элизабет лежала неподвижно, стараясь уловить его тон.
– Тебе не бывало одиноко?
– Бывало, – так же скупо ответил он.
– Прости. – Она нащупала под одеялом его руку. – Твои родители не хотели больше детей?
– Трудно сказать. Обычно дети родителям таких вопросов не задают. Наверно, хотели. Да, определенно.
– Тогда почему…
– Когда мне исполнилось пять лет, они погибли. Мать была на восьмом месяце…
– Боже мой. Я так сочувствую тебе, Кальвин. – Элизабет резко села в постели. – Что произошло?
– Попали, – буднично сообщил он, – под поезд.
– Кальвин, прости меня, я же ничего не знала.
– Не переживай, – сказал он. – Много воды утекло. Я их даже не помню.
– Но…
– Теперь твоя очередь, – нетерпеливо перебил он.
– Нет, постой, постой, Кальвин: кто же тебя воспитывал?
– Тетушка. Но потом она тоже умерла.
– Что? Как?
– Мы ехали в машине, и у тетушки случился инфаркт. Машина свернула на обочину и врезалась в дерево.
– Господи…
– Считай, такая у нас семейная традиция. Смерть от несчастного случая.
– Это не остроумно.
– Я и не пытался острить.
– Сколько же тебе было лет? – не отступалась Элизабет.
– Шесть.
Она зажмурилась:
– И тебя отдали в… – У нее сорвался голос.
– В католический приют для мальчиков.
– И?.. – поторопила она, ненавидя себя за назойливость. – Как тебе там жилось?
Кальвин выдержал паузу, словно пытался найти ответ на этот до неприличия простой вопрос.
– Тяжко, – выговорил наконец он, но так тихо, что она еле расслышала.
Где-то далеко взвыл паровозный гудок, и Элизабет содрогнулась. Сколько ночей Кальвин вот так лежал рядом с ней и, слыша этот гудок, вспоминал покойных мать с отцом и неродившегося младенца? А может, он о них и не думал – сам ведь сказал, что успел их забыть. Но кого-то же он должен вспоминать? И что это были за люди? И как именно следует понимать это «тяжко»? Она хотела спросить, но его голос – темный, низкий, незнакомый – подсказал ей, что лучше прикусить язык. А как ему жилось впоследствии? Как получилось, что в центре засушливой Айовы он увлекся греблей? И что совсем уж непонятно – как его занесло в Кембридж, где он выступал за команду колледжа? А на какие средства он получил высшее образование? Кто за него платил? А где ходил в школу? Приют в Айове вряд ли мог предложить блестящее начальное образование. Одно дело – блистать талантами, но совсем другое – блистать талантами, не находя им применения. Появись Моцарт на свет не в Зальцбурге – цитадели культуры, а в трущобах Бомбея, неужели он бы сочинил Симфонию номер тридцать шесть до мажор? Исключено. Каким же образом Кальвин поднялся ниоткуда до высот мировой науки?
– Ты упомянула, – начал он деревянным тоном, заставляя Элизабет опуститься на подушку, – Орегон.
– Да, – подтвердила она, содрогаясь оттого, что сейчас ей придется изложить свою историю.
– Часто туда наведываешься?
– Никогда.
– Но как же так? – Кальвин почти кричал, потрясенный ее разрывом с благополучной семьей. В которой, по крайней мере, никто не умер.
– По религиозным соображениям.
Кальвин умолк, словно чего-то недопонял.
– Мой отец был, так сказать… большим спецом по религии, – объяснила она.
– Это как?
– Ну, приторговывал Богом.
– Что-то я не догоняю.
– Сыпал мрачными предсказаниями, чтобы нажиться. Знаешь, – с нарастающей неловкостью продолжала она, – некоторые возвещают близкий конец света, но предлагают спасение: крестины по особому обряду или дорогие амулеты, способные немного отодвинуть Страшный суд.
– Неужели таким способом возможно прокормиться?
Она повернулась к нему лицом:
– Еще как.
Кальвин умолк, пытаясь вообразить эту картину.
– Короче говоря, – продолжила она, – из-за этого нам все время приходилось переезжать с места на место. Нельзя же постоянно внушать соседям, что конец света уже близок, если кругом тишь да гладь.
– А твоя мама?
– Она как раз изготавливала амулеты.
– Нет, я о другом: она тоже была очень набожна?
Элизабет замялась:
– Ну, если считать алчность религией, то да. В этой сфере жестокая конкуренция, Кальвин, – дело-то исключительно прибыльное. Но мой отец был невероятно талантлив, и доказательством тому служила ежегодная покупка нового «кадиллака». Но если уж на то пошло, отец умел вызывать спонтанное возгорание и этим выделялся среди прочих.
– Подожди. Это как?!
– Не так-то просто отмахнуться от человека, который кричит: «Дай мне знак!» – и после этого рядом загорается какой-нибудь предмет.
– Стоп. Ты хочешь сказать…
– Кальвин, – она перешла на строго научный тон, – тебе известно, что фисташки легковоспламеняемы? Это обусловлено высоким содержанием жиров. Фисташки хранят с соблюдением особых условий влажности, температуры воздуха и давления, но стоит нарушить эти условия – и содержащиеся в фисташках жирорасщепляющие ферменты начинают производить свободные жирные кислоты, которые разлагаются, когда ядро ореха насыщается кислородом и выделяет двуокись углерода. И что в результате? Огонь. Надо отдать должное моему отцу по двум пунктам: он мог вызвать мгновенное возгорание, получив необходимый знак от Господа. – Она тряхнула головой. – Мама дорогая. Сколько же мы израсходовали фисташек!
– А второй пункт? – спросил Кальвин.
