– Не кто иной, как отец, приохотил меня к химии. – Элизабет выдохнула. – Наверное, я должна сказать ему спасибо, – горько добавила она. – Но нет.
Пытаясь скрыть свое разочарование, Кальвин повернул голову влево. В этот миг он понял, как же ему не терпелось познакомиться с ее родными: как он надеялся посидеть с ними за праздничным столом, как рассчитывал, что со временем они признают его своим, просто потому, что для нее он – свой.
– А где сейчас твой брат? – спросил он.
– Умер. – В ее голосе звучала жесткость. – Покончил с собой.
– Покончил с собой? – задохнулся Кальвин. – Как?
– Повесился.
– Но… но почему?
– Отец сказал, что Господь его ненавидит.
– Но… но…
– Как я уже сказала, отец обладал даром внушения. Стоило ему сказать, что Господу угодно то-то и то-то, как Господь прислушивался. А Господом и был сам отец.
У Кальвина скрутило живот.
– Ты… ты была к нему близка?
Элизабет набрала побольше воздуха:
– Да.
– Нет, я все-таки не понимаю, – упорствовал он. – Зачем твой отец произнес такие слова?
Кальвин воздел глаза к темному потолку. При почти полном отсутствии навыков общения с близкими он привык считать, что родня – залог стабильности, подспорье в тяжелые времена. Ему и в голову не приходило, что родня сама может стать наказанием.
– Мой брат… Джон… был гомосексуалистом, – выдавила Элизабет.
– Ох… – выдохнул Кальвин, как будто этим все объяснялось. – Могу только посочувствовать.
Приподнявшись на локте, она вперилась в него сквозь темноту.
– Как прикажешь тебя понимать? – вырвалось у нее.
– Ну, на самом деле… а как ты узнала? Вряд ли он сам тебе рассказал.
– У меня как-никак научный склад ума, если ты не забыл, Кальвин. Вообще говоря, в гомосексуализме нет ничего из ряда вон выходящего – это заурядный факт биологии человека. Меня удивляет, что людям это неизвестно. Никто, что ли, не читает Маргарет Мид?[2 - Никто, что ли, не читает Маргарет Мид? – Маргарет Мид (1901–1978) – видный американский антрополог; известна своими полевыми исследованиями в Полинезии (1925), а также трудами по проблемам гендерной идентификации.] Дело в том, что я была в курсе ориентации Джона, и он это знал. Мы с ним говорили начистоту. Он не выбирал для себя такой путь; это была часть его сущности. И вот что хорошо, – задумчиво добавила она, – он тоже знал обо мне.
– Знал, что у тебя…
– Научный склад ума! – рявкнула Элизабет. – Слушай, я понимаю, тебе трудно это принять, учитывая жуткие обстоятельства твоей собственной жизни, но если мы рождаемся в конкретной семье, это вовсе не значит, что вырастем такими же.
– А как иначе: мы вырастаем…
– Нет. Пойми, Кальвин. Люди, подобные моему отцу, проповедуют любовь, а сами кипят ненавистью. Они не будут мириться ни с кем, кто ставит под удар их мещанские убеждения. Тот день, когда наша мать увидела, как мой брат держится за руки с другим парнем, стал последней каплей. Целый год ему выговаривали, что такой извращенец недостоин жить в этом мире, и в конце концов он взял веревку и пошел в сарай.
У нее в голосе зазвучали непривычно высокие нотки, какие появляются на грани слез. Кальвин потянулся к Элизабет, и она позволила ему себя обнять.
– Сколько же тебе было лет? – спросил он.
– Десять, – ответила она. – А Джону – семнадцать.
– Расскажи о нем, – осторожно попросил Кальвин. – Каким он был по характеру?
– Да как тебе сказать… – прошептала она. – Добрый. Заботливый. Именно Джон читал мне сказки на ночь, бинтовал разбитые коленки, учил меня грамоте. Мы часто переезжали, и я не умела заводить друзей, но у меня всегда был Джон. Мы с ним часами просиживали в библиотеке. Для нас это была святая святых – мы знали, что уж библиотеку-то найдем в любом городе. Странно, что сейчас мне это пришло в голову.
– Почему странно?
– Да потому, что для наших родителей святая святых представлял собой бизнес.
Он кивнул.
– Я твердо усвоила одно, Кальвин: для решения своих трудностей людям свойственно искать простые пути. Куда легче уповать на нечто незримое, неосязаемое, необъяснимое, неизменное, чем в меру своих способностей постараться разглядеть, нащупать, объяснить, изменить. – Элизабет вздохнула. – Причем не где-нибудь, а в себе. – Она напряглась.
Лежа в молчании, каждый погрузился в омут своего прошлого.
– А сейчас родители твои где?
– Отец в тюрьме. Как-то раз полученный им небесный знак убил троих человек. А мать подала на развод, снова вышла замуж и переехала в Бразилию. Там нет законов об экстрадиции. Я говорила, что мои родители никогда в жизни не платили налогов?
Кальвин только присвистнул, тихо и протяжно. Тому, кто в детстве кормился тоской, трудно вообразить, что другому доставалось не меньше.
– Значит, после… смерти твоего брата у родителей осталась одна ты…
– Нет, – перебила Элизабет. – Я просто осталась одна. Родители неделями бывали в разъездах, и без Джона мне пришлось учиться самостоятельности. А куда было деваться? Приноровилась для себя готовить, даже делала мелкий ремонт.
– А школа?
– Говорю же: я ходила в библиотеку.
– И это все?
Элизабет повернулась к нему:
– И это все.
Они лежали, как поваленные деревья. На расстоянии нескольких кварталов зазвонил церковный колокол.
– В детстве, – негромко сказал Кальвин, – я себе внушал, что завтра будет новый день. Завтра будет чудо.
Она снова взяла его за руку:
– Это помогало?
При воспоминании о тех подробностях, которые он узнал о своем отце от епископа в приюте для мальчиков, у Кальвина дрогнула губа.
– Наверное, я не так выразился: не нужно зависать в прошлом.
Она кивнула, представив, как недавно осиротевший мальчуган пытается рисовать себе светлое будущее. Очевидно, для этого требовалась особая стойкость: ребенок, испытавший худшее, вопреки законам вселенной и доводам рассудка, убеждает себя, что завтра все изменится.
– Завтра будет новый день, – повторил Кальвин, словно тот самый мальчуган. Но тут же умолк, потому что память об отце давила слишком тяжелым грузом. – Что-то я устал. Давай закругляться.
– Да, надо поспать, – согласилась она, ни разу не зевнув.
– У нас еще будет время продолжить, – тоскливо проговорил Кальвин.
– Я готова хоть завтра, – покривила душой Элизабет.
Глава 6
Институтская столовая
Что может быть досаднее, чем зрелище чужого, причем незаслуженно большого счастья? По мнению кое-кого из коллег Элизабет и Кальвина по Научно-исследовательскому институту Гастингса, в случае этой пары несправедливость вообще зашкаливала. Он – талантище, она – красотка. Когда они сошлись, несправедливость автоматически удвоилась и стала просто вопиющей.
Но по мнению тех же коллег, хуже всего было именно то, что доля каждого оказалась совершенно незаслуженной: ну, такими уж они родились на свет; иными словами, счастье досталось им не в награду за тяжкий труд, а просто в силу врожденной удачливости. И тот факт, что эти двое решили объединить свои незаслуженные дары судьбы в пространстве романтических и, по всей вероятности, чрезвычайно близких отношений, которые что ни день резали глаз окружающим во время обеденного перерыва, только усугублял сложившееся положение.
– О, идут, – сказал геолог с восьмого этажа. – Бэтмен и Робин.
– Говорят, съехались уже… не слыхали? – полюбопытствовал сотрудник той же лаборатории.
– Да это всем известно.
– Я, например, впервые слышу, – угрюмо бросил третий, Эдди.
Троица геологов неотрывно следила за Элизабет с Кальвином: под артиллерийский грохот подносов и столовых приборов те выбрали свободный столик в центре зала. Когда миазмы столовского бефстроганова достигли удушающей концентрации, Кальвин и Элизабет расставили на столе набор открытых контейнеров «таппервер». Куриное филе под сыром пармезан. Запеченный картофель о’гратен. Какой-то салат.
– Ну-ну, – заметил один из геологов. – Столовской жратвой брезгуют.
– Да от такой жратвы даже моя кошка нос воротит, – сказал второй, отталкивая поднос.
– Привет, мальчики, – защебетала мисс Фраск, преувеличенно веселая, широкозадая секретарша отдела кадров.
Опустив на стол свой поднос, она кашлянула в надежде на то, что Эдди, техник-лаборант из сектора геологии, отодвинет для нее стул. Они с Эдди встречались уже три месяца; она бы с радостью объявила, что у них все срослось, но это не соответствовало истине. Эдди был неотесан и хамоват. Жевал с открытым ртом, гоготал над пошлыми анекдотами, сыпал словечками типа «усраться легче». И все же Эдди обладал одним несомненным достоинством: он был холост.
– Ой, спасибо, Эдди, – обрадовалась она, когда тот нагнулся и рывком выдвинул стул. – Как мило!
– Продолжай на свой страх и риск, – предостерег один из геологов, неопределенно кивнув в сторону Кальвина с Элизабет.
– А что такое? На что смотрим? – Фраск проследила за его взглядом, развернувшись на стуле. – Ну надо же, – сказала она, провожая глазами счастливую пару. – Опять эти?
Теперь слежку вели четыре пары глаз: Элизабет достала какую-то тетрадку и передала Кальвину. Тот изучил открытую страницу и отпустил комментарий. Элизабет помотала головой и указала пальцем на конкретную подробность. Кальвин покивал и, склонив голову набок, стал медленно кусать губы.
– До чего же непривлекательный, – с отвращением бросила Фраск. Но, будучи сотрудницей отдела кадров и зная, что кадровикам не разрешается обсуждать внешние данные персонала, поспешила добавить: – То есть я хочу сказать, синий – совершенно не его цвет.
Один из геологов отправил в рот кусочек бефстроганова и решительно бросил вилку.
– Слыхали новость? Эванса опять на Нобеля выдвигают.
Над столом пронесся коллективный вздох.
– Подумаешь, это еще ничего не значит, – фыркнул один из геологов. – Выдвигать можно кого угодно.
– Да неужели? Тебя хоть раз выдвигали?
Они глазели как завороженные; через пару минут Элизабет вынула из сумки какой-то пакет, завернутый в пергаментную бумагу.
– Как думаете, что там у нее? – спросил один из геологов.
– Сладкое, – с вожделением ответил Эдди. – Она ко всему еще и печет.
У них на глазах она предложила Кальвину шоколадные бисквит-брауни.
– Ой, скажите пожалуйста! – возмутилась Фраск. – Что значит «ко всему»? Печь каждая умеет.
– Не понимаю таких, как она, – сказал очередной геолог. – Ну захомутала Эванса. И что ее тут держит? – Он помолчал, словно взвешивая разные варианты. – Может, конечно, Кальвин и не спешит на ней жениться.
– Зачем покупать корову, если дармового молока – залейся? – указал один из геологов.
– Я на ферме вырос, – вставил Эдди. – С коровами одна холера.
Тут на него покосилась Фраск. Ее раздражало, что он все время поворачивается за этой Зотт, как подсолнух за солнцем.
– Я разбираюсь в человеческом поведении, – заявила она. – В свое время даже диссертацию по психологии писала. – Она обвела глазами своих сотрапезников, надеясь, что сейчас ее станут расспрашивать о былых научных устремлениях, но ни один не проявил ни малейшего интереса. – Короче, могу с уверенностью сказать: это она его использует, а не наоборот.
Элизабет расправила свои записи, а потом встала:
– Извини, что прерываю, Кальвин, но мне пора на встречу.
– На встречу? – переспросил Кальвин, как будто она получила приглашение на казнь. – Работала бы у меня в лаборатории – знать бы не знала ни про какие встречи.
– Но я же не работаю у тебя в лаборатории.
– А могла бы.
Она со вздохом начала собирать контейнеры. Конечно, она бы с радостью перешла к нему в лабораторию, но возможности такой не было. Как ученый-химик, она пока находилась на низшей ступени. Ей предстояло найти свой собственный путь. Постарайся меня понять, говорила она ему не раз и не два.
