А это – свобода или порядок? Порядком это вряд ли кто-нибудь назовет. А свободой – могут.
Кому-то это, может быть, и понравится. Мне – решительно нет. Потому что давно и хорошо известно, что насилие порождает насилие, и больше ничего. Но меня, вас, нас всех никто и не спросит.
Честно признаюсь: в школе я довольно плохо учился по физике. Прогуливал ее или просто читал книжку под партой. Если бы я учился чуть лучше, то знал бы, например, о том, что ни в коем случае нельзя одновременно плотно закупоривать стеклянный сосуд и нагревать его на спиртовке.
Узнал я об этом не из учебника, а из личного персонального опыта. Узнал, чтобы никогда больше об этом не забывать. Я и сейчас сижу и рассматриваю хорошо заметный шрам на большом пальце левой руки. Кому интересно, могу показать. И это я, судя по всему, еще очень легко отделался.
Норма и геноцид
Уже не раз, не два и не три мы вновь и вновь поражаемся тому, как катастрофически обесцениваются значения тех или иных слов и как они на наших глазах самым драматическим образом лишаются смысла.
Ну, допустим, я наткнулся на зачем-то скопированное мною какое-то из очередных сообщений о трудах, делах и, главное, высказываниях нашего министра иностранных дел.
Сообщение выглядело так:
«Он (то есть министр. – Л. Р.) заявил, что страны Запада одержимы русофобией, „которая выглядит как геноцид через санкции“».
Сначала не вполне равнодушный к родной речи человек от души порадуется диковинному словосочетанию «геноцид через санкции». Потом он, видимо, испытает необходимость заглянуть в толковый словарь, чтобы узнать, не существует ли, случайно, неизвестного ему до сей поры значения слова «геноцид». Нет, бесполезно! Правды он не узнает, потому что ее, этой правды, нет не только в словаре, но нет ее и выше. А понять из всего этого и многого другого можно только одно: такое вот массовое истребление смысла на всех уровнях как раз тот самый геноцид и есть.
И не ищите, кстати, в словаре слова «русофобия». Там вас только запутают. Потому что из контекста бесконечных и самых разнообразных словоупотреблений можно понять всего лишь то, что русофобия – это когда кто-нибудь подвергает осторожному сомнению исключительную правдивость российского президента, а также его иностранных и прочих министров, а также их пресс-секретарей, пресс-секретарей пресс-секретарей и прочую дворню. И не надо спрашивать, почему именно это следует называть русофобией и, соответственно, почему именно эту стаю ненасытных помоечных птиц следует именовать «Россией». Никто вам этого не объяснит. Это, как в известном анекдоте про «сол», «фасол», «вильку» и «тарельку»: надо твердо запомнить, потому что объяснить это невозможно.
«Огорчает только одно, – сокрушается знакомая, – что в наше время нет пера, сравнимого с Кафкой, Аверченко, Зощенко, Ионеско, чтобы описать окружающий нас абсурд».
А я думаю, что все перья, какие требуются, в наличии есть. Дело в другом. Перечисленные «перья» описывали абсурд, творившийся на фоне внешне упорядоченной жизни, то есть абсурд скрытый, «нутряной». В наши дни, когда абсурд нагляден и всеобъемлющ, мне кажется, у «перьев» совсем другая задача. А именно – упорное утверждение социальной, этической, эстетической НОРМЫ. «Нормы» не в сорокинском смысле, а в самом буквальном.
Я ловлю себя на том, что в последнее время все чаще употребляю слово «нормальный». И всегда, конечно, рискую нарваться на законный вопрос, что именно я подразумеваю под этим словом. Или на еще более каверзный и, в общем-то, тоже законный вопрос, почему это я ощутил себя вправе решать, что нормально, а что нет.
Приходится быть готовым и к вопросам, и к ответам. И это хорошо. И хорошо, когда есть лишняя возможность объяснить, что, когда я, например, употребляю выражение «нормальное общество», «нормальное государство», я под словом «нормальный» ничуть не подразумеваю «идеальный». Ничего идеального нет, я знаю, спасибо, как говорится, что объяснили. Нет, идеал тут ни при чем.
Нормальным обществом я называю то, где многочисленные и неизбежные проблемы, глупости, подлости, ложь называются проблемами, глупостями, подлостями и ложью, и они не становятся объектами национальной гордости и признаками самобытности.
Удивительно: норма при всей ее кажущейся обыденности и доступности оказывается в наших пределах практически недостижимой. Поэтому ее все время приходится подменять то «величием», то «суверенностью», то и вовсе какими-нибудь «славными традициями».
Риск нарваться на неудобные вопросы – риск скорее полезный. А вот другой риск – вполне опасный. Дело в том, что мы рискуем привыкнуть. Привыкнуть к беззаконию как к норме, к абсурду как к норме, к тотальной лжи как к норме, к насилию и жестокости как к норме. К катастрофическому размыванию значений слов как к норме. Нельзя к этому привыкать!
Необходимо помнить, что ненависть к современности и страх перед ней, какие бы формы и обличья они ни принимали, – иррациональны. И они столь же иррациональны, сколь и соблазнительны.
И они, эта ненависть и этот страх, не молчат. Они не корчатся безъязыкие. Да, они косноязычны, но они говорят.
«Кто-то же должен в самом-то деле дать отпор наглому напору мировой цивилизации! – говорят они. – Кто-то же должен сопротивляться ненавистной, разрушительной Норме! Кто-то ж должен сучковатым бревном улечься поперек истории. Так пусть это будем мы, если все другие такие продажные изнеженные слабаки!»
Нет, они не молчат. У них есть свои институты и, страшно сказать, аналитические центры. И не важно, чем они там занимаются. Главное – название. И главное, чтобы в названиях не было таких подозрительных слов, как «европейский» или «международный». Заведения с такими названиями лучше бы как раз позакрывать, – что явочным путем и происходит, – потому что все это попахивает «иностранным агентством».
А все, что останется, лучше всего назвать чем-нибудь «военно-патриотическим» – это дело надежное. А делать там можно все, что угодно. Хоть голышом бегать.
Каждая эпоха характерна тем или иным официальным стилем, той или иной авторитетной эстетикой. Нынешняя официальная эстетика – это так называемая попса, всепроникающая и все более агрессивная. Самые заметные политические или общественные мероприятия, включая президентские выборы и прочие «прямые линии», осуществляются и, что главное, воспринимаются публикой по законам и правилам функционирования шоу-бизнеса.
Так и только так можно и нужно все это воспринимать, чтобы не спятить.
С некоторых пор для описания (а также объяснения) самых разных явлений нашей общественной, политической, культурной, художественной жизни необычайно удобной – в силу своей ограниченной ответственности – оказалась приставка «пост».
Относительно недавно, например, многих заворожило словечко «постправда», послужившее не только объяснением, но и в каком-то даже смысле интеллектуальным оправданием того удивительного факта, что в основе нынешней официальной риторики лежит тотальное и вполне демонстративное, ничуть не скрываемое вранье.
Ну и постнорма, конечно. Я бы ввел такое понятие, если его еще нет.
Потому что все чаще возникает ощущение, что нынешние общественно-политические кошачьи концерты и собачьи свадьбы происходят ПОСЛЕ цивилизации, после какого-то гипотетического – в духе всевозможных антиутопий – Большого взрыва, уничтожившего все сложившиеся и худо-бедно усвоенные человечеством институции и представления о норме.
Давно замечено, что в официальной риторике, завороженной мифами, легендами и бабушкиными сказками «великого прошлого», практически отсутствует такая категория, как «будущее».
Но если будущего нет (и это скорее хорошо) для носителей и потребителей этой риторики, то это же не значит, что его нет вообще.
Оно, разумеется, есть. А вот гадать о том, каким оно будет, дело неблагодарное. Это знают все люди старшего поколения, кто – как я, например, – читали в детстве научно-фантастические книжки, где в качестве будущего описывалось в том числе и наше с вами время.
Да, гадать о том, каким будет будущее, довольно глупо, а вот высказать некоторые опасения, я считаю, можно.
Например, очень бы не хотелось, чтобы разрозненные записи некоторых телевизионных «шоу» нашего времени легли в основу общественных представлений о политической, общественной, культурной норме далекого для них прошлого, а для нас – настоящего, данного нам в наших непосредственных ощущениях.
Впрочем, будем надеяться, что они – там и тогда – с тем, что норма, а что патология, разберутся как-нибудь сами. А нам это необходимо здесь и теперь.
Ответ, оставшийся без вопроса
В 1906 году классик американской музыки Чарльз Айвз написал знаменитую оркестровую пьесу под названием «Вопрос, оставшийся без ответа». Это сочинение со временем стало считаться чуть ли не эмблемой всей академической музыки Соединенных Штатов. И не только потому, что оно стало вехой в истории американской и мировой музыкальной культуры. Эмблемой стало и само название.
Думаю, не зря. Думаю, что «вопрос, оставшийся без ответа» – это емкая формула всего того, чем занимается искусство. Во всяком случае – современное.
Искусство занято тем, что оно задает вопросы. Иногда – ужасно неприятные. Не потому ли современное искусство многих раздражает, а иногда и искренне возмущает? Кому охота выслушивать бесконечные вопросы, особенно мучительные? Особенно те, на которые ты не готов дать немедленный ответ?
Читатель, зритель и слушатель ждут уж рифмы «розы», а ему предлагают рифмовать самому. Вот еще!
Та цельная картина мира, которую предлагают обществу и которую значительная часть общества с облегчением принимает, начинает расползаться по швам от любого вопроса. А если кто-нибудь и решится ответить, то ответы будут примерно такими: «Ты что, сам, что ли, не понимаешь?», «Сам-то как думаешь?», «Дурак ты, что ли, такие вещи спрашивать?». Или, допустим, «Кто не понял, тот поймет».
Ну а самым традиционным и испытанным ответом на всякие вопросы, конечно же, является универсальный: «Здесь вопросы задаю я».
А иногда еще «вопросами» называют претензии, «предъявы». «Есть у нас к нему кое-какие вопросы» – звучит довольно зловеще. А еще есть выражение «порешать вопрос». Есть, есть различные «вопросы», означающие что угодно, но только не вопросы.
Так называемая общественная и политическая жизнь нашего места и нашего времени строится на основах своеобразной этикетности, вопросов не предполагающей. Вопрос – это сомнение. А сомнениям тут не место. А потому и любой нарушитель этого этикета не может не вызвать разной степени агрессии. А потому любой человек, упорно задающий вопросы, обозначается, как правило, различными синонимами слова «враг».
«Враг», «русофоб» или «пятая колонна» – абсолютно исчерпывающие ответы на все вопросы. В общественном обиходе все большее и большее распространение приобретают разные слова, наделенные определенной эмоциональной энергией, но начисто лишенные какого бы то ни было смысла. Впрочем, их бессмысленность в каком-то смысле и является причиной их инструментальной успешности.
Поэтому такие вопросы, как «что такое „враг“ и кому он враг?», «кто такие в данном случае «мы»?», «что вы понимаете под словом «хунта?» и «в чем, по-вашему, конкретно выражаются „национальные интересы“ и вообще, что это такое?», и очень многие другие только кажутся социально и культурно ответственному человеку разумными и даже необходимыми. На самом деле они в лучшем случае неприличны.
То безоглядное, казалось бы, доверие к нескончаемому потоку самозарождающегося и передаваемого электронным путем собачьего бреда – это, в общем-то, никакое не доверие.
Это вообще не вопрос веры. Это добровольное коллективное согласие жить в условном, символическом, фантастическом мире.
Этот мир привлекателен не только тем, что здесь на самые сложные и мучительные вопросы даются самые простые ответы, рассматривать которые с точки зрения даже не правды, а, прямо скажем, элементарного правдоподобия считается вопиющим нарушением общественных приличий.
И нет, мне кажется, никакого плана. И стратегии никакой нет. А есть безумная попытка (это иногда называют «геополитикой») создать параллельный, альтернативный «бумажный» мир, сляпанный при поддержке всех родов пропагандистских войск и всех видов медиа-орудий.
Параллельный мир, идея, этика и эстетика которого восходит либо к компьютерным играм, либо к классическим играм времен моего детства, когда двое приятелей выдумывали страну наподобие Швамбрании, страну, в которой один из них – уж как умеет – играл роль строгого и мудрого короля, а второй, допустим, великого полководца, не ведавшего преград ни в море, ни на суше.
Эта страна великая и могущественная. В ней до хренища лесов, полей и рек. Ее все вокруг боятся и уважают. Эта страна с легкостью завоевывает соседние, тоже придуманные, страны, и король с маршалом становятся все могущественнее и могущественнее. А их великое государство становится все мощнее и мощнее, все обширнее и обширнее, покуда хватает площади ватманского листа, на котором оно в состоянии уместиться.
Нашим фантазерам почти удалось создать этот «ватманский» мир. И им удалось заставить поверить в реальное существование этого мира множество так и не выросших из тревожного и буйного подросткового возраста мужчин и женщин. И похоже, они заигрались настолько, что в этот свой фантомный мир поверили сами.
Когда негодяи очень долго и интенсивно морочат головы идиотам, то рано или поздно происходит злокачественная диффузия: безвредные поначалу идиоты постепенно становятся еще и вредоносными негодяями, а негодяи неизбежно впадают в беспокойный идиотизм.
Традиция-то эта, в общем, давняя. Вот была, например, в истории отечественной культуры такая причудливая штука, как «социалистический реализм». Это был как бы художественный метод, предполагавший изображение действительности не такой, какая она есть, а такой, какая она по идее должна была бы быть. Или «действительность в ее развитии», как с лукавым изяществом формулировали тогдашние теоретики. Я же главную особенность этого метода обозначил бы как «специфическое культурное явление, которое не задает вопросов, а дает лишь ответы на никем не поставленные вопросы».
И мало кому тогда могло прийти в голову сравнивать, например, веселые картинки из ярчайшего образца этого самого «метода», прославленного кинофильма «Кубанские казаки», вышедшего на экраны вскорости после войны, с реальными картинками из реальной жизни.
Вы что! Это же сказка. А сказка – ложь. Но красивая. А фрукты там какие! А рояль – практически «в кустах»! А песни Дунаевского на стихи Исаковского! А скачки-то, скачки! А изобилие! Почти как в «Книге о вкусной и здоровой пище».
Какая еще правда жизни? Ну ее, эту правду, без нее тошно.
Параллельный мир заманчив еще и тем, что он по-детски красочен и сказочно героичен.
Там чудеса. Там леший бродит… И тридцать три богатыря… И ступа с Бабою-ягой…
Это, в сущности, нечто вроде бахтинского карнавала, бесконечно растянутого во времени и пространстве.
Карнавал – явление старинное и, в общем-то, душеполезное. Он существует не только для того, чтобы перевести дух от постылой повседневности, постоянно докучающей разными вопросами.
Он и для того еще, чтобы грань между реальным миром и миром карнавальным, сказочным проявилась еще очевиднее.
Когда же карнавал подменяет саму жизнь, а его красочные условности воспринимаются как пресловутая «правда жизни» – это уже, прямо скажем, социальная и антропологическая катастрофа.
Но начали-то мы с Чарльза Айвза и его музыкального сочинения с многозначительным названием. А также с того, что «вопрос, оставшийся без ответа» – это в каком-то смысле формула искусства вообще. И с того, что очень трудно, хотя и совершенно необходимо понять, что искусство – это прежде всего искусство задавать вопросы, умение их задавать.
И именно поэтому в тех обществах, где легитимными признаются только ответы, не предполагающие вопросов, искусство всегда под подозрением.
И это касается не только современного искусства. Это касается и классического искусства тоже. Просто те, старые, вопросы настолько со временем укоренились в культурном сознании, настолько стерлись от многократного употребления, что уже стали восприниматься как вопросы риторические, то есть в каком-то смысле – ответы.
Но если заново, непредвзято вчитаться, вслушаться и вглядеться, то легко можно будет заметить, что все эти вопросы вполне актуальны и что они по-прежнему остаются без ответа. Разве, например, кто-нибудь ответил на вечный гоголевский вопрос «куда несешься ты?».
Но многие живут не в мире вопросов, а в мире ответов. Особенно ответов на те вопросы, которые сами они не задавали и задавать не собираются. Да и зачем решать задачу, если в конце задачника дан ответ? Ответ, оставшийся без вопроса.
Хор жалобщиков
На вопрос «как дела» испокон веков существуют два универсальных ответа. Первый, к сожалению, не самый популярный: «Жаловаться грех». Второй, куда более распространенный: «Ой, не спрашивай!» После чего обычно следует череда самых разнообразных жалоб.
Лет десять тому назад возник интересный и довольно масштабный арт-проект, который назывался «Хор жалобщиков». Проект был международным, кочевавшим из страны в страну. Его придумали художники из Финляндии и Германии.
Хор жалобщиков – это действительно хор, поучаствовать в котором мог каждый. Достаточно было сформулировать и прислать ту или иную жалобу, дождаться, пока поэт и композитор придадут этой жалобе соответствующий вид, а потом, после нескольких репетиций, выступить в составе хора на площадках своего родного города.
Так, например, жители Бирмингема в форме хорового пения пожаловались на дороговизну пива и проблемы с городским транспортом. А жители Хельсинки выразили хоровое недовольство плохим климатом и отсутствием туалетной бумаги в общественных уборных.
Идея проекта проста и в то же время весьма терапевтична – трансформация жалоб и недовольств в веселое, объединяющее разных людей художественное событие.
Объектами самых частых жалоб были, разумеется, неразделенная любовь и недостаток денег.
Жалобы, принявшие художественную форму, не обязательно были хоровыми. Бывали они и индивидуальными.
В девяностые годы стали возникать одна за другой и даже поначалу привлекать некоторое внимание культурного сообщества различные литературные премии. Самой, кажется, заметной на некоторое время стала премия «Русский Букер».
Помню, что даже я, всегда довольно-таки скептично относившийся к институту премий, на первых порах как-то слегка заинтересовался ходом этих процессов. И даже, помнится, пытался читать книги, попавшие в длинные премиальные списки.
Читая или хотя бы пролистывая эти книги, я стал замечать некую странную на первый взгляд закономерность.
Не раз и не два главным героем романа оказывался кто-то, за физиономией и биографическими обстоятельствами которого довольно легко угадывался сам автор. Довольно часто, чтобы это свое сходство с автором усугубить, герой этот назначался литератором. Но кем бы он ни был, он – герой, разумеется, – непременно нуждался в деньгах. Причем нуждался довольно остро.
Все это, конечно, было не впрямую, не в лоб. Писатели всё же.
Герой в романе мог активно или пассивно действовать, как-то шевелиться, куда-то ходить и ездить, с кем-то разговаривать, о чем-то даже иногда думать, влюбляться, сходиться и расставаться, драться и мириться. Но непременным, даже в каком-то смысле каноническим фоном его романного функционирования с подозрительным постоянством служили то не выплаченная за полгода зарплата, то печально пустынный холодильник, то украденные на вокзале деньги, скопленные на пишущую машинку или на теплое пальто, то откуда-то появлялся сосед-алкоголик, клянчивший пятерку до второго, а у героя и у самого-то в кармане последний трояк, то – совсем уж запрещенный, хотя и сильный прием – нечем было заплатить за музыкалку, где учился сын-вундеркинд.
Я не стану утверждать, что вся романная продукция тех лет, претендовавшая на благосклонность премиальных жюри, была именно таковой. Но удивительным образом именно она попадалась мне на глаза. Первые два романа, герои которых страшно бедствовали, могли показаться случайным совпадением. Но мне как нарочно попалось таких сочинений штуки четыре подряд.
Тогда-то и закралась в мою голову коварная мысль: не пытаются ли авторы книг таким образом – бессознательно, разумеется – разжалобить, смягчить суровые сердца распорядителей заветных конвертов? Ну и не могла, конечно, не припомниться полузабытая картежная поговорка «карта слезу любит».
Жаловаться иногда полезно, иногда выгодно. Но лишь иногда. В большинстве же случаев жалоба – жанр вполне самоценный. Искусство ради искусства.
Самой, возможно, популярной книгой в СССР была ни в коем случае не Библия, и не «Евгений Онегин», и не «Война и мир», и не «Манифест коммунистической партии», и не «12 стульев», и даже не «Книга о вкусной и здоровой пище», хотя трудно было найти что-нибудь более всенародное.
Но нет, самой народной книгой была совсем другая, «Жалобная книга». Так она называлась в народе, а официально это была «Книга жалоб и предложений».
И называлась она так вовсе не потому, что собиралась кого-нибудь разжалобить, вовсе нет. Она призывала кого-нибудь наказать и приструнить, кому-то на что-то указать, поставить на вид, обратить чье-то внимание на нарушение и безобразие.
Повсюду – в продуктовом магазине и в рабочей столовой, в парикмахерской и приемном пункте стеклотары, в прачечной и сберкассе, в районной библиотеке и психдиспансере висела на стене на гвоздике неопределенного цвета растрепанная тетрадка с этой надписью на обложке.
Взвинченно-надрывное восклицание «Дайте жалобную книгу!» до сих пор звенит в моих ушах.
Человек всегда любил жаловаться. И всегда было на что. В основном люди жаловались друг другу. Шепотом – в супружеских постелях. Намеками и полунамеками – на коммунальных кухнях. Иногда заполошные тетки или нетрезвые (море по колено) мужчины – в длинных очередях. Существовала и, кажется, до сих пор существует особая порода людей, писавших письма в газеты.
Жалобщики не ограничивались, так сказать, общественной сферой. Они заглядывали в окна, в кастрюли, в постели. Жаловались на бытовое разложение, на двоеженство и прочую «аморалку».
Жалобы не только разрешались, но как бы даже и поощрялись. Сам жанр этой бесконечной и безразмерной «Жалобной книги» был близко родственен другому почтенному жанру, в становлении и творческом развитии которого участвовали самые широкие слои населения – а именно жанру доноса.
