– Ошибаетесь, Эсфирь Соломоновна. Давыдов я. Алексей. Давидо?вич – он в третьем отряде, а я в пятом.
Она слегка покраснела. На уроках истории я присутствовал только во второй раз, и неудивительно, что новая «училка» перепутала мою фамилию с фамилией другого коммунара.
– Да, конечно, простите. – она сделала пометку в журнале. – Ступайте к доске… Давыдов!
…Вперед, вперед! К пролому! К пролому!..[2 - Реплика Бадольфа из пьесы Уильяма Шекспира «Генрих V».]
– Можете напомнить, на чём мы остановились в предыдущий раз?
– На дне Святого Криспина. – немедленно среагировал я. Прошлый урок педагогиня закончила кратким – чересчур кратким, на мой вкус, – рассказом об Азенкуре.
– Какого ещё святого? – глаза Эсфири Соломоновны, большие, чёрные, как греческие маслины, слегка навыкате, как у многих выходцев из черты оседлости – сделались удивлёнными.
– …ты сам этого хотел, Жорж Данден!..[3 - Фраза из комедии Мольера «Жорж Данден или Одураченный муж», ставшая крылатой.]
– Как? Разве вы не читали Шекспира? – пришла моя очередь строить из себя удивлённую невинность. – Это же из «Генриха Пятого», пьеса такая…
…Кто переживший день тот, цел домой вернётся,
Дрожать от страха будет, день тот вспоминая.
Настанет завтра день Святого Криспина, и тот, кто уцелел,
Засучит рукава, и, обнаживши шрамы, скажет:
«Вот эти раны я получил в Святой Криспинов день…
– с завыванием продекламировал я. Не то, чтобы мне когда-то приходило в голову учить шекспировские пьезы наизусть («Быть или не быть» не в счёт, разумеется), но этот монолог короля я помнил крепко. В основном, благодаря эпизоду из фильма «Человек эпохи Возрождения» с Дэнни де Вито в главной роли.
Сказать, что Эсфирь Соломоновна была сконфужена – значило бы сильно преуменьшить истинное положение вещей. Несчастная учительница покраснела как рак, до мочек ушей (очень милых, надо отметить, аккуратненьких ушек, украшенных крошечными серебряными серёжками с бирюзовыми капельками) и посмотрела на меня взглядом затравленного оленя. Я сжалился.
– У отца в библиотеке имелось собрание сочинений Шекспира с картинками, и я любил их рассматривать. Как раз возле этого кусочка текста была особенно красивая иллюстрация – рыцари, лучники, король верхом на коне, с мечом… вот я и запомнил.
– Что ж, замечательно. – она помедлила. – А ещё какие-нибудь стихи на эту тему ты знаешь?
…В конце концов – почему бы и нет? Очаровательной Елены свет-Андреевны в коммуне нет и непонятно, появится ли она когда-нибудь. Отношения с Татьяной никак не складываются, оставаясь уже который месяц на стадии взаимных подколок и редких откровений. А Есфирь Соломоновна очень даже миловидна, фигурка выше всяких похвал, и не помешает произвести на неё благоприятное впечатление. Без всякой задней мысли, разумеется, исключительно ради чистого искусства.
– Знаю одно. – сказал я. – Только это не Шекспир, но зато как раз про сражение при Азенкуре. Один малоизвестный поэт, у мамы была маленькая такая книжечка, на серой бумаге. Фамилии, простите, не помню.
– Ничего, Алёша, это не так важно. Ты читай, читай…
…Ага, уже не «Давыдов», а «Алёша»? А глазки-то потупила, и румянец не сходит со щёчек…
Я откашлялся.
…Доспехи – вдрызг. Шлем сброшен. На смех курам
Мой вид. И, слава Богу, смерть вблизи.
На борозде войны под Азенкуром
Стою, по наколенники в грязи.
Где пала голубая Орифламма
В объятья сотни бешеных копыт,
Где плачет к отступлению навзрыд
Далекий рог. И щит, врезаясь в щит,
Кричит, как иудей над пеплом Храма —
В оси еще живого колеса
Голов, кирас, блестящих конских крупов
Стою, светя средь гор железных трупов
Свечой кровоточащего лица…
Я умолк. В классе повисла мёртвая тишина. Все, включая двух парней с «галёрки», обычно мало интересовавшихся происходящим у доски, смотрели на меня во все глаза.
– А «орифламма» – это что? – спросила Рита Ольховская, девочка из седьмого отряда, сидящая, как и полагается примерным ученицам, на первой парте.
– Французское королевское знамя, штандарт. – среагировал я, прежде чем Эсфирь Соломоновна успела открыть рот. – Только на самом деле она была не голубая, а пурпуровая, с вышитыми золотом языками пламени. При Азенкуре Орифламму захватили в качестве трофея англичане, и это стало одним из самых горьких символов поражения Франции. Но это была не самая страшная их потеря в тот день…
…Виват тебе, неведомый мой брат,
Что, налетев всей массой мне на грудь,
От крови пьяный, в плен решил не брать!
Виват огню твоих прекрасных рук.
Руби наотмашь, не дрожи, не целься.
Мой меч – обломок, жду и не бегу.
На лютне стали, мальчик из Уэльса,
Спой реквием последнему врагу!..
Я пробежал глазами по рядам парт. Коммунары, замерев, внимали.
– После битвы англичанам досталось много пленных. За рыцарей тогда было принято брать выкупы, их старались не убивать, а захватывать живыми. Но когда пришло известие, что к разбитым французам вот-вот подойдёт подкрепление – король Генрих приказал перебить пленников, всех, до единого. Известие оказалось ложным, но дело было сделано – несколько сотен дворян лучших французских фамилий пали, как скот под ножом мясника.
..Аррасских графов ветреный потомок,
Я шел, пока хватало сил, бренча
Железом. И за жизнь, как за обломок
Холодного кастильского меча
Держался. Но всему свои пределы
Искромсан щит, забился в корчах конь…
Ты слышишь, слышишь, Пресвятая Дева,
Хранившая французов испокон:
Когда последний из полка, устав
От боли, опрокинется на шелк штандарта,
Сжав
Подрубленный сустав,
Крестом себя по пашне распластав —
Не осуди! Пока он мог – он шел…[4 - Стихи Е. Сусорова]
Тишина в классе звенела. На передней парте беззвучно вытирала раскрасневшиеся глаза отличница Рита.
– Спасибо, Алёша. – выдохнула опомнившаяся наконец Эсфирь Соломоновна. – Нам все очень понравилось, верно, ребята?
Класс одобрительно загудел – в том смысле что «да, ещё как понравилось!..»
– Через месяц, двадцать третьего февраля, мы отмечаем День Красной Армии. Будет праздничный концерт, может, ты прочтёшь?..
Я решительно помотал головой.
– Нет, Эсфирь Соломоновна, не стоит. Стихи, конечно, замечательные, просто немного… не в тему, что ли? Давайте подготовим что-нибудь другое – Маяковского там, Багрицкого… Или, скажем, Николая Тихонова, «Балладу о синем пакете» – чем плохо? Поверьте, так будет правильнее.
Зазвеневший в этот самый момент звонок избавил меня от продолжения неловкой сцены.
…вот надо было опять выделываться? А с другой стороны – что-то в последнее время скучно стало жить…
После уроков мы всем классом ломанулись в столовую. Несколько раз я ловил на себе удивлённые взгляды – как-никак, шоу я сегодня устроил недурное! – но вскоре перестал обращать на это внимание. «Не вполне обычных» подростков в коммуне хватает и без моей скромной персоны, взять хоть того же Марка – сам способ «отбора кандидатов», запущенный однажды доктором Гоппиусом, этому весьма способствует. Так что, посудачат- посудачат, поперемывают косточки Лёхе Давыдову, которого хлебом не корми, а дай только выпендрится, да и привыкнут. А там и новый повод для удивления подвернётся, здесь за этим дело не станет…
А вот мне, пожалуй, стоит задуматься над своей выходкой. В самом деле: «что-то в последнее время скучно стало жить» – годный аргумент для шестнадцатилетнего сопляка, которым я являюсь сугубо физиологически, а отнюдь не для битого жизнью мужика на пороге пенсии, каковой я и есть на самом деле. Впрочем, и вышеупомянутому сопляку стоило бы задуматься о том, что скука – не лучшая мотивация для поступков, особенно, учитывая его не такой уж и скудный жизненный опыт. В замке покойного Либенфельса скучать, конечно, было некогда, но спроси сейчас любого из нашей троицы: а хотел бы он повторения подобного веселья? То-то, товарищи дорогие, развлечение развлечению рознь. И поиски приключений на собственную пятую точку – занятие не из самых разумных. Они и сами нас найдут, дай только срок.
Тем не менее, именно скука за эти несколько дней стала хоть и небольшой, но проблемой. После обеда большинство коммунаров расходились кто по цехам нашего производства, кто по разным внутренним работам, которых в коммуне всегда навалом. Мы же были от этого избавлены ещё с начала лета – отведённую на трудовое воспитание часть суток без остатка съедали занятия в «особом корпусе», прихватывая ещё и немалую толику свободного времени, наступавшего, как правило, после ужина. Но, вернувшись в коммуну после «загранкомандировки, мы с удивлением обнаружили, что в стройных ещё недавно рядах спецкурсантов царят разброд и… если не уныние, то некоторое недопонимание текущего момента. Оказывается, доктор Гоппиус почти сразу после нашего отъезда в Москву двинулся следом, прихватив с собой большинство помощников и лаборантов. И, ладно бы, просто прихватил – он вдобавок забыл оставить инструкции на предмет учебных занятий, так что наши однокашники по паранормальному цеху в самом буквальном смысле оказались предоставлены сами себе. Комендант «особого корпуса» занимался сугубо хозяйственными вопросами; инструктора, не имея утверждённых начальством учебных планов, старались лишний раз на глаза не показываться. Оставались тир, спортзал, лыжные прогулки – и, разумеется, безотказные земляки и коллеги учителя Лао, никогда не отказывавшиеся провести в медитации со своими подопечными лишние часа три-четыре. Но мы-то трое были лишены и этой жалкой отдушины – выяснилось, что наш «шифу» исчез из коммуны на следующий день после нас, и когда он объявится снова – никто ответить не мог.
Итак, обед съеден и переваривается, что само по себе не настраивает на избиение безответной боксёрской груши, упражнения на брусьях или у шведской стенки. В тир тоже не тянет (настрелялся, благодарю покорно!) как, впрочем, и в библиотеку.
…Может, и правда, разыскать дежкома и попросить приставить к какому ни на есть полезному делу? Дорожки, вон расчищать от снега вместе с «нарядниками», как тут называют коммунаров, отбывающих трудовую повинность за разного рода мелкие нарушения – чем не вариант? Уж всяко лучше, чем шататься по территории коммуны с руками в карманах и чрезвычайно независимым видом, отчаянно стараясь скрыть от всех остальных своё вынужденное тунеядство.
– Олег? Копытин? Ты, что ли?
Идущий впереди коммунар обернулся.
– А, Давыдов? Привет! А я вот ходил в медчасть. Руку, понимаешь, порезал – ерунда, царапина, но бригадир разорался, заставил идти к врачу. Ну, руку мне залили йодом, забинтовали…
И продемонстрировал свежую повязку на запястье левой руки. Я кивнул – мелкие травмы на нашем производстве были делом обычным, нормальная ТБ здесь и не ночевала. Тем более, если дело касается слесарей, нет-нет, да и подрабатывавших мелкими левыми заказами вроде изготовления блёсен, портсигаров… или кое-чего не столь безобидного. Об этом я и вспомнил, сразу, как увидел Копытина – благо, однажды уже пришлось воспользоваться его услугами.
– Ты сейчас назад, в слесарку? Если не против, я с тобой, поговорить нужно.
Копытин пожал плечами – нужно, так иди! Мы миновали просторный ангар сборочного цеха, того самого, где я когда-то приобщался к трудовой жизни коммуны на участке протирки, и прошли дальше, где в торце располагалась слесарная мастерская. Копытин замедлил шаг.
– Ну, чего надо? А то у нас народу много, услышат…
А парень-то всё правильно понимает, усмехнулся я – про себя разумеется.
– У меня такой вопрос: ты как, ножи ещё делаешь?
Цех я покинул, став потенциально беднее на тридцать рублей. Потенциально – потому что нужного мне «изделия» у Копытина не оказалось, да и оказаться не могло. Заказ я изобразил на заляпанном маслом листке бумаги карандашом тут же, на уголке слесарного верстака, старательно пряча листок, когда кто-нибудь из слесарей проходил мимо. Конечно, все знают, чем промышляют слесаря помимо основной работы – но внешние приличия всё же надо соблюдать…
Несуразно высокая цена, в полтора раза больше купленной когда-то у того же Копытина новенькой финки, обуславливалась как срочностью заказа так и его нестандартностью. Увидав плоды моих усилий, слесарь удивлённо присвистнул: «и зачем тебе эта хреновина? Без ручки, без упоров, неудобно, да и некрасиво же!..» И стал предлагать варианты рукояти – наборной, из эбонита, из дерева, с головкой из дефицитной латуни… Я отказался, потребовав, чтобы «изделие» в точности соответствовало изображению. Не объяснять же Копытину, что чертёжик я набросал по памяти, держа в голове нож Стивена Сигала из боевика «В осаде» – он там в роли судового кока Кейси Райбека срывает похищение террористами крылатой ракеты с ядерной боеголовкой с американского линкора. Тот нож был изначально задуман, как метательный – не лишком длинный, толстым, миллиметров в шесть, с плоской рукоятью, сделанной из одной заготовки с хищно выгнутым клинком. Копытину, чтобы избавиться от ненужных расспросов, я заявил, что ещё не решил, какую хочу рукоятку, а когда решу – сваяю сам или обращусь к нему. За отдельную плату, разумеется.
На самом деле, ничего подобного я делать не собирался – мне нужен был именно такой нож, который легко скрыть хоть в рукаве, хоть за голенищем, хоть за крагой, полагающейся к коммунарским башмакам. К тому же его можно использовать в качестве метательного. Отсутствие удобной, ухватистой рукоятки – конечно, неудобство, но это дело привычки, а при необходимости ручку можно обмотать, к примеру, тонким кожаным шнуром или пропитанной клеем бечёвкой. Габариты ножа это не особо увеличит, а в руку ляжет не в пример лучше.
На том мы и расстались. Плату за «заказ» я пообещал передать вечером, в отрядной спальне, заручившись обещанием сделать всё точно в срок. Метательный нож – это хорошо, можно будет поупражняться в роще за стадионом, благо, времени хватает. Если Копытин справится с заказом, сделает всё, как нужно (а с чего бы ему не справиться?) закажу ещё два точно таких же. Три метательных ножа – это уже полный тренировочный комплект, с ним можно приступать к серьёзным занятиям. Когда-то я неплохо метал ножи, причём упражнялся именно с такими вот образцами и теперь имел все основания рассчитывать, что в молодом теле этот навык восстановится достаточно быстро.
V
«…вы сами усугубляете своё деяние, требуя повторения тайн, вами разглашаемых. Что вы скажете по поводу вашего труда о вымирающих расах, где вы даёте ключи к уразумению скрытой истории человечества, о цифровых ключах к апокалипсису и первой книге Моисея, наконец… – голос полковника пропитался искренним ужасом. – Наконец, о тех данных, которые вы открываете профанам о первобытных письменах отжившего человечества?..»
Я откинулся на спинку стула. Мозг срочно требовал хотя бы небольшого роздыха. Три с половиной часа художественных опусов от товарища Барченко – это всё же перебор. Хотя читается сравнительно легко: беллетристика в лучших традициях викторианской эпохи, берущая начало от Жюля Верна и Луи Буссенара…
Я пролистал книжку до конца. Собственно, не книжку вовсе, а февральский номер журнала «Мир приключений» за 1914-й год – в нём, наряду с рассказами Конана Дойля, Честертона и «записками офицера наполеоновской армии» Делоне, публиковались главы из романа Барченко «Из мрака». Номеров, содержащих роман целиком, в библиотеке нашлось четыре, все с лиловыми штампами спецотдела ОГПУ на задней странице обложки, выдаваемые исключительно по списку. Однажды я уже имел случай в него заглянуть – когда мы с Марком преступным образом проникли поздно вечером в библиотеку, чтобы ознакомиться с кое-какими новинками, присланными, как выяснилось, компетентными товарищами, курировавшими от ОГПУ некоторые специфические области деятельности коммуны. Те самые, в которые мы оказались потом втянуты по самое не балуйся…
Почему я решил вернуться к этим книгам? Уж точно не от скуки – чтение литературных упражнений товарища Барченко навевало на меня непреодолимый сон и заставляло горько пожалеть об отсутствии в коридоре кофейного автомата, способного выдать по первому требованию пластиковую чашечку с обжигающий «эспрессо». Ну, или, на худой конец, «капучино».
Мотивы, заставившие меня закопаться в книжные раритеты, были иного свойства: догадываясь, что в самое ближайшее время нам, всем троим, предстоит куда более близкое знакомство с Барченко и его теориями, я решил поискать их «первоистоки» – а где ещё они могут найтись, как не в фантастическом романе, который упомянутый господин сваял на заре своего творческого пути? В те времена вообще было принято облекать разного рода околонаучные теории в форму литературных произведений, так что я имел все основания рассчитывать на успех.
«…То обстоятельство, что символы апокалипсиса, включая таинственное «звериное число», раскрываются этим ключом, – лучшее доказательство того, что ключ этот был известен автору откровения.
Полковник хотел возразить, но спохватился, выжидательно стиснул губы.
– Третье обвинение – письмена первобытного племени. Но разве другие исследователи не обращали внимания на то, что таинственные иероглифы на самой вершине скал Уади Сипайского полуострова, начертанные выше других, уже разобранных, не имеют ничего общего с арамейскими, куфическими письменами. Разве не обнаружено в них начертание символа, которым арийцы изображали огонь? Разве десятки экспедиций не дали нам изображений таких же таинственных знаков, начертанных чьей- то рукой на самых недоступных вершинах голых каменных скал великих Сибирских бассейнов?..»
Что-то это подозрительно напоминало – может, увлечение Барченко темой Гипербореи, а так же страсть к давно забытым древним письменам? Если так, то он явно остался верен прежним своим интересам…
В любом случае, ознакомиться с учёными (или псевдоучёными, это уж как посмотреть) трудами Барченко я возможности не имел. В библиотеке коммуны их не нашлось, и я не имел представления, где ещё их искать. Возможно, какие-то специальные научные журналы, сборники монографий? Как всё- таки хорошо было в оставленном мной двадцать первом веке: забил фамилию автора и тему в поисковую строку – и сиди, жди, пока ГУГЛ сделает за тебя всю работу.
За спиной скрипнула дверь, торопливо застучали по паркетному полу подошвы. Библиотекарша Клава из седьмого девичьего отряда, уткнувшаяся в картотечный ящик за своим столиком, недовольно вскинулась: кто это смеет столь бесцеремонно нарушать тишину, царящую в этом храме знаний?
– Давыдов, ты здесь? Дежком зовёт, там за вами машина пришла!
Это был трубач Тоха, сменивший по случаю зимнего сезона голошейку и трусики на юнгштурмовку и плотные шаровары. Однако свой инструмент он всё так же сжимал под мышкой, и отблески полированного серебра играли в мальчишеских глазах – весёлых и серьёзных одновременно.
– Нас – это кого? – спросил я. – И вообще, кто приехал-то?
– Тебя, Гринберга и Таньку Макарьеву из восьмого отряда. А кто приехал – почём мне знать? Двое, в форме. Один, шофёр ждёт в машине, а второй, по виду главный, сейчас в кабинете у Антоныча. Бумаги какие-то рассматривают.
Он почесал ухо мундштуком трубы.
– Так ты идёшь или нет? А то у меня ещё дел полно…
– Сейчас. – Я встал, положил «Мир приключений» на столик Клавы. – Только с Татьяной-то как же? Она до сих пор в медчасти… – Дежком так и сказал. – кивнул Тёмка. – А он отвечает: велено, чтоб все трое!
– Ну, раз велено – тогда пошли.
И мы вышли, оставив в недоумении Клаву, прислушивавшуюся к нашему разговору.
…то-то сегодня в девчоночьей спальне будет пересудов…
– За образцовое выполнение задания ОГПУ Давыдов, Гринберг и Макарьева премированы ценными именными подарками!
Голос сотрудника, проводившего церемонию награждения, звучал сухо и невыразительно, но это нисколько не портило торжественности момента. «Внештатные сотрудники» – это звучит гордо, особенно, когда к должности прилагаются самые настоящие ГПУшные корочки – с ФИО, фотографиями три на четыре (довольно паршивого качества), дающие, помимо прочих преимуществ перед обычными гражданами СССР, ещё и право на ношение оружия – без всяких дополнительных разрешений, просто по факту своего наличия. Здесь с этим вообще проще, а уж в праве сотрудников данного ведомства на ствол в кармане, вообще никому не придёт в голову сомневаться.
Удостоверения нам выдали сразу, как только мы вошли в кабинет. Признаться, всю дорогу от коммуны до Харькова меня грыз эдакий червячок – всё же за нами числились кое-какие грешки, вроде некоторых моментов недавнего вояжа, утаенных от начальства и не вошедших в отчёты. Но – обошлось; в здании управления нас провели на третий этаж, где располагались кабинеты высшего начальства, и проводили к замначальника горотдела – высокому, худому мужчине с одним «ромбом» на петлицах и круглыми очками на характерной физиономии выходца из черты оседлости. Товарищ Тумаркин (так представился владелец очков) вышел навстречу нам из-за необъятного письменного стола, где он обычно восседал под портретами Ленина и Дзержинского, по очереди пожал каждому руку – и началась официальная церемония раздачи плюшек.
Перво-наперво, нам вручили упомянутые удостоверения. Я судорожно припоминал, была ли речь об этом раньше, во время подготовки к операции – и припомнил-таки, что один из наших инструкторов вроде бы обмолвился о чём-то подобном. Что ж, удостоверения так удостоверения – мы расписались, как положено, в ведомости, выслушали приличествующие мантры о том, что беречь полученные документы следует так же, как партийные билеты (которых у нас не было), но при этом лишний раз их не светить, поскольку враг не дремлет. Приняли из рук товарища Тумаркина ярко-красные корочки, убрали их в нагрудные карманы юнгштурмовок – после чего перешли ко второй части марлезонского балета.
