Мы молчали. На Набережной заиграл джаз, хотя до вечера было далеко. В сторону музыки поспешила банда жирафов-вымогателей, за ней на тележке провезли странную композицию – составленную из пластиковых пальм и кедров модель Райского сада, за Эдемом на электрокаре проехал патруль.
«Угар муниципий», «ЖКХ-арт как чучело красоты». В последнее время канал начал повторяться, но я бы сейчас с удовольствием посмотрел и его.
– Нет, – помотал головой Роман. – Нет, я не могу другую, я уже отравился.
И тут же подали вертуту, штрудель и кофе в серебряном кофейнике.
ЖКХ-арт возник как чучело красоты, но его адепты искренностью души своей растрогали одряхлевшего Ильмаринена, и он придал ему подлинности и меры.
Вертуту здесь я еще не пробовал, она оказалась на высоте. Тесто в меру тянучее, пропеченное, с корицей и изюмом. Малиновый конфитюр порадовал отсутствием косточек, выраженным ароматом и салициловой кислинкой. Сливки густые, холодные, не очень сладкие создавали отличный ансамбль с вертутой и малиной. Определенно лучшая вертута в Геленджике, впредь буду брать ее исключительно здесь.
– Я больше не могу про другое, – повторил Роман.
– Это тебе так кажется. Возьми тайм-аут, съезди… в Якутию.
– Нет! – решительно возразил Роман. – Про другое не получится. У меня такое чувство, что я должен про это написать. Я думал – отпустило, а оно не отпустило, оно потянулось.
– Ну, бывает, – согласился я.
Роман взял вилку и уронил на стол.
– Холодная… – потрогал вилку пальцем.
– Это для штруделя, – пояснил я. – Теплый штрудель, холодная вилка, вместе хорошо.
– Да-да, холодная вилка… – Роман взял вилку. – Понимаешь, ты единственный настоящий писатель, с которым я знаком. К тому же ты сам все видел там, в Чагинске.
Роман неловко ковырялся в штруделе. Роман как чучело писателя. Хотя на чучело, скорее, похож я. Чучело – это всегда бывшее. Впрочем, наверное, можно быть и грядущим чучелом.
– Да я ничего особого не видел, – сказал я. – Да и забыл почти все – мы же там редко трезвыми бывали, Хазин жрал как не в себя, помнишь?
– Да, точно…
Роман принялся разбирать вилкой штрудель, осматривал каждый ингредиент, словно пытался найти в содержимом лишнее. Продолжалось это долго, я наблюдал за процессом.
– А ты про кого-нибудь знаешь? – Роман наколол на вилку изюмину. – Из тех? Ну, по Чагинску?
– Про Федьку что-то слышал, – ответил я. – Подполковник, кажется. Все там же, в Чагинске. Про остальных не знаю. Да и неинтересно, если честно.
– Неинтересно?
– Ни разу. Мне тогдашнего дурдома хватило, чтоб я еще сейчас это вспоминал?! Увольте, херр обер-лейтенант, семнадцать лет прошло!
– Ну да, понимаю. А я про многих узнал, кстати. Вот, например…
– Нет! – остановил я Романа. – Не хочу. Не желаю слушать!
Наверное, я сказал это чуть более энергично, Роман улыбнулся.
– А ведь ты, Витя, тоже, – сказал он, сощурившись.
– Что я тоже?
– Ты тоже почувствовал. Там, в Чагинске.
Я не ответил.
– Не понял, но почувствовал, – продолжал Роман. – И Хазин почувствовал, теперь я не сомневаюсь. В Чагинске было страшно.
– Конечно, страшно. Страшно, когда рядом кретины, в руках которых власть…
– Да нет, я про другое, – Роман неприятно скрипнул вилкой по фарфору. – Там по-другому страшно было, страшнее…
Борзый ПИсец.
Однажды Борзый ПИсец, уж выбившись из сил… Не то, ни при чем здесь он, посторонний. Предложили ему однажды зарезать свинью, он пришел, а свинья смотрит, смотрит, так и не смог, а вот отец его всех свиней в округе резал. А потом грибов набрал корзину, вроде маслята – не отличишь, сопливые, гладкие, домой принес, хотел пожарить, да свет кончился, подумал – не судьба. Утром проснулся, а это не маслята вовсе, а поганки особые, очень смертельные. Или про паразитов. Завелись однажды у БП такие комары, которые не кровь пьют, а электричество. Сначала-то он думал, что это сосед по батарее откачивает, но потом их подкараулил – как ночь, так электрические комары собираются на проводах и пьют. БП хотел их наловить, но не получилось – комары бились током или взрывались синими электрическими искрами. Рассказал приятелю, а у того похожее, но не комары, а цепни в «Фольксвагене», он однажды полез масло менять, а они там, в палец длиной, масло портят. А подруга у него работала сисадминшей, и к ней баптисты обратились – чтобы она им лазерное шоу запрограммировала. Ну, подруга сделала и как-то потихоньку сама в баптисты подалась, стала ключницей северного предела. А племянница его в семь лет видела красную дверь. Куда не пойдет – везде красная дверь. То в магазине, то в школе, то на секции, и эта дверь ее словно бы манила, хорошо бабушке одной рассказали, она отвадила, а так неизвестно чем закончилось бы.
– Ты чего, Вить?! – испуганно спросил Роман. – Тебе плохо? Побледнел весь…
– Жарко, – пояснил я.
– А у нас холодно всегда. Погода такая прохладная. А у вас хорошо. И штрудель хороший. А у нас все штрудели дрянь, набьют прошлогодними сухофруктами – и жри, как свинья…
Я стал разливать кофе – и себе, и Роману.
– А ты, Рома, где живешь?
– Да там… Короче, Вить, я боюсь, что у меня ничего не выйдет.
– Что? – не понял я.
– Я это не напишу, – сказал Роман. – Или испорчу, или дрянь получится.
Я не стал его разубеждать. Хотя сам он, наверное, хотел обратного. Но в этом году нашествие перламутровых тараканов со Ставрополья.
– Давай вместе, – сказал Роман.
Немного промазал кофейником, на скатерти развернулся причудливый коричневый архипелаг.
– Не понял.
– Вместе писать. Книгу. У меня собраны материалы. Ты умеешь писать. Вместе у нас получится, я и название придумал…
– Не-не, – перебил я. – Название нельзя говорить – плохая примета.
Роман пожевал губу.
– Да и вообще, это без меня. Я на этих скрипочках наигрался, Рома.
– Может, все-таки…
– Нет, – сказал я.
– Почему?
– Долго и интересно рассказывать, как-нибудь в другой раз. Если вкратце – я из тех, кому книги противопоказаны. У нас с ними… нет взаимности. Давно понял.
Роман пошевелил бровями.
– Книги – как крокодилы, – пояснил я. – Чуть зазевался – и оттяпали ногу. Я знавал парочку писателей, которым не повезло еще больше – им оттяпали голову.
Роман попробовал кофе. Кофе здесь действительно гаванский, я знаю поставщика. Сильная обжарка, сваренный в медной кастрюле, горький и бескомпромиссный, как «стечкин» Че. Вряд ли в нем присутствует ром и сигары, но я их слышу. Хороший восьмилетний ром, крепкая сладковатая «Вирджиния».
– Фантастический кофе, – сказал Роман.
– Неплохой.
– И ты решительно пас?
– Угу.
– Я так и думал, – сказал Роман.
Но, как мне показалось, без особых сожалений.
– Я, кстати, был уверен, что ты откажешься, – сообщил Роман. – Билет обратный взял, через два часа вылет. Я понимаю, тебе не до этого, много дел, все такое. Но надеялся…
Роман окончательно растерзал штрудель, разобрал его на яблоки, орехи, изюм и вишню, неаппетитно перемазал все это мороженым.
По Набережной приближалась музыка, но звучал не джаз, а некое кислое жестяное бряканье; джаз испортился, все музыканты словно захромали, музыка их захромала.
– Ты только за этим приезжал?
Роман отодвинул тарелку.
– Ну да, за этим. Думал тебе литературу предложить. А ты не хочешь литературу. Но это твой выбор.
– То есть?
– Ты сам выбрал.
Мне не нравится слово «выбор». В нем безнадежность ночного перекрестка. Угроза. Мороженое растаяло, штрудель поруган, кофе остыл.
– Я ничего не выбирал, – стараясь быть твердым и отчетливым, произнес я. – Просто у меня много дел, и я очень плохо помню то время.
– Так я про это и говорю – ты плохо помнишь. Но я должен был тебя предупредить…
– О чем?
– О том, что я сам про это буду писать, – сказал Роман. – Вдруг ты бы надумал, а место-то занято.
Место занято, Гандрочер Кох растерзал холодильник.
– Ну, чтобы мы с тобой одну работу не делали, когда двое про одно и то же пишут… Глупо, наверное.
– Пожалуй.
Поэст Уланов с этим бы поспорил.
– Вот и хорошо, – Роман окончательно спрятал литературный блокнот. – Буду стараться сам. Как могу, наверное.
– Правильно, – сказал я. – От меня все равно никакого толка, я сто лет не писал, а это дело требует тренировок.
– Ну да…
Мимо пошел оркестр. Пенсионеры. Каждый старался над своим инструментом, общей мелодии не складывалось, но звучало громко.
– Ты мой номер все-таки разблокируй, – попросил Роман. – Вдруг спросить чего придется.
– Да, само собой… Может, погуляем пока?
Роман был не против.
Я расплатился, мы покинули «Вердану» и отправились вдоль моря.
Набережная оживала, оркестр разбудил любителей променада и вечерних купальщиков, переживших полуденный жар в своих номерах; скамейки были заняты, мимо нас проносились велосипедисты и самокатчики, на пляже играли в волейбол и катались на досках. Солнце висело высоко, но светило иначе.
Роман купил разноцветного мороженого и с удовольствием ел. Потом купил яблоко в карамели. Потом мы встретили горячую кукурузу, и Роман умудрился съесть две штуки и запил свежим апельсиновым соком. Я немного ждал. Когда Роман скажет, зачем он приехал на самом деле, но Роман купил ведерко попкорна и говорил исключительно о ерунде.
Крыша в доме Романа прогнила разом, по всем углам, а и не прогнила, ее прогрызли коричневые древоточцы, еще немного – и потребуется капитальный ремонт.
А в прошлом месяце он неосмотрительно помог соседней бабе с печью, и она, по некоторым пугающим признакам, в долгу оставаться не собирается.
Прочие соседи исключительные скоты, потихоньку сдвигают границы участков, чтобы рано или поздно выдавить его вовсе.
Желудок болит все чаще. Пробует настаивать на спирту золотой корень, помогает. Я посоветовал хлорофилл, ВСАА и витамины. Роман вздохнул. Я предложил денег. Роман отказался. Я предложил обращаться, если что, вызвал такси, и мы отправились к аэропорту.
Пробки начинались.
Всю дорогу я ждал, когда Роман спросит про посылку. Про бейсболку. Но он не спрашивал.
Потом мы стояли в очереди на вход, толкались в зале регистрации, а он все не спрашивал. А после получения посадочных талонов стал извиняться. За свою глупую идею, это ведь была крайне глупая идея – прилететь вдруг с таким предложением и на что-то надеяться. Но я должен его простить, он сам не свой, я должен его простить. Я сказал, что ерунда, был рад его видеть.
Роман пожал мне руку и отправился в посадочную зону.
Все.
Что это было?
