Гай с сомнением взглянул на Гарриет, ожидая, что она предложить поменять планы, но Гарриет просто улыбнулась.
– Мне очень хочется в парк, – сказала она.
– Пойдем с нами? – спросил Гай Софи. Когда она принялась жаловаться, что это невозможно, что сейчас слишком жарко и у нее разболится голова, он успокаивающе пожал ей руку. – Тогда давай завтра поужинаем. Мы идем к «Капше».
Когда они перешли дорогу, направляясь к парковым воротам, Гарриет обратилась к мужу:
– Мы не можем себе позволить каждый вечер ужинать в дорогих ресторанах.
– Мы так выигрываем на черном рынке, – ответил он, – что можем иногда сходить к «Капше».
Гарриет оставалось только гадать, понимает ли он, что можно, а что нельзя позволить себе на двести пятьдесят фунтов в год.
Какой-то крестьянин привез в город целую телегу дынь и разложил их у входа в парк. Он заснул, устроившись между ними, прикрыв глаза рукой. Здесь были дыни всех размеров; самая маленькая не превышала величиной теннисный мячик.
– Никогда раньше не видела столько дынь, – заметила Гарриет.
– Это Румыния.
Дынное изобилие произвело на Гарриет отталкивающее впечатление. Ей вдруг привиделось, что вся эта пылающая золотистая масса вовсе не инертна, что на самом деле дыням присуще всевозрастающее коварство, и если оставить их без присмотра, то однажды они захватят весь мир.
Услышав голоса, крестьянин проснулся и предложил им купить самую большую дыню за пятьдесят леев. Однако Гаю не хотелось таскать ее с собой, и они покинули облако дынного запаха, тут же оказавшись в облаке землистого аромата парка. Гай повел Гарриет по боковой дорожке, куда выходили окна квартир. Указав на террасу на первом этаже, он сказал:
– Тут живет Инчкейп.
Гарриет с завистью рассматривала кованые стулья на террасе, каменную вазу и розовую пеларгонию.
– Он живет один?
– Да, если не считать его слуги Паули.
– А нас туда пригласят?
– При случае. Он не любит принимать гостей.
– Странный он человек, – сказала она. – Такой нетерпеливый и тщеславный – что за этим кроется? Чем он там занят наедине с собой? В нем чувствуется какая-то тайна.
– Живет своей жизнью, как и все мы, – ответил Гай. – Тебе-то какое дело?
– Это естественный интерес.
– Что же интересного в частной жизни окружающих? Нам должно быть довольно того, что они сами хотят нам показать.
– Мне это интересно. Тебя занимают идеи, меня – люди. Если бы ты больше интересовался людьми, то меньше бы их любил.
Гай не ответил. Гарриет полагала, что он размышляет над ее словами, но, когда он заговорил снова, стало ясно, что он вовсе не думал об услышанном. Он рассказал, что Чишмиджиу раньше был личным садом какого-то турецкого водного инспектора.
Весенними и летними вечерами парк ярко освещался и был невероятно красив. Крестьяне, которые приезжали в город в поисках справедливости или заработка, находили здесь убежище. Они спали тут во время сиесты или часами любовались tapis vert[22 - Газон (букв. зеленый ковер) (франц.).], фонтаном, прудом, павлинами и старыми деревьями. Порой проходил слух, что король намеревается закрыть парк. Об этом говорили с горечью.
– И что, закроет? – спросила Гарриет.
– Не думаю. Ему от этого никакой пользы. Просто все уже привыкли ожидать от него худшего.
В пыльном свете последнего жаркого дня года зелень выглядела пожухлой и какой-то осенней. Воздух застыл. Надо всем навис полдень. Просторный tapis vert, окруженный шестами с гирляндами, обсаженный каннами и самшитом, выглядел не вполне реально и напоминал вылинявшую театральную декорацию. Как и предсказывал Гай, то тут, то там попадались группки крестьян, но большинство из них устроились в тени и спали, спрятав лицо от невыносимо яркого солнца.
Всё вокруг словно источало жару. Казалось, что клумбы с каннами – сернисто-желтые, кадмиевые и алые – вот-вот затрещат, словно угли в камине. Гарриет остановилась у георгинов. Гай поправил очки и принялся разглядывать цветы – крупные, шипастые, пушистые, львиноподобные, бордовые, лиловые и белые, пыльные, тяжелые, словно бархат.
– Неплохо, – сказал он наконец.
Посмеявшись над ним, Гарриет заметила:
– Похожи на придумку какого-то сумасшедшего декоратора.
– В самом деле!
Гай так редко смотрел на окружающий его мир, что поначалу был ошарашен такой критикой природы, но затем обрадовался.
Они спустились к пруду. Прозрачная вода была скрыта за густыми кронами прибрежных деревьев. Дорожка упиралась в небольшую каштановую рощицу, на краю которой стоял заброшенный домик. Здесь любой крестьянин, располагавший хоть каким-то товаром, мог начать многотрудное восхождение в сословие торговцев. Один мальчик выстлал коробку розовой бумагой и разложил на ней рахат-лукум, словно шахматные фигурки. Здесь было не больше двадцати кусочков рахат-лукума. Если бы ему удалось их все продать, он мог бы купить двадцать два новых. С каждым кусочком покупателю полагался стакан воды.
– Люди едят только ради того, чтобы порадовать себя питьем, – сказал Гай.
Рядом стоял мужчина с весами. У другого была накрытая капюшоном камера: тут можно было сфотографироваться на паспорт или на разрешение для работы, покупки телеги, торговли за прилавком, временного пребывания в одном городе или путешествия в другой.
Завидев Принглов, некоторые крестьяне, до того лежавшие на земле, поднялись и поправили подносы с маковыми кексами, кренделями, спичками и другими мелочами, а также орешками для голубей. Гарриет купила орешков, и голуби тут же слетелись к ней с деревьев. За этим наблюдали стоящие неподалеку крестьяне – они смотрели застенчиво, не доверяя происходящему вокруг. Они только недавно прибыли в город и были одеты в тесные суконные штаны, короткие куртки и островерхие шапки, – так одевались еще во времена римлян. Женщины носили вышитые блузки и плиссированные юбки куда более глубоких и изящных оттенков, чем цыганские наряды. Заработав первые деньги, они избавлялись от этих простонародных атрибутов и наряжались в городское тряпье.
Три девушки, наряженные в конфетно-розовое, сливово-красное и бутылочно-зеленое платья, позировали фотографу. Казалось, что они украсили себя к ярмарке или фестивалю, но при этом так сутулились, словно их продавали в рабство. Увидев, что Принглы наблюдают за ними, девушки неловко отвернулись.
Проходя мимо крестьян, Гай и Гарриет ободряюще улыбались, но эти улыбки становились всё более натянутыми по мере того, как до них доносился исходящий от крестьян запах. Беда с предубеждениями в том, что они зачастую небезосновательны, подумала Гарриет, понимая, однако, что с мужем этим соображением лучше не делиться.
Дорожка вела к кафе, которое стояло на пирсе. На этом шатком, обветшавшем помосте были расставлены грубо сделанные стулья и столы с бумажными скатертями. Доски скрипели и прогибались, а в щелях виднелась грязная вода.
Принглы устроились за столиком, стоявшим на солнце. Горячий воздух густо пах водорослями. Деревья на дальнем берегу плавились в знойном мареве. Время от времени по пруду проплывала весельная лодка, и вода плескалась об опоры пирса. К Принглам подбежал официант и вытащил из внутреннего кармана жирный, заляпанный листок. Меню оказалось коротким – здесь редко ели. Сюда по вечерам приходили рабочие, чтобы остыть и выпить вина или tuica. Гай заказал омлеты. Укрывшись в хижине, служившей кухней, официант включил радио в честь появления иностранцев. Из репродуктора над дверью полился вальс.
Как и говорила Софи, кафе оказалось дешевым, но с претензией. Объявление гласило, что посетителей в крестьянской одежде здесь не обслуживают. Крестьяне и не пытались выйти на пирс – умели они читать или нет. Собачье смирение подсказывало им, что это место – не для них.
В кафе было еще несколько мужчин. Кряжистые, в жарких темных костюмах, они сидели рядом с кухней, в тени каштанов.
Сидя на самом солнцепеке, Гай снял пиджак, закатал рукава рубашки и положил на стол загорелые руки, чтобы они стали еще немного темнее. Он лениво вытянул ноги и огляделся: спокойная вода, спокойное небо, всеобщий покой. Некоторое время они сидели молча и слушали музыку, плеск весел и стук каштанов по жестяной крыше кухни.
– Где сейчас война? – спросила Гарриет.
– Если по прямой, то примерно в трехстах милях. Когда мы поедем домой на Рождество…
– А мы поедем?
Ей сложно было в это поверить. При мысли о Рождестве ей представлялась какая-то крохотная, далекая картинка, словно пейзаж в снежном шаре. Где-то там таился «дом» – ну или просто Англия. Дом для нее не был чем-то конкретным. Вырастившая ее тетушка уже умерла.
– Если накопим денег, можем даже полететь.
– Если мы хотим обзавестись своим домом, нам надо начинать копить, – заметила она.
– Наверное.
– А мы ничего не накопим, если будем всё время ходить по дорогим ресторанам.
Услышав это неприятное заключение, Гай отвернулся и спросил, знает ли она, как называется музыка, которую сейчас передают по радио.
– Какой-то вальс. Дорогой…
Он поймал ее за руку.
– Нет-нет, погоди, – настойчиво сказал он, словно она пыталась отвлечь его от важного дела. – Где я ее слышал?
– Да где угодно. Расскажи мне про Софи.
Гай ничего не ответил, но принял безропотный вид.
– Вчера ночью она сказала, что у нее депрессия из-за войны, – сказала Гарриет. – Только из-за войны?
– Наверное.
– И твоя женитьба тут ни при чем?
– Да нет. Нет, конечно. Она уже давно забыла об этой идее.
– То есть идея всё-таки была?
– Ну, понимаешь… – Гай говорил непринужденно – возможно, чтобы скрыть неловкость. – Ее мать была еврейкой, а сама она работала в антифашистском журнале…
– То есть ей был нужен британский паспорт?
– Ее можно понять. Мне было ее жаль. И не забывай, мы с тобой еще не были знакомы. Несколько моих друзей женились на девушках, которые вели антифашистскую деятельность, чтобы вывезти их из Германии…
– Но они гомосексуалы. Это было обычное соглашение. Пары расстались, как только зарегистрировали брак. А ты бы оказался привязан к Софи на всю жизнь.
– Она сказала, что мы могли бы сразу развестись.
– И ты ей поверил? Безумец.
Гай неловко рассмеялся.
– Между прочим, не поверил.
– Но позволил ей себя уговаривать. И, возможно, согласился бы, если бы не встретил меня? Так ведь? – Она глядела на него так, словно он вдруг превратился в кого-то другого. – Если бы меня спросили перед свадьбой, я бы поклялась, что выхожу замуж за вечную твердыню. А теперь мне кажется, что ты способен на что угодно.
– Да ладно тебе, – запротестовал Гай. – Я не хотел на ней жениться, но надо же соблюдать вежливость. Что бы ты сама сделала на моем месте?
– Сразу же отказалась бы. Зачем усложнять себе жизнь попусту? Но со мной бы она на такое не осмелилась. Она поняла, что меня не провести, и сразу же меня невзлюбила. С тобой же ей что угодно сойдет с рук.
– Милая, не будь так сурова. Она неглупа, говорит на полудюжине языков…
– Ты давал ей взаймы?
– Ну да. Несколько тысяч.
– И что, она их вернула?
– Ну… она не рассматривала это как заем.
Гарриет не стала углубляться в этот вопрос и просто сказала:
– Я не хочу видеться с ней каждый вечер.
Гай потянулся через стол и взял ее за руку.
– Милая, ей грустно и одиноко. Ты же можешь себе позволить проявить доброту.
– Возможно, – сказала Гарриет не вполне искренне. Она решила не продолжать разговор.
Они уже покончили с омлетом и ждали кофе, когда Гарриет увидела, что из воды на пирс, стараясь не попадаться на глаза официанту, выбрались двое маленьких попрошаек. Мальчик постарше, прячась под столами, добрался до Принглов. Уцепившись за край стола своей птичьей лапкой, грязный, мокрый и ободранный, он завел обычную песню: «Mi-e foame!»
Гай протянул ему несколько мелких монет. Мальчик бросился прочь, и тут же его место занял тот, что помладше, и, переминаясь с ноги на ногу, начал что-то неразборчиво рассказывать. Глаза его были вровень с краем стола. Гай отмахнулся, поскольку монет больше не было, и мальчик пригнулся, словно уворачиваясь от удара, после чего продолжил ныть. Гарриет предложила ему кусок хлеба, потом оливку и сыр. Эти подношения были проигнорированы, и плач продолжился.
Через несколько минут Гарриет раздраженно покопалась в сумке и обнаружила шестипенсовик. Ребенок выхватил его и умчался. Вокруг наступил прежний покой, который бывает, если вас окружает вода, а не земля. И тут радио умолкло. Внезапная тишина казалась такой напряженной, что Гарриет принялась оглядываться, ожидая, что сейчас что-то произойдет. Из репродуктора зазвучал резкий голос.
Мужчины рядом с кухней выпрямились. Один вскочил на ноги. Упал чей-то стул. Голос продолжал вещать. Из кухни вышел официант, а за ним повар в грязных штанах и фуфайке. Тот, что вскочил на ноги, что-то крикнул, и официант закричал в ответ.
– Произошло вторжение? – спросила Гарриет.
Гай покачал головой.
– Что-то про Кэлинеску.
– Кто это?
– Премьер-министр.
– А почему все так разволновались? Что сказал диктор?
– Не знаю.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, старший попрошайка проскользнул под самым носом у официанта и теперь настойчиво клянчил, понимая, что у него мало времени. Официант подошел к перилам и что-то крикнул лодочнику. Тот крикнул ему в ответ.
– Он говорит, что в Кэлинеску выстрелили, – сказал Гай. – Объявили, что он то ли умирает, то ли уже умер. Надо идти в Английский бар. Туда стекаются все новости.
Они покинули парк через боковые ворота, где стояла статуя опального политика с головой, накрытой мешком. Торопливо пройдя по переулкам, они вышли на главную площадь, где уже торговали экстренным выпуском газет. Люди выхватывали их друг у друга, а прочтя первую строчку, бросали под ноги. Площадь была усеяна газетными листами, которые слегка колыхались под дуновениями горячего ветра.
– Его убили на птичьем рынке, – сказал Гай, засунув газету под мышку.
