– Да, с удовольствием.
Наши уже поджидают в лесу или нет? Когда мне нужно выманить его на улицу? Заподозрит ли он неладное, если я предложу уйти слишком быстро? Не исключено. Фриц хочет познакомиться поближе, надо позволить ему это сделать. Другого выхода нет. Но чего именно он хочет? Что, если он по-настоящему даст волю рукам?
К горлу подступает тошнота, шоколад поднимается обратно. Я удерживаю его в рту, снова проглатываю. Ставлю локти на стол и кладу голову на руки. Спазм медленно отпускает меня.
Где сейчас Трюс? Наверное, стрелой домчалась до Вагенвег, уже уехала оттуда и теперь караулит на краю леса. Мы ни о чем не договорились, но Франс и старик Виллемсен – или кто-то другой – наверняка уже заняли позиции в лесной чаще. А вдруг она не застала их в штаб-квартире? Да нет, конечно, застала. Не их, так других. И эти другие теперь затаились на лесном посту.
Официант ставит передо мной еще один стакан шоколада. А что, если наших нет? Меня вот-вот стошнит от волнения, я зажимаю рот рукой.
Нужно дать Франсу и Виллемсену побольше времени. На всякий случай.
Фриц берет меня пальцами за подбородок и поднимает его, стараясь заглянуть мне в глаза.
– Что варится в этой хорошенькой головке? – спрашивает он.
Я чувствую, как на щеках выступает румянец. Он смеется и добавляет по-немецки:
– Неприличные мысли?
Я цепенею, и он это замечает.
– Verzeihung[21 - Прошу прощения (нем.).], – говорит он, склоняется ко мне и ласково поглаживает мою руку.
Можно подумать, у него есть чувства. Но ведь я знаю, что он творил? Пытал людей вот этими лапами. Резиновой дубинкой… Не думай об этом! Я смотрю на большие мужские ладони, что лежат на моих. Не вырывай рук! Не вырывай. Его широкий рот совсем близко к моему. Я нервно сглатываю.
– Вера, милая, я ведь просто шучу.
Я чувствую его пивное дыхание. Теплый запах въедается в кожу. Внезапно он встает, подмигивает и говорит, что ему нужно в уборную. Будто дает мне возможность уйти, если я этого хочу. На блюдце аккордеониста падает монетка, и фриц исчезает за дверью уборной.
Я съежилась так, что плечи почти достают до ушей, и едва дышу. Надо успокоиться. Нужно попытаться успокоиться. Притвориться более опытной. Дать понять, что он мне нравится. И взять дело в свои руки. Я несколько раз глубоко вдыхаю и выпрямляю спину. Прислушиваюсь к тому, что поет аккордеонист: Auf der Heide bl?ht ein kleines Bl?melein. Und das hei?t: Erika[22 - «На пустоши распускается маленький цветок. И имя ему: Эрика» (нем.). Немецкий марш, воспевавший любовь к родине.]. Нетрудно протяжно подпевать ему после каждой фразы: «Э-э-ри-ка».
– Скажи-ка начистоту, – начинает фриц, как только вновь садится напротив.
Я резко поднимаю голову. Он меня раскусил! Почуял неладное. Я испуганно смотрю на него. Он какое-то время пытливо разглядывает меня, потом похлопывает по руке и говорит:
– Ты ведь пошла со мной, не только чтобы угоститься шоколадом, правда? Скажи честно! – Он качает головой и озорно усмехается.
Я не отвечаю, и он продолжает:
– Тебе нравится моя форма?
Форма? Я не могу выдавить из себя ни звука и только энергично киваю. Он снова смеется. Хоть бы он уже перестал смеяться и обращаться со мной как с маленькой девочкой!
– Я… Да… Она красивая, – мямлю я. – Вы… офицер?
Он самодовольно улыбается.
– Я полицейский, Служба безопасности рейхсфюрера.
Я киваю. Офицер, как же!
– Милая ты девчушка, – говорит он. – Смешишь меня.
Да, это я уже поняла.
Он достает из нагрудного кармана портсигар, вынимает сигарету и зажигает ее.
Протягивает мне портсигар. Я качаю головой.
– Ну и правильно, – говорит он. – Курящие женщины менее пригодны к репродукции. Пей!
Он щелкает по моему стакану и смотрит, как я пью, будто послушный ребенок. Пью, не чувствуя вкуса. Потом он вынимает что-то из кармана и кладет передо мной. Пять рейхсмарок.
Орел с распростертыми крыльями на венке со свастикой. Я непонимающе таращусь на него. Фриц облизывает губы, пододвигает монету ко мне и кивает.
– Это тебе.
Значит, он решил, что я… У меня за спиной звенят бокалы, горланят и хохочут солдаты, но все это кажется ужасно далеким.
– Ладно, – говорит фриц и кладет рядом еще одну монету.
О нет! Я поскорее забираю деньги, пока он не положил еще.
– Купи себе что-нибудь красивое, – говорит он.
Официант ставит на наш столик бутылку с воткнутой в нее свечой и чиркает спичкой. Мой фриц выглядит ужасно довольным. Он снова берет меня за подбородок и снисходительно говорит:
– Ничего, что ты не блондинка. У тебя такие правильные черты лица. Ты арийка. – Он нежно проводит пальцем по моей скуле. – И несомненно нордической расы. Несомненно.
Я пытаюсь изобразить улыбку.
Аккордеонист поет: «Deutschland erwache aus deinem b?sen Traum!» Я отстукиваю ритм пальцами. «Gib fremden Juden in deinem Reich nicht Raum!»[23 - Германия проснулась от дурного сна! Не давай места иноземным евреям в Твоем Царстве! (нем.)] Я резко останавливаюсь и вдруг слышу собственный сердитый голос:
– А что, если бы я не была арийкой? Что, если бы я… – Да. Хочу проверить его реакцию. В притворной задумчивости я поднимаю глаза к потолку. – Что, если бы я была еврейкой?
Он давится дымом, захлебывается в кашле.
– Еврейкой? Ты?
– Нет-нет, никакая я не еврейка! – быстро успокаиваю его я.
Он хохочет.
– Как бы я тогда поступил? – Он выпячивает губы, наклоняется ко мне, его мясистая нижняя губа касается моей. – Что ж, крысу ведь я целовать не стал бы?
Я хватаю стакан шоколада, соломинка ускользает от меня, я поскорее засовываю ее в рот и пью. Напрягаю каждую мышцу на лице, чтобы не выдать себя, скрыть свои чувства.
Боже, он наверняка меня раскусил! Чего доброго, еще все испорчу! Спокойно. Спокойно. Что теперь делать? Что бы сделала на моем месте Вера из «Свадьбы с третьей попытки»? Я наклоняюсь к нему поближе, кладу руку себе на грудь и оглядываю его снизу доверху.
– Sie gefallen mir, Herr Offizier[24 - Вы мне нравитесь, господин офицер (нем.).], – говорю я.
Он разражается хохотом. Берет мои ладони в правую руку, а левой поглаживает руку там, где рукав блузки обнажает ее, а я… я обмираю, но не протестую. Отвожу глаза и ловлю на себе взгляд одного из солдат. Мой фриц это замечает. Внезапно мне хочется покончить со всем как можно скорее.
– Мы можем пойти в другое место, – шепчу я. – Рядом лес, я знаю там один укромный уголок. Очень красивый. У пруда.
Он затягивается сигаретой, его глаза удивленно распахиваются. Он мне не верит.
– Там так романтично, – стараюсь я его убедить, но по его громкому хохоту понимаю, что в этом нет необходимости.
Он заговорщически прищуривается.
– Такая молоденькая, такая доступная и…
Аккордеонист играет громче, последних слов не разобрать, но я все равно краснею.
Фриц встает, бросает недокуренную сигарету в мой стакан. Пока он рассчитывается, я надеваю пальто. Застегиваюсь на все пуговицы.
У дверей я на миг оборачиваюсь. Что это… или мне показалось? Он трясет кулаком. Неужто показывает фигу солдатам? Ну и гад! Или мне все-таки показалось? Но почему тогда солдаты хохочут? Вот бы хлопнуть дверью прямо перед его рожей и смыться отсюда. Почему же я не двигаюсь с места? Разве то, что чем я тут занимаюсь, – Сопротивление? На такое я не способна!
Но единственное, что я делаю, – это торопливо отворачиваюсь, притворившись, что ничего не заметила.
А вот и он, мой фриц. Берет меня за руку. Я машинально отдергиваю ее и сердито бросаю:
– Не здесь!
Он хохочет.
На улице черным-черно. Окна затемнены. Фонари не горят. На небе висит узкий серп луны.
– Постой-ка, – говорит фриц, когда мы сворачиваем с Хаутплейн на Дрейф, широкую аллею, ведущую к лесу. Он берет меня за плечи, разворачивает к себе и начинает расстегивать мое пальто.
– Да не здесь, идиот! – вырывается у меня.
Я пытаюсь запахнуть полы, но он тут же силой разводит мои руки.
– Я только взгляну, – говорит он жестким, приказным тоном, тоном немецкого командира, не терпящего возражений. – Потом пойдем дальше.
Я застываю с поднятыми руками, как преступница.
Он разглядывает груди, которых у меня нет. Берет их в свои лапищи и сжимает. Сильно, до боли. Я рефлекторно пытаюсь сбросить с себя его руки, но он строго предупреждает:
– Но-но!
О боже. Мама! Хоть бы наши уже были в парке, а не то…
У меня на глазах выступают слезы – не уверена, что от боли. Я опускаю руки. Тогда он наклоняется и прижимается своими губами к моим. Заталкивает язык мне в рот.
– Нет! – Я вырываюсь, оглядываюсь по сторонам. – Тут люди!
– Да перестань. Никого тут нет, – зло говорит он.
И он прав. Широкая улица пуста. Он снова целует меня. Я содрогаюсь от отвращения, но делать нечего. Надо ему подыгрывать. Позволить ему делать то, что он хочет. Не сопротивляться, когда его язык снова полезет ко мне в рот, как скользкая рыба. По крайней мере, какое-то время. Я считаю до пяти. Потом снова отталкиваю его. Беру под руку. Пытаюсь изобразить девичий смех и пойти дальше. Выдавливаю из себя фальшивый писк. Еще чуть-чуть, и он почует притворство.
– Мы почти пришли, – говорю я. Но недостаточно сладким голосом. Недостаточно влюбленным. Я сдерживаюсь, чтобы не побежать. Коленки трясутся. По спине градом катится холодный пот. Все идет не так! Надо что-то предпринять.
Я сжимаю его руку. Для него это сигнал. Он останавливается, сгребает меня в охапку и толкает в направлении кустов.
– Тебе любой куст подойдет! – говорю я. И замечаю, что впервые обращаюсь к нему на ты.
– Еще бы. С такой-то красоткой… – Он тяжело дышит мне в щеку.
– А мне нет! Мне нужно особое местечко. Это совсем недалеко, правда.
– Ох, да ладно тебе… Пожалей меня. Я такой одинокий… – Он смеется мне в ухо.
– Иначе я уйду, – зло бросаю я.
– Ну ладно, ладно. – Он вздыхает. – Хорошо, дорогуша. Как будет угодно даме.
Мы идем дальше.
– У меня есть сын, Хейнци, ему восемь с половиной, – начинает он, – и жена, но она…
– Замолчи! – обрываю его я.
Хейнци, маленький Хейнци и жена…
Он умолкает. Потом говорит:
– Entschuldigung[25 - Прошу прощения (нем.).].
Наконец мы добираемся до тропы, которую Франс указал на карте. Она ведет к пруду. Где-то здесь должна караулить Трюс. Я стараюсь незаметно оглядеться. Прислушиваюсь. Есть тут кто?
– Почти пришли, – шепчу я. – Вон там пруд.
– Да уж, Вера, надеюсь, – не понижая голоса, отвечает он. – Еще чуть-чуть, и я лопну.
Он берет мою руку и кладет ее на доказательство своих слов. С силой прижимает ее к ширинке. Я глупо улыбаюсь и хочу вырвать руку, но он намного сильнее меня. Он водит моей рукой по грубой ткани брюк, вверх-вниз, вверх-вниз.
Наконец мы двигаемся дальше, ступаем на тропу, но почти сразу он останавливается.
– Порох рвется наружу, – говорит он, склоняясь ко мне.
В его глазах – вожделение. Где же Франс? Почему не свистит Трюс? Что, если они не пришли? Фриц расстегивает мою блузку, быстро и жадно, и смотрит. И смотрит. Я дрожу, опускаю глаза, чувствую свою наготу. Мне страшно. Он прижимается ко мне и начинает возиться с застежкой бюстгальтера, но без успеха. Фриц оставляет мою спину в покое, возвращается к своей ширинке. Я вижу, что он делает, и поскорее отворачиваюсь. Чувствую, как его член прижимается к моему животу. Я ничего не могу поделать. Просто жду. Жду, когда это закончится.
– Halt![26 - Стоять! (нем.)] – раздается крик.
Из-за поворота кто-то выходит.
