– Можешь пока попрактиковаться в искусстве соблазнения, – предлагаю я сестре.
– Да, отличная идея! – с издевкой шепчет в ответ Трюс. – А если кто из фрицев на это поведется?
– Отошьем его, и все.
– На ком практиковаться-то?
Кто бы мог подумать: я даю указания старшей сестре! Ближе всех к нам – тучный немец за стойкой. Я коротко киваю в его сторону.
– Ладно, – к моему изумлению соглашается Трюс.
Она поворачивается к нему, расправляет плечи и выпрямляет спину. Ее груди откровенно выпячиваются. Обычно их не разглядеть. Трюс вечно сутулится, но грудь у нее есть. Настоящая, полная. Нечестно: мне ничего не досталось, а ей на такое наплевать.
Трюс растягивает губы в улыбке. Завлекательно ходить на каблуках она не умеет (да и без каблуков тоже), но сейчас вдруг превращается в настоящую женщину. Не то что я.
– Фу-ты ну-ты! – ахаю я, разглядывая ее бюст. – Смотри не перестарайся, Трюс.
Она притворяется, что не слышит и выпячивает грудь еще сильнее. Будто раздевается у всех на виду. Фриц реагирует незамедлительно. Да, прикидываться соблазнительницей Трюс может отлично. Почему же она была такой неуклюжей, когда мы упражнялись?
Фриц вздергивает брови и внимательно оглядывает ее, будто ощупывая взглядом: сначала лицо, потом – долго – эту скандальную грудь и снова лицо. Затем отворачивается.
Вскоре официант возвращается.
– Желают ли барышни еще чего-нибудь?
– Нет, спасибо, – говорит Трюс.
Официант не двигается с места, и я спрашиваю:
– Вы хотите сказать, это тот господин интересуется? – Я киваю в сторону толстяка за баром.
– Я ничего не хочу сказать, – отвечает официант.
Я краснею как рак.
– Чуть позже, – холодно говорит ему Трюс.
В ресторан то и дело заходят новые посетители. Но не наш фриц. От вызывающей позы сестры не осталось и следа. Грудь снова исчезла, плечи и спина ссутулились. Всякий раз, когда открывается дверь, мы вглядываемся в улицу, где становится все тише и темнее.
Снова подходит официант.
– Давай еще по сорбету? – предлагаю я Трюс.
– Нет, – говорит она, – это уже слишком.
– Нет так нет, – соглашаюсь я.
Но мы съедаем еще по одному. Уже совсем поздно, и нам начинает казаться, что дольше здесь оставаться нельзя: это вызовет подозрения. Наш фриц уже не появится, это ясно. Трюс с видом уверенной в себе женщины подает знак официанту.
– Счет, пожалуйста! – кричит она.
Официант приносит чек.
– Двенадцать гульденов шестьдесят центов. – Он замирает в ожидании.
– Двенадцать шестьдесят? – переспрашивает Трюс.
Я обмираю. Двенадцать шестьдесят! С пылающими щеками Трюс кладет на стол десятку, полученную от Франса.
– Мне добавить нечего, – бормочу я. – Это была ее идея.
– Двенадцать гульденов шестьдесят центов, – отчеканивает официант.
– Да-да, минуточку.
Трюс вскакивает на ноги, копается в одном кармане пальто, в другом, во внутреннем кармане. Кладет на десятку монету в двадцать пять центов. Испуганно глядит на меня.
Теперь вскакиваю и я. Роюсь в карманах. Двадцать центов! Я кладу их на стол. Трюс тем временем находит еще двадцать пять. Во внутреннем кармане я нащупываю две монетки: пятачок и один цент. Качаю головой: у меня все.
Трюс беспомощно смотрит на официанта.
– Простите, пожалуйста, – по-девчачьи писклявит она.
Потупившись, я изучаю носки своих туфель, но чувствую, что на нас направлены взгляды всех мужчин в ресторане.
Официант хватает Трюс за правое плечо, меня – за левое и сквозь собравшуюся у бара толпу толкает нас к выходу.
– Грязные шлюхи! – кричит он. – Вон отсюда!
Вокруг хохочут и присвистывают. На пороге он отпускает нас. Трюс торопливо распахивает дверь, и я выскальзываю за ней на улицу. Вообще-то, теперь надо в лес, сообщить Франсу о провале, но я сажусь на велосипед, Трюс запрыгивает на багажник, и в темноте мы молча едем домой.
Без мамы дома пусто. Из единственного крана – на кухне – капает вода, подчеркивая тишину. Стены неприветливо холодные. Дом словно умер, когда его бросили прежние жильцы.
Я замечаю, что Трюс пробовала платком снять с лица макияж. Щеки все в пятнах, а кожа вокруг глаз синяя, будто ее побили. Она выглядит устало, помято, дешево.
– Дай-ка сюда. – Я плюю на платок и пытаюсь стереть черные разводы у нее под глазами, пока сестра не увидела себя в зеркале. Помаду можно не стирать: съедена вместе с сорбетом.
– Вот так, – говорю я. – Теперь ты снова Трюс.
7
В воскресенье вечером мы молча едем в штаб-квартиру, отчитаться. Трюс в седле, я на багажнике. Мимо проплывает стена с надписями: «ЧИТАЙТЕ “НАРОД и ОТЕЧЕСТВО”[17 - C 1933 по 1945 год – еженедельная газета нидерландского Национал-социалистического движения.]» и «МЮССЕРТ ПОБЕДИТ». А вот дом моей одноклассницы Софии, откуда грузчики выносят большой блестящий комод, стулья и стол и загружают в фургон. Я и не знала, что София еврейка. Вот «Крейндел» – пошивочное ателье двух братьев-евреев, пустое, хотя еще вчера я видела, как туда заходили клиенты. На опечатанной двери висит объявление о закрытии. Город – как рот, в котором остается все меньше зубов, думаю я, и вдруг, на Хаутплейн…
Трюс сворачивает с Рамсингел на площадь, и я вижу его. Метрах в десяти от нас на тротуаре стоит фриц, такой же, как все они, в фуражке – тьфу, это их помпезное обмундирование! – горделивая выправка. Но вот он слегка оборачивается, я вижу красивое лицо с темными широкими бровями и понимаю: это наш. «Мишень».
– Трюс! – Я тычу сестру в спину.
Она проносится мимо него, заворачивает за угол. Пока она закрывает мамин драндулет на замок, я окидываю ее тревожным взглядом. Ни макияжа, ни каблуков, скучная серая юбка, плоские туфли. Ничего общего с той женщиной, которой она была вчера…
Что ж, ничего не поделаешь.
Мы со всех ног мчимся обратно на Хаутплейн. Добежав до угла, переходим на шаг, выпрямляем спины, приклеиваем на губы улыбки и рука об руку праздным шагом идем навстречу нашему фрицу. Взгляни на нас, думаю я. Взгляни же! Заметь Трюс. Но он уставился на что-то у себя в руке – на записную книжку, что ли?
Еще несколько метров. Он все еще не обращает на нас внимания. Я громко смеюсь, будто в ответ на шутку. Ха-ха. Есть! Он поднял глаза! Подходит ближе. И смотрит.
На меня. Он смотрит на меня.
Я сжимаю руку сестры. Сделай что-нибудь, Трюс. Скажи что-нибудь. Улыбнись. Нужно подцепить его на крючок, прямо сейчас. Тогда я сгоняю на Вагенвег, и Франс все организует. Давай же, Трюс! Но Трюс точно окаменела. Я жму крепче, и, будто по нажатию кнопки, из ее рта вдруг вырывается визгливое хихиканье. Ни разу не слышала, чтобы она так смеялась.
– Guten Tag, die jungen Damen[18 - Здравствуйте, барышни! (нем.)], – говорит немец.
Не знаю, какой голос я ожидала услышать. Кажется, я думала, что немцы способны только орать и рявкать. Но этот голос – низкий, бархатный. Голос красивого мужчины.
Он останавливается. Мы тоже. Его взгляд по-прежнему прикован ко мне.
– Здравствуйте! – говорю я и снова сжимаю руку Трюс.
– Здравствуйте! – повторяет она.
– So ein herrlicher Abend, ne?[19 - Чудесный вечер, не правда ли? (нем.)]
Я смотрю на Трюс в надежде, что его взгляд последует за моим.
– Да, – отвечает Трюс.
– Гуляете? – по-немецки спрашивает он.
– Да, – снова говорит Трюс. – Чудесный вечер для прогулки. – Ее голос такой же бесцветный, как и лицо.
«Чудесный вечер для прогулки»! Я невольно улыбаюсь. Мимо как раз проходят две женщины, уголки губ неодобрительно поджаты. В точности так люди иногда смотрят на маму с тех пор, как она в разводе.
– Скажи-ка… Можно тебя чем-нибудь угостить?
Воцаряется пауза, такая долгая, что я наконец поворачиваюсь обратно к фрицу.
– Да, это я тебе, – говорит он, обнажая в улыбке крупные желтоватые зубы.
Что ответить? Я нерешительно хихикаю.
– Так как?
– Меня, не… сестру? – лепечу я. – Она старше.
– Так вы сестры? – Он смеется. – Разве это возможно? Ты такая красивая, а она…
– Я согласна, – торопливо перебиваю я его, а про себя думаю: «Вот козел!»
– Она может пойти с нами.
– Ты уверена? – шепчет мне Трюс, будто не расслышав его, и я горячо надеюсь, что это вправду так. – Только честно!
Я уже ответила ему, но это неважно. Полсекунды – и решение принято. Такой шанс упустить нельзя. Но есть и другая причина. Он пригласил меня. Не Трюс. Меня. Во мне борются страх и долг, торжество и стыд. Я чувствую их всем своим существом.
Ответив сестре «да», я прислушиваюсь к себе, будто внутренне отступаю. Потом расправляю плечи, заглядываю фрицу прямо в глаза и говорю:
– С удовольствием. – И со словами: «А ты поезжай» – спокойно протягиваю Трюс ключ от велосипеда.
Сестра пытливо смотрит на меня. Я киваю ей, разворачиваюсь и ухожу с фрицем. Мои ношеные тусклые туфли тихонько шагают рядом с его блестящими коваными сапогами.
Вскоре его рука уже тянется к двери ресторана «Мужской клуб». О нет! Официант же меня узнает!
– Сюда мне нельзя, – выпаливаю я. – Напротив есть кафе, туда можно.
Фриц подмигивает мне и вытягивает губы, будто в поцелуе.
– Я разрешаю, – шутливо говорит он.
Значит, «Мужской клуб». Я торопливо вытаскиваю красные ленточки из косичек и провожу по распустившимся волосам пальцами вместо расчески. Фриц открывает дверь, и я следую за ним.
Надо же, думаю. Только посмотрите на меня! На улице почти стемнело. А я тут, в ресторане, сижу в уголке со своим фрицем и потягиваю горячий шоколад. Шоколад! Здесь его все еще подают! Ну или напиток, который очень его напоминает. Мой фриц пьет пиво. Я стараюсь не дышать слишком глубоко: немецкие солдаты дымят в свое удовольствие. У дверей уборных играет аккордеонист. Поди, из местных, решил подзаработать. За стойкой бара сегодня другой официант.
– Как тебя зовут? – спрашивает фриц.
– Вера, – отвечаю я и тут же добавляю, что мне восемнадцать.
И краснею: даже в мои семнадцать никто не верит. Но он одобрительно кивает. «Und Sie?[20 - А вас? (нем.)]» – думаю я. Ему, должно быть, полтинник, не меньше.
Прежде чем он успевает задать следующий вопрос, я спрашиваю его имя – действительно, Генрих, – откуда он, и где находится Наумбург, и сколько он уже в Нидерландах – можно подумать, он здесь на каникулах. У меня отлично получается. Спрашиваю, скучает ли он по родным.
Он склоняется ко мне, щиплет за щеку и говорит:
– Когда я встречаю таких хорошеньких девушек, как ты, не скучаю.
У меня перехватывает дух. Не вздумай шлепнуть его по руке! Или облить шоколадом. Мило улыбайся, будто это экзамен на храбрость. Я опускаю голову и одариваю его смущенной улыбкой.
Я становлюсь кем-то другим – девочкой, которая не знает, что ответить. Он, этот фриц, Генрих, нагло разглядывает меня и скалится. Лучше бы он оставался для меня лишь мундиром, не превращался в человека с именем. Даже его лица я видеть не желаю. Пытаюсь смотреть на отдельные части лица, не воспринимать его как целое. Толстая нижняя губа, широкие черные брови, голубые глаза – как я и думала. Не выходит. Он становится человеком, мужчиной, у которого есть имя.
Я опускаю глаза. Официант, проходя мимо, положил рядом c моим стаканом бумажную соломинку, но допить через нее последние капли, не хлюпая, невозможно. Но нельзя же оставить их на дне? По-настоящему я почувствовала вкус только первых глотков. Какая жалость!
Не хотела бы я еще?
Я киваю, растягиваю рот в улыбке.
