Наблюдал за её манерой игры. Она не то, чтоб нравилась. Скорее, видел в ней сдержанность, что, теперь, понимал – важна ему.
Но, не была связывающей её руки, не закрепощала её во время игры, скорее делала скрытной в своих переживаниях музыки. Возможно и в жизни была таковой. Сейчас он о многом догадывался в ней. Но, знал наверняка, эта девушка безусловно интересна ему.
– Какое у вас необычное имя, – решился всё же заговорить первым, после небольшого, данного ею концерта.
– Каждое имя несёт в себе свой смысл.
– И каков в вашем?
– Со Шведского переводится; защищённая Тором.
– Вы из Швеции?
– Нет. Я родилась в имении своей бабушки, под Петергофом. Но, потом родители увезли меня в Москву. Моя Родина, впрочем, как и моего далёкого предка, внука Иван городского воеводы Фёдора Аминева, Россия.
– Я имел в виду ваше первое имя, Валерия.
– Откуда вы его знаете? Оно мне не так нравится. Стараюсь не афишировать его.
– Так вас представила моя бабушка. Разве вы не заметили?
– Я всё прекрасно заметила. Впрочем, как и тот букет.
– Какой? – покраснел Яков. Не хотел думать о том, что могла не только разглядеть его тогда, но и всё же увидев, уличить теперь в чём-то противоречащем его намерениям. Но, о каких намерениях могла быть речь, ведь сегодня, если не считать той случайной встречи в театре, произошло их знакомство, значит так же, как и она ему, запал в её душу, оставшись в ней.
– Тот, что прятали за спиной, но, встретив меня с родителями, ускорили шаг.
– Ах вот вы о чём! Даже не думал, право, что смогу вас обидеть тем, что являлся до поры поклонником той исполнительницы, на концерте которой нам довелось встретиться, – на слове НАМ, сделал ударение.
– Ну, хорошо. Будем считать, что вы такой же её поклонник, как и я.
– Именно!
– Но, разве моё исполнение на вызывает в вас желание так же преподнести букет?
– Я и подумать не мог тогда, что вы так прекрасно чувствуете музыку, улавливая замысел композитора, при этом не давая волю эмоциям.
Уверяю вас, в следующий раз буду с букетом.
– Но, я не люблю розы. Они слишком сладки.
Глава III. Башня.
Сидит перед зеркалом. Собирается куда-то. Наверно выходной. Подходит к ней сзади, обнимает мать за плечи. Говорит:
– Мамочка, я так люблю тебя.
– Лерочка, не мешай. Я криво накрашусь.
В комнату входит отец.
– Ты так долго возишься. Мы опять не успеем.
– Подождут. Не нервничай.
– Я и не нервничаю. Просто неприятно каждый раз опаздывать.
– Зато я среди всех у тебя самая красивая.
– Красивая! Красивая! – прыгает вокруг мамы.
Берёт на руки, поднимает, сажает к себе на коленки. Говорит:
– Ты самая красивая. Будешь королевой.
– Я королева! Королева!
Одевает её. Идут к бабушке.
Мокрый, дождливый, осенний Выборг. Как хороши его улицы. Малоэтажные, повторяющие линией окон изгибы рельефа дома, словно прильнувшие к нему своими туловищами за все годы, что стоят здесь.
Знает – это её город. Шлёпает по лужам. Брызги разлетаются по сторонам, словно от проезжающей машины. И вот, точно, машина. Подкрадывается к ним и с пронзительным звуком рассекает, словно катер на подводных крыльях море лужи. Папа раскрывает плащ, защищая собой маму от брызг. Вода не грязная, но холодная, практически ледяная. Он насквозь мокрый. «Волга», скрывается за поворотом.
Часть брызг попадает маме на лицо. Ей кажется; она плачет. Течёт с лица краска.
– Мама ты плачешь?
– С чего ты взяла? – еле сдерживает обиду.
– Ну, вот, всё зря! – говорит папе пряча носовой платочек в сумочку.
– Не расстраивайся. Я люблю тебя любой.
– Я знаю. Но, поверь, мне так важно выглядеть на уровне.
– Я верю. Можно вернуться?
– Нет, – уверенно идёт вперёд.
Бабушка. Она живёт в старом городе. Её квартира досталась ей от мамы. Из её окна видна крепость и часовая башня. На которой без пяти шесть. Уже знает; скоро начнут бить часы, пристраивается на старом, протёртом, кожаном кресле у окна, положив руки на подлокотники. Смотрит в окно не моргая.
– Ждёшь? – спрашивает бабушка. Знает – это папина мама. А маму мамы не считает бабушкой. Поэтому думает – у неё, впрочем, как и у некоторых других детей одна бабушка, мама одного из родителей. Но, ей больше нравится, когда бабушка мама папы. Так ей приятнее, спокойнее. Так видит сказки, понимает их совершенно не, как все другие дети, что верят каждому написанному слову. А ведь слова вовсе и не означают то, что передают. В них вложен совершенно другой смысл, иначе… Иначе бы это была не сказуха.
– Ты мне сегодня прочтёшь сказку?
– Обязательно. Только…
– Что? – пугается этого ТОЛЬКО. Звучит для неё так, будто после осмысления всё в жизни пойдёт другим путём, не так, как хотелось бы.
– Только сегодня я сама буду сочинять её, – встаёт рядом с внучкой, кладя свою руку на её. Теперь вдвоём сжимают подлокотник кресла. Не убирает свою. Кажется, в этом движении есть некий скрытый тайный смысл. Расшифровать который не дано никому. Можно лишь прожив всю жизнь понять, разгадать и только тогда успокоиться, всё же увидел.
На старой, с обсыпающимися камнями башне начинают бить часы. Должно прозвучать шесть ударов.
Один.
Облезлая, с остатками золотой краски минутная стрелка совмещается с цифрой двенадцать.
Два.
Нравится, когда это происходит. Тогда циферблат словно разделяется надвое.
Три.
Из порта слышится нарастающий гудок парохода.
Четыре.
Чайка садится на край ржавого купола башни.
Пять.
Кажется, впереди вся жизнь. Сколько лет ей предстоит прожить? Какие они будут, да и что она из себя представляет – эта жизнь? Вспоминает слова, что часто, иногда будто сама себе говорит бабушка: – Жизнь длинна.
Шесть.
– … и тяжела, – иногда добавляет та.
Как ей нравится так вот смотреть на эти башенные часы. Да и сама бабушка у неё ассоциируется теперь с ними. Прямая, не согнутая временем, отсчитывающая свои дни, словно минуты, круг за кругом, круг за кругом. Сколько осталось этих кругов до…
Нет. Нет. Нет. Их будет бесконечно много. А потом… потом башню отреставрируют, покрасят стрелки, чтобы блестели на солнце. И, тогда уже не только она одна сможет любоваться ими, но и все те остальные, что живут не в старом городе, а на окраине.
– В городе очень много добрых людей.
– Разве так бывает?
– Конечно. Для того и строятся города. Растут, расширяя свои границы. Только по той причине, что уже не вмещают в прежние всех.
– А, как же деревни?
– Какие деревни?
– Ну, те, где их должно от этого становиться меньше.
– Деревни уменьшаются с каждым днём. И многие из них уже пропали, оставшись лишь на старых картах.
– Разве такое может быть, чтоб все самые лучшие уходили в города?
– Конечно. Только, когда человек может пользоваться туалетом, ванной, не думает о том, чтоб раздобыть дров, у него образуется уйма свободного времени. И, он получает возможность воспользоваться своим умом.
– Бабушка, бабушка, а как же коровки? – перебила Лера.
– Коровки?! Они все уйдут в лес.
– Но, там же их съедят волки!
– Нет. Они объединятся и будут жить вместе. А ещё возьмут себе овец, баранов и свиней.
– А, что же тогда будут делать люди?
– Ходить по старым улицам и любоваться домами… Ну, всё, закрывай глазки Лерушка. Пора спать.
– А сказка?
– А это и есть сказка.
– Нет. Это правда.
– Ну, хорошо. Будет тебе сказка.
– И вот тогда остался один старенький фермер в деревне. Он не отпустил своих коров, свиней, баранов, козлов, уток, гусей, кур, а построил для всех них просторный сарай. Он не хотел умнеть, хотя город ему и нравился.
– Он был глупый?
– Таким его считали все в городе, хоть не прекращали покупать у него молоко, сыр, яйца и мясо. Многие смеялись над ним. Но, к тому времени уже мало кто понимал откуда берутся продукты, веря в то, что все они привозятся ночью в магазины.
– А мы не вернёмся в деревню?
– Нет. Мы всегда жили в городе. Но, у твоего прадедушки была своя целая усадьба.
Засыпала. Знала; завтра с утра за ней зайдёт папа, чтоб забрать домой к маме, так, как жили с её родителями. Но, ей больше нравилось жить у бабушки.
Дореволюционный, пятиэтажный дом, со скрипучим паркетом, позволяющим издалека услышать чьё-либо приближение к маленькой комнате, где она частенько оставалась спать одна.
Но, как-то, в один из таких субботних вечеров, после того, как бабушка рассказала ей новую сказку, которые, как теперь понимала, та вовсе и не придумывала, говоря про окружающую реальность только лишь слегка адаптировав её под чувствительный мир ребёнка, крепко спала. Но, почему-то, будто сказано было очень громко, сквозь сон услышала.
– Ты!?
Проснулась. Определила, – это в прихожей.
Затем какое-то невнятное бормотание.
– Почему?
