Agasi Azarian "Frontier"

– Ты как будто ее не знаешь?! Это же Нара, утром придет.

Марко злобно бросил телефон на тумбочку. Нет, он не станет вновь этого терпеть! Безответственная девчонка! Как можно так наплевательски относиться к чувствам других людей? Пустая надменная выскочка! Если бы он знал тогда, если бы его предупредили, что она станет причиной стольких ненастий, стольких терзаний, он бы…ничего не изменил. Даже не попытался! Но уверенность в обратном все же воодушевляла его.

Это был теплый августовский вечер. Марко прогуливался по набережной Шпрее, все лето он бездельничал в Берлине, законно отлынивая от любой работы, потому что на отлично сдал все экзамены. Занятия в Академии водного транспорта несильно утруждали его, Марко почти никогда не готовился к зачетам, но его общая успеваемость редко опускалась ниже средних значений. Преподаватели его любили и гордились тем, что курд может изучать непростую программу наравне с этническими немцами, в чем видели и свою собственную заслугу. Марко, по природе конформист, беззубому расизму не препятствовал, чем заслужил всеобщее одобрение.

Марко рассеянно всматривался в затянутое облаками небо над рекой и недоумевал зачем в такой чудесный вечер Бог застлал горизонт пеленой. Близился закат, стало прохладнее и ветер принес с берега сырость. Марко печально поглядел вслед удаляющемуся течению и увидел девушку, которая неотрывно смотрела на него и даже сквозь него. Позже, спустя много месяцев, он опишет это мгновение: «…как будто солнце встало в сумерках». Палящее солнце своими жгучими руками воспламенило его словно хворост в осеннем лесу и горизонта гаснущий градиент вспыхнул новыми красками.

– Как тебя зовут?

– Нара.

– Это полное имя?

– Для тебя, да.

– А для других?

Она не ответила и улыбаясь, взяла его за руку. Ее черные глаза оттенял матовый блеск, губы едва смыкались и слова было не вымолвить, но не было во всем ее существе тишины и шум мыслей, не облаченный в звуки, герметичным футляром сковывал ее. Нара слишком многое должна была сказать, но ее никто не слушал, особенно Марко. Запертый в своей фантазии как в темнице, ослепленный обожанием словно спицей, он не слышал ее и океан мыслей остался ему неведом, как и сердце той, кому он без лишних условностей вручил свое. Вручил тем августовским вечером, тогда казалось, что навсегда.

Многочисленные флешбэки поглотили разум Марко, он тонул в воспоминаниях и роковое предчувствие неминуемого расставания тяжелым бременем пало ему на грудь. В сбивчивых раздумьях прошли часы, словно пролетели секунды. Зазвонил телефон. Марко медленно взял его с тумбочки и протер потрескавшееся стекло прохладной ладонью.

– Кто это?

– Марко Аюб?

– Да, кто спрашивает?

– Вы знакомы с Нарой Дауле…

– Она моя девушка, – Марко в отчаянии закрыл глаза и бессильно откинулся на плоскую подушку, – что произошло?

Глава 5

Уикенд в Мюнхене оказался для Джуда испытанием. Он планировал поездку еще до вторжения, но стремительная деградация «больного человека Европы» до агрессивного ходячего мертвеца, вынудила Джуда подготовку ускорить. Поэтому за бортом остался Миша, который решил провести лето с матерью в полузабытой краснодарской станице. Зато Глеб и Рита, на которых Беллингем изначально не рассчитывал, сориентировались мгновенно. Все трое до последнего не верили, что затея удастся, пока седьмого мая не прибыли в национальный аэропорт имени Франца-Йозефа Штрауса.

Было холодно и мокро, по углам жались тени, а стекла иллюминаторов проливали моросящие слезы. Самолет приземлился, но пассажиров долго томили в салоне. Некоторые стояли пригнувшись, разглядывая сумки друг друга на багажных полках, кто-то беспредметно спорил с погрустневшими бортпроводниками, но большинство тихо отмалчивалось, сидя в своих удобных креслах и не прилагая никаких усилий, чтобы наконец выбраться на волю.

Джуд успел заснуть, проснуться и вновь некрепко задремать, сжимая в руке тонкие лайковые перчатки. Глеб и Рита увлеченно разговаривали облокотившись друг о друга, отпуская редкие смешки в адрес своего соседа.

– Может убьем его? Во сне?

– А он разве уже не умер?

Как правило, влюбленным отказывает остроумие, Рита и Глеб не стали исключением. И встречали они шутки друг друга почти истерическим хохотом.

– Вас бы кто-нибудь прибил…Я вообще то сплю!

– Рит, кажется, Иуда хочет спать.

– В Аду выспится!

Вновь звенящий смех. Джуд всегда с нескрываемым презрением относился к влюбленным парочкам, но эту он не любил даже чересчур интенсивно. Такое яркое проявление чувств, будило в нем ненависть, смешанную с завистью, в которой он никогда не признавался и победить ее не мог.

– Знаете, что хуже, чем рак простаты?

– Тебе виднее, Джуд.

– Слушать ваш умственно-отсталый треп.

– Так это можно исправить.

– Как? Языки вам бритвой полоснуть?

– Заплатить! Тридцать сребреников и тишина тебе гарантирована. Хотя заснешь ли ты после такого…?

Обреченный на принудительное бодрствование, Джуд задумался о многострадальном Мише, которого оставил в смешанных чувствах и мысленно к нему возвращался на протяжении всей поездки.

Станица Павликовская, место, где Миша вырос и из которого отчаянно хотел бежать большую часть жизни, обычно вызывала у приезжих очень противоречивые впечатления.

С одной стороны, пасторальные пейзажи оазиса посреди пустыни и едва уловимый вайб давно канувших в лету казацких поселений навевали лирическое или даже слегка приглушенно-романтическое настроение. С другой стороны, пресловутая пастораль исчерпывалась беспечным ощущением первозданной жизни сельчанина и редкими для этих мест садиками в противовес огородам, которые кормили жителей окрестных деревень. Альпийских лугов и миловидных пастушек в станице не водилось совсем, зато водились откормленные на выброшенных харчах мухи и комары, которые едва ли не лопались, присосавшись к полнокровным шеям и лопаткам местных тружеников агросектора. Было нестерпимо жарко днем, пронзительно холодно по вечерам и скучно (отдельная категория бытования) в любое другое время суток.

Аномальную для Краснодарского края погоду все давно привыкли считать божьим наказанием за дурные нравы, а дурные нравы объясняли, как водится, первородным грехом, который никакая, даже самая беспощадная епитимья исцелить не может, а значит и пытаться не стоит. Никто и не пытался, поэтому в 2002 году станицу истерзала мини-эпидемия СПИДа и какой-то неожиданно агрессивной формы герпеса.

Многие уехали и многие умерли. Часть спилась, некоторые прагматично на этом наживались, но распорядиться нажитым не умели, поэтому c трудом добытые профиты растворились в этиловом спирте, как и надежды кустарных промышленников выбраться из Павликовской. Печальное восклицание «Не судьба!» превратилось в своеобразный лозунг станичных, которым гордились, но не любили. Как, в общем, гордились и не любили саму станицу Павликовскую. За что гордились? Проще сказать за что не любили. Миша ее ненавидел. Он резонно замечал, что единственное преимущество станицы по сравнению с Преисподней состоит в том, что из станицы все-таки можно выбраться. Вооруженный таким суждением, Бозман вернулся в альма-матер, вернулся к матери и рассчитывал забрать ее с собой в Москву, но его планам так не суждено было сбыться.

Середина мая выдалась в Павликовской прохладной, дачников было мало, насекомых тоже, часто лили дожди и люди почти не выходили из домов, изредка захаживая друг другу в гости. Миша с охотой влился в этот тренд, потому что у Инны Михайловны остановиться он не мог, она всячески противилась его приезду, и Миша догадывался почему. Мама уже давно и сильно болела и не хотела, чтобы сын, «субтильный от природы» (скорее всего она имела в виду «сердобольный») беспокоился, завидев ее недуг и немощь. Миша о болезни давно подозревал, но решил остановиться у тетки, чтобы не смущать мать. Анна Александровна, пышногрудая казачка в летах, в племяннике души не чаяла и предложила ему пожить «сколько угодно», потому что он «сладенький и вообще чистый мальчик, сыночек».

Мишу она называла не иначе как «сынок», и не столько из-за щедрости сердца, сколько потому что в глубине души до сих пор верила, что он ее всамделишный сын, которого когда-то давно злые люди подменили в районном роддоме, а ее «настоящий» отпрыск Вася, ни кто иной как «ребенок Сатаны», которого «цыганские выродки подсунули, чтобы посмеяться над глупой старухой». Под бессердечными шутниками-цыганами Анна Александровна обычно подразумевала свою родную сестру Инну.

Миша появился на пороге тетиного домишки под вечер. В замшевой куртке зеленого цвета и широких штанах он был похож на матроса, на побывку, нагрянувшего домой. Приняли его соответствующе – с цветами, слюнявыми поцелуями и удушающими объятиями. Уютный дворик едва вмещал толпу из многочисленных родственников Бозмана, его экс-нареченную невесту, его маленьких племянников, свекровь его тетки и ее дочерей, соседей, друзей соседей и всех кому до Миши не было никакого дела, но было дело до чувства события, причастности к хрестоматийному сюжету «сыновьего камбэка» и прочему пустому и бессмысленному экшену около-провинциальной жизни.

Золотистый виноград, увесистыми гроздьями свисавший над головами, и аккуратно выложенная плитка под ногами свидетельствовали об относительном достатке хозяев. Гриль на заднем дворе, приемлемо-вульгарный столик из цельного камня и изящные подвесные качели посередке между двумя карликовыми пихтами говорили уже о зажиточности. В детстве Миша не успел застать такую роскошь, поэтому удивленно обводил двор глазами, пока его взгляд не уперся прямо в бассейн.

– Тетя Анна, вы что предали идеалы коммунизма?

– Это он меня предал, Мишенька! – отвесила тетка, неприятно жеманничая, и от души чмокнула любимого мальчика.

– Да парень, теперь не как прежде, теперь все сами за себя!

– Помолчал бы! Всю жизнь фарцовал, ни дня стажу нет! «Теперь за себя»! Ты для кого-нибудь кроме себя любимого хоть что-то сделал?

– Тебя терплю, для человечества!

Миша слабо улыбнулся и вкрадчиво посмотрел на тусклое дядино лицо.

Дядя Арсений – очень четкое попадание в архетип «склочного супружника». В меру умный, в меру глупый, плоть патриархата, но слабый духом, а потому совершенно безвольный и ведомый нелюбимой женой. Оба словно соскочили с пестрой иллюстрации или старой гравюры. Ожившие образы из бульварного чтива, которое Миша любил пролистывать временами.

– Устал наверно, сыночек?

– Совсем нет. Я вещи оставлю и к маме пойду.

– Ещё успеешь, – глаза тетки неприятно блеснули и поспешили укором кольнуть дядю Сеню, – Инна сейчас не здесь. Поехала по делам в Краснодар.

– Правда? Она же знала, что я приезжаю сегодня?

– Бог знает, Мишенька, как можно было уехать в такой день!

– Я все-таки заскочу домой… – Миша недоверчиво поглядел на Анну Александровну, но мысль довершить не успел. В углу сада он нечаянно поймал глазами Маину. Она скромно притаилась за лозой винограда и смотрела в пол, как бы стесняясь поднять свой взор на гостя.

– Мина? Мина, это ты?

Девушка, вероятно напуганная прямым обращением, быстро ожила и выправила спину, но не встала и даже не обернулась в сторону Миши. Ее тонкая смуглая шея выглядывала из-за листьев, а глянцевые, совсем еще юные плечи дрожали, но не от холода, словно лезвие ходило по ее гладкой коже, вздымая едва заметные складки – ей было страшно. Но отчего? Миша недоумевал, он озадаченно посмотрел перед собой, в горле у него пересохло, а тонкие губы сжались в плоскую ленточку: «Что произошло? Почему она игнорирует меня?».

Его раздумья весьма нагло (в своем духе) прервала взволнованная Анна Александровна:

– Ты сегодня не останешься, Мишенька?

– Оставайся парень. Сейчас и Вася подойдет, познакомитесь…

– Хорошо, только вначале позвоню маме.

Миша потянулся за рюкзаком, старательно прижимая внимание к земле, чтобы не нарваться взглядом на Маину. Он даже не заметил, как остался с ней наедине. Родственники разошлись почти сразу после его прибытия, тетка уволокла дядю Сеню на рынок закупаться для праздничного ужина, было тихо и совсем пусто. Бозман осторожно поднял голову – Маина стояла прямо против него, руки у нее были опущены, черные волосы доходили до позвоночника, глаза, будто в них горела спичка, устремились на Мишу.

– Мина, что случилось? Мина, ответь мне.

Элегантный темно-синий сарафан плотно облегал ее тело, пот струился по вискам несмотря на прохладу. Поднялся ветер и лозы винограда макабрически начали вращаться из стороны в сторону – осыпались изумрудные листья. Серыми клубами поднялась пыль, стало темно, Миша зажмурил глаза и нечаянно прислонился к декоративному плетню, который без усилия повалил на пол.

– Мин…Маина, я не понимаю. Зачем этот театр? Я здесь, я…

Только сейчас Миша заметил, что синий атлас не просто прилегал к телу девушки, чуть ниже груди, вокруг живота и бедер ткань сарафана точно облепляла ее, как будто Маина только вынырнула из озера. И по скулам ее стекал не пот, но капли воды, которые на солнце Миша принял за естественный блеск и не придал этому особого значения.

Секунда промедления и Бозман торопливо зашагал к калитке. Он боялся обернуться и снова увидеть это гордое, почти безумное выражение лица: «И в чем я виноват? Она ненормальная!».

На пороге Миша не выдержал и оправдывая свою слабость непобедимым любопытством, оглянулся на девушку. Она стояла на том же месте и беззвучно улыбалась, по ее отвесным щекам струилась вода. На долю секунды, Бозман решил, что это слезы, его сердце дрогнуло и он сделал едва заметное движение в сторону Маины, но спешно осекся: «Всего лишь вода».

Миша прикрыл за собой металлическую калитку и направился в дом матери.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69131926&lfrom=174836202) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.