Как-то под утро раздался в землянке гулкий выстрел, всё заволокло дымом, запахло гарью. От неожиданности, спросонья обитатели землянки, толкая друг друга, дружно свалились с нар в узкий проход. В панике, пихая друг друга, пытались выползти из землянки на божий свет.
Оказалось, что красноармеец Лаврентьев приложил дуло своего карабина к сердцу и большим пальцем ноги нажал на курок. Попадание было точным – сразу наповал, почти не дергался.
Иду по вызову к землянке особиста. У входа часовой, приоткрыв дверь землянки, докладывает о моем прибытии. Получив разрешение, спускаюсь вниз и оказываюсь в просторном помещении типа "купе": по середине стол, по бокам топчаны, в углу около двери пышет жаром металлическая буржуйка. За столом, сбитым из плохо выструганных досок, на деревянном топчане, покрытом лапником и шинелью, сидит в гимнастерке молодой командир лет 25 с двумя шпалами в петлицах. Докладываю о прибытии и, получив разрешение, сажусь на топчан напротив особиста.
– Знали Вы красноармейца Лаврентьева? – спрашивает комиссар.
– Знал, товарищ батальонный комиссар. Правда, не очень. Я в роте недавно, – отвечаю я.
– Как Вы думаете, почему он застрелился? – вопрошает батальонный.
– Не знаю, товарищ батальонный комиссар, – пожимая плечами, ответствую я.
– Вы ничего не замечали такого, чтобы могло привести его к самоубийству? Например, плохое письмо из дома, неприятности по службе или еще что-нибудь?
– Нет, товарищ батальонный комиссар, не замечал, – помогаю я следствию.
– Ну а как относились к нему командиры, товарищи по службе? Не было ли издевательств над ним?
– Да нет, товарищ батальонный комиссар, не замечал. В роте, по-моему, ко всем одинаковое отношение. Вот только старший политрук уж очень благоволит к красноармейцу Бровкину. Жалеет его, наверное, потому, что у Бровкина родители и вся семья в Ленинграде погибли. Недавно ответ на запрос пришел. Парень вне себя от горя, по ночам плачет.
– Ты что это на вопросы «да» «нет» отвечаешь! Знаешь ли ты, что самоубийство на фронте – это измена Родине, дезертирство с фронта! И тот, кто не помогает следствию, тот покровитель изменника-самоубийцы, – зло выдавил батальонный комиссар. – О каком-то Бровкине лопочешь. На кой хрен мне твой Бровкин, не о нём речь. Думай и вспоминай, по какой причине Лаврентьев мог застрелиться.
Страх обволакивает тело, голова цепенеет. Мыслей нет – пустота. Что я могу ответить комиссару? Что я действительно ничего не знал и не только не знаю, но и не понимаю, как это, вообще, можно застрелиться, как это самого себя добровольно лишить жизни.
Я молчу. Время идет. Комиссар ждет ответа. Наконец вспоминаю, как недавно один красноармеец-здоровяк прибежал на пункт сбора донесений полка, упал на снег и бросил в отчаянии: "Лучше бы убило к чертовой матери – конец мучениям. Вечный страх и вечный холод. Конца этому не видно – хоть стреляйся!" Меня страшно поразило тогда это признание здоровяка, и, вспомнив теперь его слова, я выдал батальонному:
– Товарищ батальонный комиссар, может быть, он не выдержал суровых условий жизни, в которых мы находимся? Холодрыга-то какая – кровь мерзнет, да и стреляют – аж жуть.
Я повеселел, надеясь, что здорово помог следствию.
– Другие-то не стреляются, воюют, Родину защищают: им и мороз нипочем, и стрельбы не боятся, – безнадежно ответил комиссар, как-то неодобрительно глядя на меня. Затем добавил удрученно, – ты свободен, иди. Позови красноармейца Юрченкова.
– Есть, товарищ батальонный комиссар. Только красноармеец Юрченков сейчас на телефоне дежурит.
– Скажи ротному, пусть сменит.
– Есть, товарищ батальонный комиссар, – ответил я и пулей выскочил из землянки особиста.
Эх, как же хорошо, как весело и свободно на морозном воздухе. И совсем-совсем не холодно. Мимо просвистела пуля и ударилась в рядом стоящее дерево. Дзинь. Потом еще, еще и еще – дзинь, дзинь, дзинь. Где-то невдалеке разорвался снаряд. Бах. Потом еще, еще и еще – бабах, бах, бабах, бабах, тарарах-бах. Гул войны идет по зимнему лесу. Симфония! Шуберт!
***
Завтра на утро назначена атака. На главном направлении действует второй батальон (позывной – "Ромашка"). Батальону приданы три танка. Они уже заняли исходные позиции, намотав по пути на свои гусеницы часть телефонного кабеля, идущего на "Ромашку". Пришлось нашему взводу срочно восстанавливать связь. Трудились до позднего вечера. Усталые завалились спать. Ночью младший сержант Лосев будит меня, моя очередь заступать на пост. Беру свою берданку и выхожу из теплой землянки на жуткий мороз, до утра. Страшно холодно. Тру щеки и нос. Мерзнут руки, держать карабин тяжело. Беру его под мышку в нарушение инструкции.
Рано утром, затемно подняли и накормили роту, роздали НЗ (неприкосновенный запас еды). Меня и Лосева взводный забирает в первый батальон, на "Буран". Идем вслед за взводным. Несем по три катушки кабеля, у взводного на плече наши телефонные аппараты. Около землянки штаба батальона взводный ставит задачу: как только
Десятый" со штабом пойдет вперед, вслед за наступающими ротами, на новое КП, вслед за ними потянут "нитку" дежурившие здесь рядовые Сидоров и Богомолов.
Мы с Лосевым и взводный останемся здесь, организуем промежуточную "точку" и обслуживаем линию связи в оба конца: на "Буран" и на КП полка – "Астру". Светает. Над нашими головами шуршат в воздухе снаряды, слышны гулкие близкие разрывы. Это началась артподготовка. Вскоре в небо взлетает зеленая ракета. "Десятый" со штабом двинулся вперед. За ними, не отставая, потянули "нитку" Богомолов и Сидоров. Взводный сажает меня вместо Богомолова на дежурство. С переднего края доносится сильная ружейно-пулеметная стрельба вперемежку с разрывами снарядов. Время идет. Связи с ушедшими телефонистами пока нет. Взводный нервничает, то и дело выхватывает у меня телефонную трубку из рук. Приказывает Лосеву идти по "нитке" и проверить ее целостность, а заодно узнать, что случилось с телефонистами. Лосев уходит. Наконец в трубке появляется голос "Десятого". Он докладывает "Седьмому" о том, что роты уже подошли к первой линии обороны и артиллеристам необходимо перенести огонь вглубь обороны, после чего он начнет атаку. Ответа "Седьмого" не слышу. Передаю трубку взводному, вылетаю из землянки и мгновенно падаю на снег – противник начал обстрел из миномета. Рядом падают мины, поднимая снежную пыль. От грохота боль в ушах. Поджимаю ноги под себя и стараюсь зарыться глубже в снег. В промежутках между разрывами вскакиваю, бегу и вновь падаю на снег. Вот и обрыв линии. Сращиваю концы провода, вызываю "Буран" и "Астру" (позывной КП полка). "Буран" отвечает, "Астра" – нет. Бегу дальше. Еще один обрыв линии. Теперь "Астра" отвечает, "Буран" молчит. Молчит и взводный на промежуточном "Буране-2", бегу обратно. Новый обрыв. Теперь все три "точки" радостно и дружно отвечают мне. Возвращаюсь на "Буран-2". Не успел спуститься в землянку, как взводный посылает теперь на "Буран". Бегу на "Буран". Прекратившийся было минометный обстрел вновь возникает с прежней силой. Бегу. Падаю. Вскакиваю. Сращиваю концы. Проверяю. Возвращаюсь. И так несколько раз. Взводный сообщает, что первая линия обороны взята. В связи с этим ротный просил, если сможем, постараться снять трофейный кабель и немецкие телефоны, пока их артиллерийские связисты не забрали. Что делать? Чувствую, что за трофеями идти в немецкие окопы придется мне. Я сейчас самый свободный. Идти в это пекло ох как не хочется. Да я, собственно, и не обязан туда идти. Мое рабочее боевое место здесь у телефона или на линии связи. И вообще нафиг сдались мне эти трофеи. Я молчу, как будто это меня не касается. Молчит и взводный – приказать не может. Время идет – продолжаю дежурить, линия исправна. "Десятый" что-то докладывает "Седьмому". Разговора их не слышу. В голове только одна мысль: пошлют за трофеями или не пошлют? Удастся отвертеться или же нет?
Из роты прибегает телефонист, рядовой Темкин и передает мне просьбу капитана слетать за "общественными" трофеями. Просьба командира, как известно, приказ для подчиненного. Делать нечего – надо идти.
Вдвоем с Темкиным по линии связи отправляемся в путь. Вот и "Буран”. Здесь дежурят трое: Сидоров, Богомолов, Лосев. Обмениваемся взглядами и уходим вперед. Бежим, идем, ползем в зависимости от обстановки. Навстречу нам идут и идут раненые.
Вот, наконец, первая линия обороны немцев. Сваливаемся в их окопы. Оглядываемся – никого нет. Пехота ведет бой где-то впереди нас. Над нами непрерывно свистят пули. А вдоль линии окопов красота-то какая! Проложены линии связи, как показалось сначала, всех цветов радуги: красный, синий, зеленый кабель в полихлорвиниловой оплетке. Затем замечаем лежащих в различных позах красноармейцев и немцев. Они уже свое отвоевали. Некоторые лежат рядом друг с другом по двое – наш и немец: руки нашего бойца застыли на горле немца; руки немца на подбородке и носу красноармейца. Шла борьба насмерть, однако оба погибли от осколков разорвавшейся почти рядом мины.
Хватаю кабель в красной оплетке, Темкин – в зеленой, и начинаем мотать на руку. От близких разрывов снарядов только ниже пригибаемся к земле. Ружейно-пулеметный огонь нас теперь не достает.
Вдруг замечаю – вдоль окопа движется человеческая фигура. Бросаю кабель, ложусь и беру карабин к плечу. Темкин зорче меня и видит, как фигура машет руками. Всматриваюсь, действительно фигура, как и мы, отрывает кабель от стенки окопа и мотает на руку, как на барабан. Встречаемся. Это, оказывается, артиллерийский связист приданного полку артдивизиона. При виде связиста вспоминаются напутственные слова командира роты, сказанные нам перед наступлением: "Вы, орлы, должны прыгнуть в немецкий окоп вместе с пехотой, но лучше – если чуточку раньше". На пути немецкая землянка, телефонного аппарата, увы, уже нет, стол пустой. После пехоты другим родам войск в немецких землянках делать нечего. Оглядываем землянку: довольно чисто, в отличие от наших стены задрапированы досками и сплошь оклеены картинками из немецких журналов, в основном женских и порнографических. Чего на картинках только нет. Забыв обо всём на свете, с интересом рассматриваем порнографические. Такого я еще никогда не видел. Боже ты мой! Голые немки засняты в разных пикантных позах. Выше, ближе к потолку мужчины с женщинами и тоже в разных позах. Интересно страшно! Ну и ну! Глаз не оторвать. Рассматриваем всё подряд. Оглядываемся – артиллерийского связиста нет. Выскакиваем за ним вдогонку. Опять дружно – втроем – мотаем кабель, каждый свой цвет. Смеркается. Ползем с грузом к себе в роту. Вот и КП батальона "Буран". За телефоном дежурят двое. Сидоров ранен в руку. Взводный приказывает тащить кабель в роту. По глубокому снегу тащимся с Темкиным в роту, от усталости не обращая никакого внимания на обстрел. Хрен с ним, пусть убьет, но наклоняться, падать на снег и потом вставать нет сил.
Около землянок нас встречает капитан и благодарит. Сдаем кабель старшине роты. Капитан в награду оставляет нас в роте и посылает Темкина на дежурство на телефон, меня – на всю ночь на пост охранять роту. Стоит жуткий мороз: всё время тру щеки и нос. Хлопаю варежкой о варежку, топаю ногами – вообще весь в движении, иначе каюк – что-либо отморозишь, а потом особист скажет, что я сделал это нарочно, чтобы уйти в госпиталь.
На сей раз поход за "общественными" трофеями прошел благополучно, без потерь. Но так было не всегда, далеко не всегда. Вскоре немецкий кабель пошел в дело. Он полностью заменил потрепанный и весь перебитый телефонный кабель на "Незабудку", так как своего в резерве не оказалось.
***
Рано утром следующего дня меня прямо с поста и сержанта Тихомирова прямо с дежурства отправляют на "Ромашку". Идем с катушками кабеля на плечах, едва передвигая от усталости ноги. Идем по льду канавы вдоль линии связи. Еще темновато, а потому относительно тихо – иногда постреливают из винтовок и автоматов. Пули то с шумом ударяются о стволы деревьев, то со свистом проносятся мимо. Моя голова инстинктивно дергается в сторону от просвистевшей пули. Не спавший всю ночь, как и я, Тихомиров находит силы посмеяться надо мной.
– Что задергался? Раз просвистела, значит не твоя. Свою никогда не услышишь.
Умом, конечно, понимаю эту фронтовую истину, но справиться со своей головой не могу – дергается на посмешище другим и всё тут. Считается высшей доблестью, если при свисте пуль голову держишь прямо. Значит, ты не трус. Пришли на КП батальона. Штаб неплохо устроился в немецкой землянке, очень похожей на ту, в которой я был вчера. В землянке полно людей, прячутся от обстрела и от мороза. Около входа притулился наш телефонист, рядовой Маштанов (второго, Белова вчера ранило) и держит телефон на коленях. Устраиваемся с Тихомировым в окопе на снегу позади землянки.
Уже светло, и противник усиливает огонь. Где-то сзади нас слышны разрывы нескольких снарядов. Связь нарушена. Как младший по званию и по возрасту поднимаюсь, выскакиваю из окопа и на линию. Бегу по бровке знакомой канавы. Неожиданно, за что-то зацепившись, падаю в снег. Рядом раздается взрыв. От испуга мгновенно вскакиваю и бегу по снегу дальше. Сзади слышу окрик:
– Стой, куда бежишь! Стрелять буду!
Оглядываюсь. Вижу направленный на меня ствол пулемета, лежат на снегу, подложив под себя лапник, два красноармейца. Не обращая на них внимания, продолжаю свой путь. Над головой раздается пулеметная очередь и тот же окрик:
– Стой, говорят! Бегом к нам! Живо!
Подбегаю к пулеметчикам, один из них зло орет:
– Ты что это, сукин сын, с передовой в тыл драпаешь? А ну назад в роту! Твою мать!
– В какую роту? – отвечаю, не понимая, в чём дело. – Я должен сначала обрыв линии связи устранить. С “Астрой”, тьфу-ты, с командиром полка связи нет.
– Так ты связист? – меняет тон пулеметчик.
– Связист, а кто же! Некогда мне тут с вами калякать? – отвечаю я, собираясь бежать дальше по линии связи и от пулеметчиков заградительного отряда нашей дивизии.
– Энто другое дело. Давай беги, связист, – миролюбиво отвечает пулеметчик и продолжает, – а мы думали, что пехота потихоньку драпать начала. Если бы не остановился, так влепили бы тебе в зад, и поминай как звали. Приказ начальника на то имеем. Да постой, у тебя же сзади кровь из-под шапки струится. Ты что, братец, ранен? А ну сними шапку.
В пылу бега я не почувствовал ни удара осколка о голову, ни боли. Оказывается, зацепив ногой проволоку, я подорвался на пехотной мине, то ли нашей, то ли немецкой – хрен его знает. Осколок мины, видимо, уже на излете, чиркнул сзади, касательно по голове и сорвал с нее небольшой кусочек кожи. Только теперь ощутил боль в голове. Надо бросить всё и идти к врачу. Имею на это полное право – ранен. Однако связи-то ведь нет, да и идти всё равно в сторону медпункта. Поскольку чувствую себя хорошо, решил идти всё же по линии связи. Вскоре обнаружил обрыв провода. Видимо, кто-то шел и зацепил кабель ногой. Так тоже довольно часто бывает. Не всегда в нарушении связи виноват противник – часто свои. Ходит солдатня не там, где надо, спотыкается о кабель и рвет его, особенно часто ночью. Исправляю повреждение и направляюсь в роту. Старшина, увидев меня, покачал головой и направил в полковой пункт медицинской помощи (ПМП).
После перевязки врач хотел, видимо, отправить меня в медсанбат (медико-санитарный батальон в составе дивизии), но почему-то раздумал и решил лечить меня сам.
– Передай командиру роты, что я освободил тебя от всех работ на три дня и велел эти дни лежать, – сказал врач. Потом добавил, – ничего страшного, дружище, считай, что крепко повезло, легко отделался. Завтра приходи на перевязку.
***
Два дня пролежал в землянке. Отоспался и отогрелся. Рана на голове слегка зажила, боль утихла. На третий день вызывает ротный. Спускаюсь в его землянку, докладываю о прибытии.
– Ну как голова? Болит? —спрашивает капитан.
– Да нет, товарищ капитан. Боль как будто бы утихла, – ничего не подозревая, бодро отвечаю я.
– На "Ромашке" ранен рядовой Данилов, там больше некому дежурить, – объясняет капитан, – посылаю тебя, в роте сейчас людей больше нет. К вечеру пришлю замену. Иди!
Делать нечего – лечение закончилось. Беру карабин и направляюсь на "Ромашку". Сидор оставляю в землянке. На кой хрен таскать его туда и обратно. К вечеру ведь вернусь в роту. За два дня, что я болел, "Ромашка", вслед за ротами, продвинулась вперед. Ушло на новое место и КП батальона. Чтобы не плутать, как обычно, иду по линии связи. Привычно осматриваю кабель. Вот немецкие окопы и блиндаж, теперь здесь на передовой командный пункт полка – "Астра-2". Иду дальше. Наконец вижу шалаш – это и есть теперь "Ромашка". Сменяю сонного сержанта Тихомирова, дежурившего у аппарата бессменно всю ночь. Отдав мне трубку, сержант тут же, рядом с шалашом, валится на снег и мгновенно засыпает.
Телефонную трубку приходится всё время держать в руке. Обычно она висит на веревочке или бечевочке за ушной раковиной телефониста. Однако голова моя всё еще забинтована вместе с кончиками ушей и повесить трубку за ухо я не могу. От неподвижности затекают и замерзают руки и ноги.
Постепенно холод охватывает все тело. Вместе с телефоном выхожу из шалаша и начинаю прыгать. На минуточку кладу трубку на аппарат и, как извозчик, бью себя наотмашь руками. Бью и прыгаю. Прыгаю и бью. Становиться чуточку теплее. Беру трубку в руки и проверяю линию – всё в порядке. Кладу трубку и высоко подпрыгиваю, махая руками. Становился теплее. Проверяю линию. Оказывается, меня вызывают – просят "Десятого". Отдаю трубку "Десятому" и бегом во всю прыть вокруг шалаша. Бужу Тихомирова – у него побелела щека. Спросонья трет щеки и нос и вновь валится на снег спать.
"Надо за ним смотреть и смотреть”, – отмечаю я про себя и слышу окрик комбата.
– Эй, телефонист, кончай прыгать, бери трубку.
Возвращаюсь в шалаш на свое место. Из шалаша выходит комбат и тоже греется. За ним выходят еще двое командиров. Потом все трое возвращаются в шалаш и принимаются за свое прерванное дело. Во время работы еще не раз выходят они греться. Наблюдая за ними, начинаю понимать, какие они, в сущности, еще мальчишки.
Приносят обед. Бужу Тихомирова, он едва продирает глаза, трет нос и щеки. Обедаем по очереди. Достаю ложку из голенища валенка. Суп в котелке уже холодный, каша и кусочки мяса примерзли к крышке. Проглотили обед – ни сытнее, ни теплее не стало. Получается, не обед греет нас, а мы греем обед, в желудке ему тепло. Тихомиров держать "трубочку" всё еще не может и снова, как сноп, валится на снег. Я продолжаю дежурить. После обеда постепенно становится всё-таки чуть теплее, мороз терпеть можно. Время идет.
Мороз крепчает, перестрелка – тоже. Тихомиров встает, греется. Видимо, холод пересилил сон. Греется долго, наконец согрелся – лег и снова уснул. После согрева сон всё-таки пересилил холод. Однако, вскоре встает, трет нос, уши, щеки и садится на дежурство. Отдаю трубку и сажусь на лапник. Вкладываю руки в рукава шинели, притягиваю ноги к голове и пытаюсь уснуть. Уснуть не могу – мерзнут ноги, лицо, спина. Встаю, то хожу, то сяду на пенек, то снова лягу на лапник. Сон в этих условиях не идет. Замена – тоже. Уже темно. Перестрелка стихает, мороз крепчает. Начинаю понимать, что придется провести здесь всю ночь, так как, естественно, ночью замену не пришлют, в лучшем случае – к утру. Да и вообще, как сказал капитан, рота пуста. Значит, надо и поспать, скоро менять Тихомирова. Вот где добрым словом вспоминается наша ротная теплая землянка. Но она сейчас пуста, некому в ней спать. Стоит не вытопленная. Вот бы как в сказке у Иванушки-дурачка: "По моему велению, по моему хотению перенесись, ротная наша земляночка, сюда на «Ромашку»”.
Приносят в термосе чай. Это наш ужин. Но чая в термосе никакого нет. Там просто крутой кипяток под названием "чай". К чаю, естественно, уже ничего нет: весь дневной паек съеден утром вместе с завтраком. Пьем кипяток с "таком" из расчета: ведро кипятка заменяет по сытости сто граммов хлеба. Такова солдатская статистика. Пьем кипяток, пардон, «чай» по одному-два котелка, некоторые – по три. Рекорд роты связи – 5 котелков. После горячего "чая" становиться сытнее и теплее. Ложусь на лапник. Теплота и сытость в желудке приятно разливается по телу, и глаза сами собой закрываются. Просыпаюсь – нет, нет, не от холода, а от сильного давления в мочевом пузыре, там теперь весь мой ужин. Нехотя встаю, сворачиваю "курок", отливаю и, пока еще тепло держится в теле, вновь ложусь на лапник. Вскоре опять просыпаюсь, опять невтерпеж, опять отливаю, опять, пока еще есть остатки тепла под шинелью, ложусь на лапник, но уже ненадолго. "Ужин" больше не греет. Холодно. Тепло ушло. Приходится то прыгать, то свертывать "курок", то ложиться спать, то вскоре вставать. И так всю длинную зимнюю ночь: или до своей смены в карауле, или на телефоне, или – аж до утра. Каждый вечер, в течение всего холодного времени года, за ужином встает перед красноармейцем всемирно известный гамлетовский вопрос: пить, или не пить? В смысле спать или не спать? Вот в чём вопрос! Но не спать служивый не может, а потому нещадно, по-чёрному, каждый божий вечер сильно пьет.
***
После завтрака на "Ромашке" появились два связиста из роты с приказом капитана мне и Тихомирову перейти в распоряжение командира взвода связи батальона лейтенанта Быстрова. Вот это да! Вместо замены продал меня ротный, а заодно и Тихомирова.
Капитан просил передать, что это временно – на один-два дня. В батальоне почти не осталось связистов, и начальник связи полка приказал часть людей из полковой роты связи временно перебросить во взвод связи батальона. Поскольку мы с Тихомировым уже здесь, в батальоне, выбор пал на нас. Сменили нас радисты, видимо, телефонистов в роте нет. Сразу представилась картинка, как радиовзводный с пеной у рта отстаивал своих питомцев перед капитаном.
Лейтенанта Быстрова на КП не оказалось, он впереди в какой-то роте. Сдали радистам дежурство, сидим, точнее лежим на снегу и ждем прихода лейтенанта.
Ночью в батальон пришло пополнение, и роты с утра ведут бой. Грохот стоит неимоверный. Вокруг КП то и дело падают снаряды, свистят пули. Мы большую часть времени лежим на снегу – так безопаснее. Мимо нас идут раненые: по двое, по трое, помогая друг другу. Время идет, а лейтенанта всё нет и нет. Бой постепенно затихает, и вскоре появляется лейтенант. Он быстро проходит в шалаш, и мы его еще очень долго ждем.
Когда бой утих, по крайней мере, вокруг КП перестали рваться снаряды, к нам подошел лейтенант и распределил по ротам: меня во вторую, Тихомирова – в третью. Забираю карабин и в путь. Дороги, естественно, не знаю. Только "нитка" выводит меня на КП второй роты. По пути встречаю раненого в руку красноармейца. Спрашиваю, как пройти во вторую роту.
– Нэ знаю, сынку, – отвечает раненый. – Ходы прямо, нэ собьешся.
– Как это ты не знаешь? – возмутился я. – Ты сам-то со второй роты или нет?
– Нэ бачу я, сынку? Може и со второй. Я тильки вчора ночью пришов в роту, знаю тильки, что второй взвод. А яка рота? – раненый задумался. – Може и вторая.
– А какой батальон, полк – знаешь, куда попал? – допытываюсь я.
– А хрен его знае? Нам никто ничего не говорил.
– Ранен первый раз?
– Да нэ, сынку – другий. Перший раз у себя на Украине осколок от мины в ногу впился. Слегка кость затронул. Было это то ли пид Бердичивым, ай пид Житомиром – точно не знаю. Но у себя на Украине, сынок, это точно. Летом у стэпи меня стукнуло, при отступлении. Хорошо ребята свои прихватили с собой, а то бы в план попал. Уж больно сильно отступали мы: то ли до Бердичева, то ли до Житомира, а может от Белой Церкви. Кто там разберет. Да что вспоминать, хрен с ним. Вот опять царапнуло – иду лечиться, – закончил он свой рассказ и отправился в тыл.
Разговорчивым оказался украинец, видимо стукнуло его не сильно, раз вел со мной длительную беседу. Украинец воевал на нашем участке всего полдня, а в роте был менее суток. Естественно, что он в роте никого не знал, и рота его тоже, в сущности, не знала. Что уж тут говорить о его боевых делах? Может быть, в критический момент струсил украинец и, тем самым, подвел своих товарищей. А, может быть, совсем наоборот – проявил геройство и способствовал успеху роты в наступлении, и за это он должен быть представлен к высокой правительственной награде.
Но что именно он совершил в бою – этого теперь никто никогда не узнает, как, впрочем, вряд ли вспомнят его фамилию, даже его непосредственный командир-взводный. А без знания фамилии, награды, понятно, не дадут – даже медаль. Не говоря уж об ордене – необходима бумага, в которой точно, до мельчайших подробностей, должен быть описан твой подвиг: куда стрелял, куда бежал, сколько убил, куда попал, сколько посадил на штык и многое-многое другое. А уж о присвоении Героя Советского Союза – тут, главное, даже не фамилия, а коммунист ты или комсомолец, так как беспартийный не может быть по своей сути Героем. В общем, без соответствующей бумаги награды тоже не дают. Так что красноармеец с Украины, как, впрочем, и большинство пехотинцев, и на сей раз останется без награды.
Командный пункт второй роты оборудован за большим кустом и с трех сторон закрыт снежным валом высотой где-то от полуметра до метра. Внутри на лапнике сидят три человека – командование роты. Снаружи около куста на снегу валяется телефонный аппарат. Беру трубку и вызываю дежурного телефониста на КП батальона. Меня не слышат – значит, замерз или отсырел порошок в микрофоне. Вынимаю микрофон и кладу за пазуху, ближе к теплу своего тела.
Осмотрелся. Кругом редкий лес, посредине большая поляна. Впереди, метрах в 30 по опушке леса, залегла и окопалась в снегу пехота. Видны их индивидуальные снежные окопчики. Впереди пехоты, примерно посредине поляны притих наш танк – не дышит. Видимо, один из трех, приданных батальону.
Стоит тишина. Иногда с той стороны раздаются одиночные выстрелы: так бьет снайпер. Достаю микрофон, вставляю в трубку и вызываю дежурного телефониста на КП батальона – связь работает.
Принесли обед. Рота обедает по очереди: одни красноармейцы отползают в тыл на "кухню", другие держат оборону и ждут своей очереди. Ползти на обед надо с умом, не поднимая ни головы, ни зада, иначе каюк – попадешь на мушку снайпера.
Немец, видимо, заметил передвижение на участке роты – начал постреливать. Ползущие на обед и с обеда притихли. Но голод берет свое, и путь на кухню не прерывается.
Старшина роты несет три котелка в командирский шалаш, ждет, пока руководство себя напитает, и уносит пустые котелки. Приглашает меня на обед. Я у них в роте на довольствии еще, наверное, не состою, но есть хочется, и я иду вслед за старшиной. На "кухне" за деревьями, прислонясь спиной к тыльной стороне ствола, орудуют ложками в котелках очередные представители обедающих от взводов.
Повар из термоса наливает полный котелок пшенного супа. У меня глаза на лоб полезли: это же раза в два-три больше, чем нам наливал наш полковой повар Михайлов. Суп уже прохладный, съедаю быстро, чтобы не остыл. Затем повар наваливает полную крышку "шрапнели" с кусочками мяса. "Ну и ну, – удивляюсь я, – вот это повар! Видимо, честный мужик, не ворюга, как наш Михайлов".
А ларчик просто открывался – дело не в "добром" поваре. Вечером роту основательно пополнили "карандашами", и на рассвете, при мощной танковой поддержке в один танк бросили в наступление. Уже в самом начале наступления рота понесла большие потери, а вскоре был подбит танк. Неудачно начатое наступление вскоре было командованием остановлено, и рота вернулась на свои прежние позиции.
Не зная о такой неудаче роты, повар утром, как и полагается, на обед заложил продукты на всех атакующих. Но, доставив обед в роту, обнаружил, что едоков стало много, много меньше. Поэтому оставшиеся в живых обедали сегодня, как говорится, за себя и за своих погибших и раненых товарищей. За кого-то ел и я, возможно за украинца, встретившегося мне по дороге.
Возвращаюсь к телефону, делаю ?проверочку" – всё в порядке. От сытного обеда тепло, клонит ко сну. Кемарю. Будит меня какой-то командир.
– Спишь, связист? Давай чеши к танку и узнай, живы ли танкисты. Спроси, что им надо, чего хотят.
– Я не могу оставить телефон. Кто-то должен держать трубку, – отвечаю я, не желая бежать к танку.
– Давай сюда твою трубку, – отвечает командир, – я ее подержу, никуда она не денется, а ты дуй к танку: одна нога здесь, а другая – там.
