В начале судебного заседания главный судья должен был задать подсудимой несколько предварительных вопросов, а именно: узнать её имя, сословие, к которому та принадлежит, а также её нынешнее место жительства. Но в случае с Дурной Утой всё это оказалось пустой тратой времени. Сколько главный судья ни пытался получить от неё хоть какие-то вразумительные ответы, старуха так и не назвала ни своего имени, ни сословия, ни места жительства. Впрочем, всё это было уже известно судьям заранее, и Ганс Рихтер вполне резонно приступил к дальнейшей части судебного заседания.
Повторив все пункты обвинения, главный судья спросил, признаёт ли подсудимая себя виновной во всём этом.
– Ута Франц, признаёте ли вы себя виновной в том, в чём вас обвиняют? – громким и резким голосом спросил Ганс Рихтер.
– Вон отсюда, горбоносый! Вон отсюда, я говорю! – прохрипела в ответ старуха.
Бросившийся к ней тюремщик хотел было снова заковать её в намордник, но судья подал знак, чтобы он пока этого не делал.
– Ута Франц, признаёте ли вы себя виновной в том, в чём вас обвиняет суд? – также громко и резко повторил судья.
– Пошёл вон отсюда! Будь ты проклят, горбоносый червь! – и не думая отвечать по существу, повторила безумная.
– Оскорбление суда не только усугубляет вину, но и является её прямым доказательством, – спокойно и холодно сказал Ганс Рихтер. И, тут же, повернувшись к писарю-протоколисту, сказал, чтобы тот отметил положительный ответ подсудимой на заданный ей вопрос, по сути означающий её признание.
Далее судья продолжил согласно interrogatorium- особому вопроснику, бывшему у каждого трибунала, судившего за колдовство. Вопросы interrogatorium вырабатывались судами в виде инструкций к руководству допросов и предлагались однообразно всякой привлечённой к суду ведьме.
– Признаёте ли вы, Ута Франц, то, что являетесь ведьмой? – задал он первый стандартный вопрос, прочитав его по вопроснику.
– Да, да, дьявол бы вас всех забрал! – неожиданно ответила старуха, подняв ропот в зале, в котором было много прихожан из собора, своими глазами видевших её подвиги.
Писарь-протоколист, аккуратно макнув перо в чернильницу, поставил «Ja» напротив строки с вопросом.
– Как давно вы занимаетесь колдовством, находясь под властью злых сил? – зачитал второй вопрос главный судья.
– Ха-ха-ха! Твоя поганая матушка была ещё в утробе у твоей бабки, кривоносый ты поганец! – во весь голос, ехидно смеясь, ответила подсудимая.
По залу прокатился сдавленный смех. Но Ганс Рихтер, флегматичный и глубоко уверенный в своей правоте, оставлял все оскорбления Дурной Уты незамеченными, хладнокровно и педантично продолжая допрос. Повернувшись к протоколисту, он приказал ему напротив второго вопроса поставить срок семидесятилетней давности, а именно- 1473 год, бывший годом рождения его матери.
– Что вас побудило к занятию колдовством? – задал судья третий вопрос из вопросника.
Дурная Ута молчала, то ли не понимая вопроса, то ли не зная, что на него ответить, и судье пришлось дважды его повторить.
– Все вы будете погребены заживо, – наконец сдавленным голосом прошептала старуха.
Приняв эти слова за ответ на вопрос, протоколист записал: «Желание приводить людей к смерти».
– В каком образе вам впервые явился дьявол и в какое время – утром, днём, вечером или ночью? – задал очередной вопрос главный судья.
– В образе твоей бабки, в 1473 году, – в очередной раз проявив остроумие, ответила Дурная Ута.
По залу вновь прокатился сдавленный смех, а писарь-протоколист слово в слово записал ответ подсудимой.
– Что он с вами делал? О чём говорил, и о чём договорился? – последовал следующий вопрос из вопросника
– Пообещал, что родит матушку поганого судьи этого поганого города, – в той же манере ответила Дурная Ута, и тут же зашлась жутким ехидным смехом.
На этот раз зал молчал, а по хладнокровному лицу судьи стало видно, что сие хладнокровие даётся ему нелегко. Тем не менее, и этот ответ был занесён в протокол.
– Что он от вас потребовал? Дал ли он что-то вам или, наоборот, взял что-то у вас? – задал судья следующий вопрос из interrogatorium.
Дурная Ута не отвечала. Несколько раз повторённый вопрос так и не побудил её говорить. Убедившись в тщетности своих ожиданий, судья разрешил протоколисту поставить «nichts» напротив шестого вопроса.
Получив достаточно положительных ответов для вынесения приговора, Ганс Рихтер решил прекратить допрос, не желая, к тому же, выслушивать дальнейшие оскорбления. Обратившись к отцу Якобу, он разрешил продолжить допрос ему.
Немного приспустив с головы капюшон, доминиканец начал задавать свои собственные вопросы, не всегда совпадающие с interrogatorium.
– Какую награду обещал тебе дьявол за то, что ты будешь осквернять церкви и портить церковное имущество? – спросил священник.
С минуту Дурная Ута молчала, а потом стала повторять свою любимую выдержку из Апокалипсиса.
– Я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды упали с неба на землю, – жутким утробным голосом произнесла она.
Слышавшие это судьи сдержанно молчали, злобно взирая на свою подсудимую.
– Была ли ты на Блоксберге, или в каких-нибудь других местах, где ведьмы обычно устраивают свои сборища? – так и не получив ответа на первый, задал следующий вопрос отец Якоб.
– Все вы будете погребены заживо, – повторила старуха свою излюбленную угрозу.
– Случалось ли тебе по указке дьявола выкапывать из могил детей, умерших некрещёными? – продолжил задавать свои вопросы священник.
Но старуха промолчала, лишь что-то шепча под собственный нос.
– Довольно! – громогласно заявил Ганс Рихтер, что есть сил стукнув по столу кулаком. – Довольно, – повторил он. – Суд располагает достаточными основаниями для вынесения приговора. В дальнейшем допросе подсудимой нет никакой необходимости.
Немного посовещавшись с Германом Приссом, Ганс Рихтер велел снова надеть на подсудимую ведьмину сбрую, и сразу же после этого решил объявить приговор.
Приговор гласил: «За осквернение церкви и порчу церковного имущества жительница кёльнского пригорода Роденкирхена Ута Франц приговорена к прижиганию раскалённым железом. Нанесённые ею материальные убытки надлежит компенсировать за счёт продажи конфискованного у неё имущества. За злостное оскорбление, нанесённое его святости герцогу Вестфальскому, архиепископу Кёльна, князю-епископу Падерборна, его высочайшей святости Герману фон Виду, у подсудимой надлежит отнять язык, впредь лишив её возможности говорить. За колдовство и связь с дьявольской силой подсудимая приговорена к приведению от жизни к смерти посредством огня, без каких-либо послаблений.»
Привести приговор в исполнение следовало завтра, в это же время дня.
Едва разобравшись с главной преступницей, чьей казни ожидал весь город, трибунал решил сразу же разобраться и с её дочерью, которая также непременно должна была оказаться ведьмой.
Тридцатилетняя Магда Франц, известная на весь Роденкирхен «жрица Венеры», предстала перед ведьмовским трибуналом, будучи, как и её мать, закованной в кандалы, но без ведьминой сбруи на голове, кою не сочли нужным надевать по причине её спокойного поведения.
В отличие от своей матери, Магда ясно ответила на предварительные вопросы, назвав своё имя, сословие и место жительства.
На заданный ей вопрос: «Является ли она ведьмой?», она ответила, что не знает. На вопрос: «Учила ли её мать колдовству?», она ответила, что матушка в детстве многому её учила и, может быть, научила и колдовству. «Значит, вы признаёте то, что являетесь ведьмой?» – делая железный вывод, спросил Ганс Рихтер. На что Магда ответила, что признаёт. На вопрос: «Случалось ли тебе использовать свои навыки колдовства для вреда людям?», она также ответила, что не знает, но призналась, что когда-то давно от всей души желала смерти одному человеку, который учинил над ней насилие, и он в самом деле скоро скончался от какой-то страшной и непонятной болезни.
Для судей этого было достаточно. Магду Франц приговорили к смерти от огня, но, в качестве особой милости, перед сожжением повелели отсечь ей голову. Двоих детей, оставшихся без матери, приказали отдать в сиротский приют при одном из кёльнских монастырей.
На следующий день, ровно в обозначенное судом время, Дурную Уту вывели на эшафот, стоящий посреди площади на Старом рынке, под сенью Большого Святого Мартина. Несмотря на лютый мороз, собравшаяся толпа была куда более многочисленной, чем обычно. Тысячи обозлённых глаз, словно когтями, впились в жалкую фигурку сумасшедшей старухи.
На краю помоста, поближе к глазеющей толпе, стоял высоченный стул, на который и усадили ведьму, вдобавок пристегнув её к нему железными скобами. Позади этого «трона» горела жаровня, на которой палач накалял стальной брус и щипцы, коими он и должен был исполнить назначенные судом наказания. Его уродливый подмастерье, с грязными от копоти лицом и руками, что есть силы работал ручным мехом, раздувая пламя жаровни. Снедаемая нетерпением толпа начинала роптать, требуя скорейшего начала, любимого ею зрелища. Начатый кем-то одним и тут же подхваченный остальными, клич мигом охватил всю площадь. «Brennen, brennen, brennen,» – неслось с площади и слышалось во всех уголках Кёльна. Даже когда вышедший на помост глашатай зачитывал приговор, громогласный призыв не стихал ни на секунду.
Наконец, удостоверившись, что металл достаточно раскалился, палач решил браться за дело.
Первым из назначенных наказаний было прижигание раскалённым железом, положенное за осквернение церкви и порчу церковного имущества. Огромными клещами, взяв из жаровни нагретый докрасна брус, он в спешке подошёл к наказуемой, торопясь, чтобы на сильном морозе железо раньше времени не остыло. Урод-подмастерье, бросив ручной мех, ножом распорол лохмотья на груди жертвы, обнажив старую истощённую плоть. Приложенный к телу раскалённый металл заставил её содрогнуться, но крики тут же заглушил забитый в рот кляп. Утробный сдавленный хрип заставил толпу ликовать. От резкого запаха жжёной плоти многие стали закрывать лица. Исполнив первую часть наказания, палач забрал уже остывший железный брус от тела наказуемой и бросил его на стоящую рядом с жаровней решётку.
Во время второй части экзекуции у осуждённой полагалось вырвать язык. Это было произведено с помощью острых, раскалённых на огне, клещей. На доски эшафота и на самого палача потоком хлынула кровь, оставшаяся почти незаметной на его красной одежде. Не выдержав сильной и резкой боли, наказуемая лишилась чувств. Голова её сникла, а из разорванной глотки продолжила истекать кровь. Разогретая зрелищем толпа продолжила гудеть от восторга.
Едва исполнив второй пункт наказания, сразу же приступили к исполнению третьего. Поднятую со стула старуху снесли с помоста и стали привязывать к телеге. Но к Мелатену поволокли уже истёкшее кровью мёртвое тело. Лишившись языка, она не вынесла сильной кровопотери, и спустя считанные минуты скончалась. Господь избавил её от страданий раньше, чем это сделало бы пламя костра. Следом за уже умершей матерью к телеге привязали и её дочь, также осуждённую на костёр.
Крепко осаженная плетью лошадь покорно потянулась по уже привычному маршруту от Старого рынка к пустырю Мелатен, волоча за собой пустую телегу и привязанных к ней двух несчастных. За телегой последовал отряд вооружённых стражей, а за ними группа священников и монахов. Замыкала процессию всё та же зрительская толпа, жаждущая увидеть финал представления.
В центре пустыря было собрано огромнейшее кострище, способное испепелить с десяток жертв. Снова потребовав тишины, глашатай зачитал приговор, с тем дополнением, что Магде Франц даровалось милостивое снисхождение в виде предварительного отсечения головы.
Из-за сильного холода пламя костра разгоралось медленно, и начавшая было скучать публика вновь завела свой излюбленный клич. «Brennen, brennen, brennen…» – яростно и злобно неслось из тысячи ртов. Наконец, когда пламя костра как следует разгорелось, в него бросили уже мёртвое тело Дурной Уты, а следом – и только что обезглавленное тело её дочери. Собравшаяся толпа, видя, как пламя пожирает бездыханные тела двух казнённых, перестала кричать «brennen» и зашлась общим радостным ликованием.
Едва пламя костра пошло на убыль, все стали расходиться.
Поздно вечером, когда от огромного кострища осталась лишь груда дымящегося пепла, уборщики нечистот стали расчищать место казни. Собранный пепел вместе с обугленными останками казнённых грузили в телеги и отвозили к Рейну, где и топили всё в проруби.
К ночи на пустыре остался лишь воющий ледяной ветер, словно стенающий над безграничным людским горем.
Глава 6
Здануся и Адская башня.
Одним холодным январским вечером Ларс был приглашён на ужин в дом Ганса Вебера. Главу цеха суконщиков он совершенно случайно встретил в аптеке, куда заходил, чтобы купить мышьяка для приготовления зелёной краски. Мастер был в прекрасном настроении, спросил, над чем он сейчас работает, и пригласил вечером к себе. Вдобавок, хитро прищурясь, намекнул, что хочет кое с кем его познакомить. Мгновенно заинтересованный, Ларс пообещал, что обязательно будет к ужину. Чуть позже он догадался, что этим «кое кем» была красавица Здануся- любимая племянница мастера. И Ларс не ошибся.
Закончив работу ещё засветло, он попросил брата Иоганна отпустить его пораньше, пообещав завтра же закончить то, что не успел сегодня. Покинув собор, Ларс первым делом отправился домой, где переоделся в новый модный камзол и переобулся в совершенно новые сапоги. Предупредив мать, что будет ужинать в гостях, он отправился туда, куда его пригласили.
Приглашение на ужин к Гансу Веберу в Кёльне было равнозначно приглашению на пышный приём ко двору какого-нибудь рейхсфюрста. Роскошный пятиэтажный особняк самого богатого бюргера выходил фасадом на Новый рынок, а задним двором на узкий проулок, упирающийся в самые старые городские стены, построенные ещё во времена Колонии Агриппины*.
Не на шутку волнуясь, Ларс постучал в тяжёлую, обитую кованым железом, дубовую дверь. Открыл ему престарелый эконом, держащий в руках тусклый масляный фонарь. Ненадолго задержавшись в прихожей, чтобы начисто вытереть сапоги, гость направился вслед за стариком-экономом, поведшим его на верхние этажи.
В большой банкетной зале за накрытым скатертью столом, сидел хозяин дома и трое его гостей. В воздухе царили терпкие ароматы вина, жаркого и чеснока.
Завидев Ларса, хозяин дома представил его остальным гостям, после чего предложил присоединиться к ним.
Из троих сидящих за столом гостей Ларс был знаком лишь с одним. Им оказался отец Якоб, священник и монах, а также судья трибунала по делам ведьм. Следующим гостем, сидящим за отцом Якобом, был не кто иной, как судья Ганс Рихтер. С ними обоими Ганс Вебер дружил чуть ли не с самого детства. Третий же гость, мастер Фриц, в сравнении с первыми двумя не отличался особой знатностью и известностью, будучи рядовым мастером суконного цеха, возглавляемого Гансом Вебером.
Хозяин дома был одет в роскошный камзол с золотым шитьём и огромными широкими рукавами. На голове у него был уже начавший выходить из моды чепец-калот, состоявший из проволочной сетки и шёлковой, расшитой золотом, материи. Судья Рихтер и мастер Фриц также были одеты в красивые и дорогие платья, но, конечно, не столь помпезные, как у хозяина. Отец Якоб был облачён в неизменное чёрно-белое доминиканское одеяние.
Все сидящие за столом держали в руке по дорогому серебряному кубку, наполненному красным рейнвейном. На столе стояла аппетитная свиная рулька с перцем и зеленью и отварной говяжий язык. Из закусок был мягкий лимбургский сыр и вестфальская штипгрюце с гарниром из капусты грюнколь, из приправ был чесночный и горчичный соусы. В качестве особого элемента сервировки стола у каждого из сидящих под рукой имелись столовые нефы – роскошные конструкции из золота и серебра, формой напоминающие корабли, украшенные драгоценными камнями. Столь диковинные приборы служили красивой и аккуратной подставкой для ножей, ложек и вилок или же для небольших сосудов со специями и приправами. Даже в Кёльне эту поистине княжескую роскошь мог позволить себе разве что Ганс Вебер.
За столом ужинающим прислуживала племянница хозяина – Здануся, поскольку служанка, обычно делавшая это, три дня назад попалась на воровстве, и хозяину пришлось её выгнать.
Названная Зденкой в честь матери-чешки, умершей при её родах, Здануся была дочерью младшего брата Ганса Вебера, также недавно умершего от болезни. Мастер, можно сказать, попросту удочерил осиротевшую племянницу, став для неё и матерью, и отцом. Сам же он уже пять лет, как был вдов и почти одинок. Единственная его дочь была давно замужем и жила в Мюнстере, других родных у него не осталось.
Будучи немкой по отцу и чешкой по матери, Здануся имела глубокие голубые глаза, светлые, с соломенным оттенком, волосы, очень светлую кожу и розовый румянец на щеках. В свои пятнадцать она была, что называется, девушкой на выданье и, конечно же, имела множество воздыхателей, охочих не только до белокурой красавицы-жены, но и до нехудого приданого, которое давал за ней богатый любящий дядюшка.
Одета Здануся была в приталенное тёмно-красное платье с продольными разрезами на рукавах и пышными буфами на плечах и локтях. На голове у неё был простой белый чепец, с выпадающими из-под него длинными светлыми локонами, кои она могла не прятать, будучи ещё незамужней. Нравом же племянница мастера являла собой завораживающую смесь тихой кротости и игривого девичьего кокетства.
Едва Ларс уселся за стол, Здануся тут же поднесла ему дорогой серебряный кубок, до краёв наполненный рейнским. В этот самый момент он почувствовал приятный и тонкий аромат её парфюма. Сердце Ларса бешено заколотилось. Он не ел целый день, и с сильным аппетитом принялся за еду, но всякий раз, когда в зале появлялась Здануся, он тут же невольно поворачивался в её сторону. Дядя красавицы сразу подметил неловкость своего юного гостя, и то и дело посматривал на него с лукавой улыбкой.
В момент, когда Ларс присоединился к ним, разговор почтенной компании зашёл о весьма интересном и, главное, деликатном вопросе.
– И как эта самая девица Майер объяснила своё интересное положение? – спросил мастер Вебер отца Якоба, ставя на стол кубок с вином и поднося ко рту кусок сыра.
– А проще некуда. Она уверила всех, что забеременела от дьявола, – с ироничной ухмылкой ответил доминиканец.
– А-а, старая история, – отмахнулся мастер, вновь делая смачный глоток из кубка.
– Но как же такое возможно? – спросил мастер Фриц, доселе сидевший молча.
– И правда, как такое возможно? – вслед за своим коллегой спросил Ганс Вебер. – Я слышал о подобном сотни раз и постоянно догадывался, что не может быть этого просто так, как если бы эта девица Майер забеременела от своего жениха.
– Тут вы абсолютно правы, что это не происходит просто так, – ответил священник, прекрасно понимающий суть вопроса.
– Может быть, вы всё же постараетесь просветить нас, невежд, ваше монашеское величество? – попросил мастер Вебер, не желая отходить от обсуждаемой темы.
– Правда, отец Якоб, в чём тут вся хитрость? – потакая главе цеха, спросил мастер Фриц.
Священник немного помолчал, проглатывая очередной кусок штипгрюце, после чего начал говорить:
– А дело тут и впрямь непростое, и заключается оно вот в чём. Как известно, сам дьявол и все его демоны, бесы, черти и еже с ними, а главное, сам демон распутства – Асмодей, чаще всего занимающийся подобными непотребствами, являются лишь бесплотными существами, способными принимать облик всяких земных существ, но не способными производить ничего материального. То есть любой чёрт может прикинуться козой, коровой, лошадью и любой земной тварью, в том числе, и человеком. Но вот получить молока от такой мнимой козы или коровы уже никак не получится. Ровно по той же причине девица Майер, и любая другая подобная ей девица, не может забеременеть ни от Асмодея, ни от самого сатаны, как бы тот ни старался. Будь он трижды неладен…
Но, как известно, злая сила неистощима на всякие выдумки, и готова пойти на любые хитрости и преступления, чтобы погубить нас с вами.
А весь секрет состоит в том, что перед тем, как став инкубом, наведаться к девице Майер, Асмодей становиться суккубом, и с непристойным намерением посещает какого-нибудь мужчину. Представьте себе жалкого одинокого солдата, стоящего на часах, или запоздалого дровосека, поздним вечером возвращающегося в свою хижину. Мысли его скучны и безотрадны, ровно так же, как и вся его жизнь. Но вдруг, откуда ни возьмись, появляется безумной красоты барышня, и прямо, без всякой застенчивости, предлагает ему вступить с ней в теснейшую связь. О таком счастье бедолага ещё минуту назад и мечтать не смел, и конечно, сразу же согласился. А ему и невдомёк, что перед ним не женщина, а лишь суккуб демона Асмодея, прикинувшегося этой самой женщиной, лишь для того, чтобы взять у него известную природную жидкость. Как я уже говорил, злой дух – Асмодей – не может сам произвести эту самую жидкость, но вполне может перенести её от одного человека к другому.
И вот, едва навестив человеческое существо мужеского пола и получив от него то, что ему требуется, злой дух тут же устремляется к человеческому существу женского пола, к такому, как эта самая девица Майер. Едва добравшись до неё, он мгновенно становится инкубом в облике несказанно прекрасного юноши, мгновенно овладевающего её сердцем и телом. Вступив с ней в теснейшую связь, он просто помещает в её нутро украденную заранее мужскую жидкость, и на этом дело его сделано.
Лишь в самом конце их свидания, когда этот таинственный любовник покидает её, пятясь назад, чтобы не показывать свою спину, которой у него попросту нет, и тут же, как птица, выпархивает в окно, соблазнённая девица понимает, что была с дьяволом.
Закончив свой монолог, отец Якоб взял ещё один кусок штипгрюце и, макнув его в горчичный соус, отправил в рот, с удовольствием запив большим глотком рейнского.
– Право же, этот Асмодей не только похотлив, как истинный бес, но ещё и учен, как сам Парацельс*, – с ухмылкой сказал Ганс Вебер, так же сделав смачный глоток вина.
В ответ отец Якоб лишь всплеснул руками.
– Парацельс лишь жалкий и никчёмный чернокнижник, и до Асмодея ему как на дохлом осле до края земли. Знайте, как бы ни были слуги сатаны преданы своему хозяину, он никогда не поделится с ними силой и способностями, которыми сам обладает. Как бы те ни просили, и чтобы ни делали в угоду ему! Но по части выдумки они могут порой превзойти и чёрта.
Помню, как-то попалась мне в руки одна книжица, кою мы с братьями, в итоге, решили- таки бросить в печь. Называлась она, кажется, «Der Naturum», и автором её был этот самый Парацельс.
Так вот, довелось мне там вычитать один способ неестественного зачатия, хитрости которого позавидовал бы и сам распутник Асмодей. Значит, там говорится: «Для приготовления гумункулюса, то есть маленького искусственного человека, необходимо взять известную мужскую жидкость и оставить её гнить в сухой запечатанной тыкве. Потом поместить её в лошадиный желудок на сорок дней, пока в этом желудке не начнёт что-то жить, двигаться и копошиться, что можно будет легко заметить. То, что получится, ещё не будет похоже на человека, оно будет прозрачно и без тела. Но если потом ежедневно, втайне и осторожно, с благоразумием, питать его человеческой кровью и сохранять в продолжение сорока седмиц в постоянной и равномерной теплоте лошадиного желудка, то через оный срок произойдёт настоящий живой ребёнок, такой же, как дитя, родившееся от женщины, но только куда меньшего размера.»
– Ужас! Эти чернокнижники порой оказываются хуже самого духа преисподней, – проворчал Ганс Рихтер.
– А мне это напомнило одну байку, которой дурачила меня матушка, когда я был мал, – с усмешкой сказал Ганс Вебер. – Она говорила: «В пустой открытый кувшин следует набить грязного нижнего белья, а потом насыпать туда сверху пшеницы. И ровно через три недели в этом кувшине родятся мыши.»
Все сидящие за столом рассмеялись.
