– Ты чё?
– Фу, дура, Пургенова, – огрызнулся Данька.
– Давай, сдавай, лапоть, – расхохотался Пашка.
В двенадцать ноль-ноль, перед обедом, вожатая Люда построила своих пионеров и, дав команду «Равняйсь! Смирно!» и отсалютовав, начала перекличку второго отряда. Данька был высок для двенадцати с половиной лет и стоял в строю впереди, по росту. Он был выше новенькой. Очередь дошла до него:
– Кораблев Данила?
– Здесь!
– Широв Павел?
– Здесь!
– Примогенова Света?
– Здесь!
Теперь подошла очередь новенькой.
– Светлова Евгения?
– Здесь! – задорно откликнулась «Просто Красивая Девочка».
«Ее зовут Евгения Светлова – красиво», – подумал про себя Данька.
– Можно тебя называть Женя? – дополнительно спросила вожатая Люда.
– Да, – просто ответила та.
«Итак, Светлова Женя, Женька, Евгения», – Данька поймал себя на мысли, что перебирает ее имя на разные лады. И фамилия у нее была нормальная, даже красивая – Светлова. Не какая-нибудь там Пеньтюхина или что-нибудь в этом роде. Дело было не в фамилии, конечно же, Данька еще не читал тогда Чехова и не мог знать, что в человеке должно быть все прекрасно, и так далее, но он интуитивно тянулся к прекрасному, искал его, его душа искала в природе, в людях, в товарищах. Только он сам еще не мог это нормально самому себе объяснить. А дети часто бывают жестоки и придумывают всякие клички, как Пашка, например, который обзывал Примогенову Пургеновой. Данька был готов встать на защиту Светловой, если это понадобилось бы. Но слава богу, если можно было бы думать о боге советскому пионеру, этого не потребовалось.
«Светлова, вполне себе фамилия. Какие иногда в пустую голову мысли лезут! – разозлился на себя Данька. – Лапоть!»
С этой переклички и началась вторая смена. Данька знал всю программу и мог отлынивать от скучных мероприятий. Но однажды на линейке вожатая Людочка сказала:
– Кораблев, Васильев, Синицына, Светлова – дежурные по столовой.
Четверка отдала салют.
Светлова и Синицына были новенькими, а Данька и Сашка Васильев уже несколько раз дежурили по столовой. Нужно было помогать поварам накрывать столы и потом сортировать грязную посуду, ложки отдельно, вилки отдельно, тарелки и стаканы в разные лотки. А если на обед или на ужин готовили картофельное пюре, то сперва нужно было выковыривать глазки из очищенного картофеля после картофелечистки. На этот дело отрядили Даньку и Светлову, а грязную посуду сортировали Васильев и Синицына.
– Что с ней делать? – спросила у Даньки Светлова, когда они сели перед целой ванной очищенных картофельных клубней.
– Глазки выковыривать, – сухо и деловито ответил Данька. Это был самый первый их разговор.
Данька взял нож и показал Женьке, как нужно выковыривать глазки. Острием ножа, как отверткой, начал он выкручивать черные точки, а потом бросал чистые клубни в большую кастрюлю с водой, стоящую рядом. Скоро выяснилось, что Светлова не была белоручкой и чистила картошку даже быстрее него.
– А давай наперегонки, кто быстрее свою кастрюлю начистит, тому… тому…
– Компот, – поддержал Данька.
– Идет – компот, – согласилась Женка.
Победила Женька. И, как договаривались, Данька за ужином отдал ей свой компот. Она отпила половину и сказала:
– Спасибо, больше не хочу…
Данька везде участвовал, где участвовала Женька, даже стал ходить на танцы вечером. Танцевать он не умел и сидел все время на лавке, в жидкой тени, просто слушал музыку, терпеливо кормил комаров, смотрел на пацанов, которые дурачились и горланили припев «Вотки-най-ду!». Радист Саша, скорее всего, был тайным членом ордена иезуитов, потому что «Вотки-най-ду» ставилась им почти в самом конце танцевального вечера и была своеобразной кульминацией. Данька между делом смотрел, как танцуют девочки и Светлова Женька, которая приходила на танцы в техасах клеш и туфлях на квадратном каблуке, всегда аккуратно причесанная. Дети танцевали в кругу или в нескольких, где были или только девочки, или смешанные группы. Зависело от музыки, которую заводил радист Саша. На ура шли «Бони-М» и «Чингисхан», мальчикам нравились «Смоки» и «УФО», особенно их «Белладонна». Многие ребята под эту песню приглашали девчонок на медляк.
В программе вечера был еще один момент. Объявлялся белый танец, и вожатая Людочка приглашала воспитателя первого отряда Сергея Александровича, а воспиталка третьего отряда – старшего пионервожатого Алёшу, Алексея Гудкова, комсомольца и студента-заочника пединститута. Радист Саша обычно говорил в микрофон:
– Объявляется белый танец – дамы приглашают кавалеров!
И смелые девчонки в ответ приглашали тех мальчиков, которые танцевали с ними «Белладонну», демонстрируя таким образом свою симпатию.
Однажды Данька спросил у Пашки:
– Слышь, а чё такое белладонна?
– Трава такая, в наших лугах растет, нанюхаешься – голова будет болеть, Тетя Шура из столовой своей внучке строго-настрого говорила, следи за козой, чтобы она белладонну не ела, а то молоко горькое будет, – не задумываясь, ответил Пашка.
– А почему английский ансамбль про нашу траву поёт?
– Да наркоманы они там все, а песня медленная, грустная, со страданием, мужик поет: «О, белладонна! Ля-ляля, ля-ля…», понял?
– Понял, песня-то про любовь?
– Ну да, он поет, что влюбился так, что башка болит, как от белладонны, а может, он ее с горя нюхает, назло ей, понял?
– Да понял, чего орать-то…
Даньке все больше нравилась Женька, и то, как она одевалась, и как танцевала. Он смотрел, как пацаны из первого отряда танцуют с девочками «Белладонну», как девчонки кладут им руки на плечи, как некоторые пары танцуют совсем близко, а другие на расстоянии. Одни девочки обнимают парней, другие почти висят на шее или прижимаются. «Вообще-е!»
Как правильно и прилично танцевать, Данька никак не мог разобрать. И была еще одна вещь, подумать о которой ему было странно или даже страшно и где-то в глубине души приятно одновременно. Что будет, если случайно коснуться… ну это, как ее, их… Ну, в общем, страшно подумать что. И он боялся, что кто-нибудь заметит и может посмеяться над ним, над его реакцией. Ситуация была нестандартная и совсем новая для него. А вдруг она оскорбится или что-нибудь в этом роде. Он часто видел в кино про любовь, как женщина давала пощечину мужчине, который ее обнимал и потом целовал, а та, в кино, вырывалась и давала ему эту самую пощечину. Потом, в кино, правда, все между ними было хорошо, он ее спасал, и она его сама целовала.
Однако перспектива получить пощечину при всех его как-то напрягала, потому что Пашка, например, мог по этому поводу очень сильно съязвить. Данька был растерян и смущен… или что-то в этом роде. В каком роде, он не знал, но ему казалось, что, когда у него в голове клубятся такие мысли, все смотрят прямо на него и ржут, а чего ржут, непонятно. И девчонки особенно. Он старался не думать обо всем этом, но получалось только хуже, и он стал плохо спать.
Данькин интерес к Светловой не остался тайной для девочек. Но все делали вид, что ничего такого не замечают и не видят. Только этот «Заговор Света» вызывал почти у всех девчонок второго отряда частые приступы неконтролируемого дурацкого смеха, а некоторые из них даже краснели щеками, ушами или веснушками. Была изучена со всех сторон его манера отвечать неопределенно: «Да нет», и за глаза, а спустя некоторое время и в глаза стали называть его «корнет Данет», намекая гусарским званием корнета на его романтическое настроение, а словом «Данет» высмеивали его нерешительность. Данька, конечно же, был поглощен своими мыслями и относил все эти насмешки на счет их глупости. Он делал вид, что с Женькой Светловой они просто товарищи по отряду и для него в ней нет ничего особенного и такого, чего бы не было в остальных девочках. Уже пролетела первая треть смены, но он так и не пригласил ее ни разу на «Белладонну».
И наконец в один прекрасный вечер после теплого вечернего дождичка то ли звезды так встали на ясном июльском небе, то ли напряжение в Великой Пустоте достигло апогея, то ли самой Светловой что-то наконец «показалось». Только когда в этот раз Саша-радист объявлял белый танец, Светлова встала со своего места на лавочке напротив, где она всегда садилась с подружками, а Данька почему-то думал, что он подальше от нее и незаметен, прошла через всю танцплощадку, и подошла прямо к нему, и… Протянула руку! К нему!!!
В этот самый момент, пока она грациозно шла через всю, как ему казалось, пустую, огромную как Вселенная, танцплощадку, словно плывя в космическом пространстве… с ним что-то случилось. Сердце бешено колотилось. Ему показалось, что все, абсолютно все, смотрят на него, и эти взгляды сжигают его заживо. Он на секунду замер в оцепенении, как будто раскрыта его страшная тайна и сейчас его будут судить. И казнят.
«Нужно бежать!» – стрельнуло в голове, и, ни на кого не глядя, Данька вскочил и ломанулся прямо через кусты, бегом в темноту, по направлению к корпусу второго отряда. Очнулся он уже у двери спальной палаты мальчиков, и первая мысль его была: «Что теперь будет?» Но думать об этом уже было слишком невыносимо. Он быстро разделся и лег в постель, укрывшись с головой. Минут через пять за ним в палату вбежал Пашка, а следом вожатая Людочка.
– Дань, Данила, – позвал тихо Пашка, потрогав Даньку за плечо.
– Кораблев, ты уже спишь? – спросила Людочка.
– Спит, – твердо ответил Пашка.
И они вышли из палаты.
«Что же будет завтра? – с ужасом думал Данька. – Бл-и-и-ин, вот дурак, ду-урак, блин!»
Он не слышал смеха за спиной, не видел ни одного косого взгляда. Это все он сам себе накручивал, надумывал.
Он притворился спящим и боялся, что сейчас войдут пацаны и будут его обсуждать, издеваться над ним. Но когда все вернулись, то стали привычно готовиться к отбою, никто на него не обратил никакого внимания.
На самом деле в лагере никто никогда не запрещал уходить с танцплощадки, и мальчишки и девчонки ходили туда-сюда и даже бегали иногда вокруг деревянной, дощатой эстрады и даже забегали к Саше-радисту в рубку, чем постоянно его злили. Музыка звучала достаточно громко, так, что действительно приходилось иногда кричать, чтобы тебя услышал сосед по лавочке, особенно если вы сидели рядом с колонками. Все, кто были в тот момент на площадке, были заняты самим действом, то есть танцевали, и свидетелей панического бегства Даньки было всего несколько человек. Друг Пашка, который сидел рядом с ним, на лавочке, Светлова Женька, которая не поняла, что произошло, пара ее подруг из нового заезда и вожатая Людочка, которая решила, что у него понос. И еще один человек – Ларка, которая танцевала белый танец с какой-то девчонкой, тоже из первого отряда, тоже некрасивой, и случайно увидела эту сцену.
Пашка опешил от такой странной реакции друга, так как сначала он засмотрелся на Светлову, думая, к кому она идет, а оказалось – к Кораблеву, а потом на Кораблева, который рванул ни с того ни с сего через кусты. Все произошло настолько быстро, что Светлова даже не успела удивиться такому странному поведению парня. Она, пожав плечами, повернулась и взяла за руку Васильева, который тоже обалдел и не успел ничего сообразить, а Светлова Женя уже вывела его в центр танцплощадки, и он вынужден был обнять ее за талию, но старался держаться от нее на пионерском расстоянии.
А Пашка побежал за Данькой, сам не зная зачем. Он все понял. Но как и что надо сказать и вообще что говорят в таких случаях другу, он не знал и поэтому просто побежал за ним. Вожатая Людочка скорее педагогическим инстинктом, нутром почувствовала что-то, но решила, что это дизентерия, не дай бог, и, убедившись, что все нормально, ребенок перевозбудился и ему нужно отдохнуть, вернулась к Сергею Александровичу и сказала, что все в порядке.
Танцы закончились, все разошлись по корпусам пить вечерний кефир и спать, спать по палатам. Ровно в двадцать два тридцать. Саша-радист поставил «Отбой!», и лагерь погрузился в тишину и темноту. Пашка принес кружку кефира и поставил Даньке на тумбочку.
– Дань, а Дань, – позвал он его шепотом.
Данька молчал. Он лежал лицом к батарее, укрывшись с головой. Словно спрятался от всего мира. Но Павла он прекрасно слышал.
– Дань, ты чё, в Светлову втюрился? – почти язвительно, как умел только он, кольнул в самое живое.
– Да ничё я не втюрился, – вскочил на кровати Данька и резко повернулся к Павлу.
– На вот, сухариков с кефиром поешь, я специально на кухню бегал, у тети Шуры выпросил. Из белого хлеба, как ты любишь, – заботливо сказал друг.
Данька послушно взял кефир с тумбочки и захрустел сухарями.
– Ты завтра где убираешься? – задумчиво спросил Данька.
– Я танцплощадку подметаю и за сценой, – ответил тот.
– Давай махнемся, а то мне главную аллею второй раз неохота, – деланно безразлично произнес Данька.
– Давай, мне не жалко, – охотно согласился Пашка.
Конечно, весь ужас происходящего был только в его голове. Но Данька был уверен в том, что завтра весь лагерь будет знать о его позоре. Однако ни на зарядке, ни на линейке, ни потом, когда шла речь о том, кто где будет приводить территорию в порядок, ничего особенного в отношении Кораблева высказано не было, и, когда вожатая Люда распределяла территорию для уборки, Пашка поправил ее, что он поменялся с Кораблевым, сцену и танцплощадку на главную аллею. И все. Данька все же не мог дождаться, когда можно будет взять совок и веник и скрыться с глаз долой, подальше, особенно от карих глаз Светловой. Он был уверен, что теперь «точно все кончено». Женька ходила, как ему казалось, с безразличным видом, и только теперь он понял, почувствовал, что раньше, когда он разговаривал иногда с ней, она ему улыбалась, а теперь, если они и пересекались, то она просто с ним разговаривала, и все. И какая же это разница! До сих пор над ним никто не посмеялся и не пошутил на эту тему. Даже Пашка, а он тот еще гад. И Дэн понемногу успокоился. Нужно было как-то исправить ситуацию, и быстро. Но как?
Тут он вздрогнул от неожиданности, так как был уверен, что он в абсолютном одиночестве. За сценой утром самое пустынное и тихое место, танцплощадка была в самом дальнем углу территории лагеря.
– Ты чего, танцевать не умеешь?
Данька замер на секунду и повернулся на голос. Перед ним стояла «дылда» и «кубинская танцовщица» Ларка.
– Не умею, – ответил Данька. Бояться было нечего, да он уже устал бояться и находился в легкой апатии, вяло реагируя на происходящее. Ларка, жуя травинку, пристально посмотрела на него:
– Это фигня, хочешь научу?
– Научи, – и в его серо-стальных глазах блеснула надежда.
– Ну-у, быстрые лучше всего танцевать треугольником, ставишь ноги так-так и так, теперь то же самое, только выворачивай немного носок. Попробуй.
Данька попробовал. Ларка показывала па, а он повторял за ней, синхронно, она даже пыталась напевать что-то вроде «Санни, ля-ля-ля ля-ля, угу-угу, Санни м-м-м, ай лав ю-у-у!»
– Но вообще-то сначала надо просто считать. Раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три…
Данька начал считать, почувствовал ритм шагов и даже слегка расслабился.
– Ну, понял? – наконец, спустя пятнадцать минут, спросила Ларка.
– Понял, а медленный? – осмелев, спросил Данька.
– Медленный есть два варианта, по-пионерски и нормальный.
– Ну-у, это, давай пока по-пионерски…
– Смотри, подходишь вот так, берешь за руку, выводишь в круг, руки на бедра кладешь, вот так, – и она показала, как это все проделывать, и положила руки ему на бедра.
– На ногу мне не наступай, ноги ставишь через одну, одну снаружи, вот так, другую внутри, между моих ног, вот так. Понял? И высоко не поднимай, не топай как слон.
И они сделали несколько па за сценой. Совок и веники валялись в стороне.
– А теперь ты меня так возьми, – серьезно сказала Ларка, и Данька подчинился. Между ними возникла какая-то взаимосвязь. И ему стало жарко. Ладони вспотели. Перед ним с новой силой встала старая проблема, Ларка была почти на голову выше Даньки, и получалось, что смотрел он ей прямо в незастегнутую рубашку в клеточку, ее любимую ковбойку, под которой была только белая кожа и коричневая родинка внизу шеи. И он смотрел на эту родинку и не мог оторваться. Так они топтались без музыки на месте минут пять. Ларка наконец спросила его:
– Ну, понял? Ничего сложного.
Данька очнулся.
– Понял, – буркнул он. И тут же, подумав, что она сейчас уйдет, спросил:
– А это, по-нормальному как, не покажешь? – и сам удивился своей наглости.
– Да это еще проще, – ответила Ларка, – только мне немного неудобно будет, я тебя выше, но все равно поймешь. Смотри… Можно так, – и она положила руки ему на плечи.
– А ты свои положи вот так. Одну сюда, другую выше по спине. Или вот еще вариант, две руки на бедра, пониже чуть-чуть… Это слишком низко, – и она поправила его руки.
– Прижми меня ближе. Да нет, не так сильно. Чуть-чуть. Вот. Это другое дело. Сечешь? Да из тебя великий танцор выйдет, Дань, – засмеялась она. – Пригласи меня сегодня на танец. Пригласишь?
– Приглашу, – Данька был весь мокрый от пота. Но появилась уверенность.
– Ладно, пошла я, а то меня Сергей Александрович заругает, что я отлыниваю. Пока.
Она развернулась и ушла. Данька остался один. Он еще раз, пока его никто не видел, как бы обнял невидимую Светлову и протанцевал с ней несколько па.
Светлова Женька была все время занята чем-нибудь и не обращала внимания ни на Кораблева, ни на то, что он вышел танцевать в круг. Даже Пашка удивился. То, что он пригласил Ларку на «Белладонну», казалось, не трогало ее, Женька продолжала улыбаться всем, кроме него. По крайней мере, ему так казалось. Прежней, едва наметившейся дружбы не получалось. И Данька решил, что нужен какой-нибудь подвиг, как в кино.
