– Иди сынок, погуляй, – распорядился Никодим. – А ты, Чингиз, охраняй Серёжу!
Лайка наперегонки с мальчиком бросилась в сторону крутой ледяной горки, сделанной накануне.
– Сынок! – крикнул мужчина вслед. – Я пойду в сарай. Посмотрю ноги Грозы. Что-то припадает на правую переднюю – не потеряла ли подкову…
Но Серёжа уже не слышал крёстного отца, самозабвенно карабкаясь на горку. Никодиму оставалось лишь любоваться тем, как возросли ловкость, сила названого сына, его умение держать равновесие.
Может, и к лучшему, что пришлось забрать Серёжу к себе в малом возрасте. Три годика ему исполнилось, когда Марьюшки не стало…
* * *
Марье долго не давали покоя слова приказчика Василия о том, что в смерти ее мужа виноват сам купец Афанасьев и что та пачка ассигнаций, которую он вручил самолично после похорон, была лишь желанием откупиться, а не искренней помощью.
Однажды, после воскресной службы в церкви, отстав от прихожан, Марья подошла к купцу и сказала невзначай, поигрывая плечами:
– Тут сорока на хвосте принесла, что муженька мово вовсе не медведь задрал… Давеча ко мне пристав благовещенский заходил, всё допытывался про ту историю.
– А ты, стало быть, сказала, что не медведя дело?!
– Я-то, Евсей Петрович, ничего не сказала. Откуда мне, глупой бабе, знать – медведь его задрал, али он за бабу по-стрелялся с кем!
Услышав последнюю фразу, Афанасьев остановился и, исподлобья глянув на женщину, процедил сквозь зубы:
– Вот именно, что глупая! Знай, о чём говоришь! Какая стрельба, какая баба?..
– Ой, Евсей Петрович! – воскликнула Марья, изобразив непонятливость. – Я ж говорю, что слухи. То там скажут, то тут. Откуда мне знать…
Афанасьев сделал знак домочадцам подождать, сложил пальцы рук на объёмистом животе и, с прищуром посмотрев в глаза Марьи, проговорил назидательно:
– Вот что, Марья! Попридержи язык. С огнём играешь!
– Я что? Я ничего! Вот только не знаю, что и сказать, когда пристав в следующий раз придёт…
– Хорошо! Что ты хочешь? – спросил Евсей Петрович, нервно перебирая чётки. – Денег?!
В этот момент на Марью что-то нашло, и она, внезапно посерьёзневшая, бросила со злостью в лицо самодовольному купцу:
– А верните мне мужа, Евсей Петрович! Я баба молодая да здоровая, три года как без мужа живу! Вот хочу, чтоб вернули мне мужа! На что мне ваши деньги?!
– Успокойся, Марья! Люди смотрят. Деньги – это всё! Без них в наше время ничего не делается. Зря ты так! Мужа я тебе не верну, а вот деньгами могу пособить. Только придержи язык – навредить не навредишь, а доброго имени меня лишишь!
– Ах, о добром имени печётесь, Евсей Петрович?! А обо мне не подумали, когда в моего Мишеньку стреляли?
– Ты что?! – воскликнул купец с ужасом в глазах. – Окстись! Не стрелял я в Михаила! Медведь задрал! И точка! Не слушай чужих наговоров!
– Да и я так думала, что наговаривают злые люди. Только вот пристав говорит, что свидетели нашлись… надо прошение написать… чтобы дело возобновили…
На следующее утро Афанасьев помчался в управу и выяснил, что никакого дела нет – давно закрыто. Имелся у него там свой человечек прикормленный, он-то и сказал:
– Конечно, Евсей Петрович, ежели законная супруга али другой близкий родственник потребует в силу новооткрывшихся обстоятельств возобновить уголовное дело, то согласно Высочайше утверждённого Государем Императором Уголовного уложения от марта двадцать второго…
– Ладно, хватит! Не было у него близких родственников. Только Марья. А Марью я сам возьму в оборот. На вот, держи, супруге твоей на бархатный салоп… Только смотри у меня, ежели упустишь дело из рук, сам три шкуры спущу.
– Не извольте беспокоиться, Евсей Петрович, я уж догляжу… – сказал «человечек», пожирая глазами деньги. – Главное, чтобы супруга усопшего дело не затеяла. Ежели она обратится к генерал-губернатору, то… Тут уж я буду бессилен…
Чиновник стыдливо прикрыл каким-то документом ассигнации, брошенные на стол, затем неуловимым движением опустил их в ящик стола.
Спустя пару дней протоиерей Верхнеблаговещенского прихода отец Владимир, наказав дьякону закрыть ворота, вышел из церкви и размеренным шагом двинулся в сторону своего дома.
Но через минуту он был вынужден вернуться, уже бегом и запыхавшись, чтобы отдать дьякону другое приказание: «Бей в колокола! Пожар!» Даже издали было ясно – языки пламени беснуются над крышей дома Марьи.
– О Господи! – воскликнул отец Владимир и, подобрав полы рясы, со всех ног бросился к месту происшествия.
Там уже собралась небольшая толпа, но в горящий дом войти никто не решался. Только протоиерей, недолго думая, облился водой из кадки и, накрыв голову полами рясы, ринулся в сени. Сквозь едкий дым он разглядел недалёко от входа распростёрстую на полу Марью, дети лежали рядом и тоже не подавали признаков жизни.
Первым делом отец Владимир схватил в охапку малышей и по наитию, ничего не видя перед собой, выбрался на крыльцо. Там его сразу окатили водой, потому что один рукав рясы успел схватиться огнём, а волосы на одной из детских головок обгорели. Наскоро передав Дашу и Серёжу в чьи-то протянутые руки, священник вознамерился вернуться в пекло – за Марьей, но на его руках повисли несколько человек, и вовремя: рухнула крыша.
– О Господи! – воскликнул поп. – Прости нас за прегрешения наши… Дети живы хоть?!
– Живы, батюшка, живы! Только надышались дыма чуток. Но ничего, сейчас мы их молочком отпоим…
Серёжу к себе забрала соседка Глаша. Мальчик быстро очухался и заплакал, приговаривая:
– Мама Маня, мама Маня, Никодимка! Никодимка-а-а!
Глаша вдвоём с Фёклой как могли успокаивали мальчика:
– Серёженька, не плачь, сердешный! На вот, попей молочка! Мама Маня уехала. А Никодима позовём!
Лишь к утру мальчик забылся тревожным сном: то и дело вскрикивал, звал Никодима – за три года жизни у молочной матери привязался к нему как к родному отцу. Крёстный исправно, раз в две недели, приезжал из лесу проведать Серёжу, иной раз задерживался у Марьи на несколько дней. Даже маленькая Дашутка нет-нет да называла Никодима «тятей», но решение обвенчаться с Марьей он всячески откладывал, а после её гибели корил себя за это…
* * *
Трагическую весть о пожаре лесной кондуктор узнал от тунгуса Онганчи и тут же засобирался в посёлок.
Гнал постаревшую Грозу нещадно. В конце концов пришлось её оставить у Дементьева – настолько лошадь обессилела. Взяв у Ивана свежего коня, погнал дальше. Верный Чингиз бежал рядом, лишь изредка останавливаясь возле ручейков и луж, чтобы наскоро полакать воды. Он чуял: случилось что-то тревожное для хозяина и оставить его в беде одного нельзя.
На месте красивого дома с резными наличниками стоял лишь остов русской печи да лежали тлеющие головёшки.
Никодим остановился напротив, одной рукой придерживая коня, а второй почёсывая, по обыкновению, затылок.
Запах гари перебивал мысли и мешал сосредоточиться. Там и сям валялись обгорелые брёвна, домашняя утварь, уже ни на что не годная. Пережить пожар – всё равно что начать жизнь сначала, и то, если повезло уцелеть. Недаром говорят, что пожар хуже вора: тот хоть стены оставит, а огонь не пощадит ничего. Казалось бы, всего неделю назад ты пил чай с хозяйкой этого дома, а теперь стоишь на улице, в потрясении взирая на руины былого счастья. Невозможно представить, что милой Маши нет, что она в мучениях погибла в огне пожарища.
Никодим с силой сжал в кулаках уздечку, пытаясь преодолеть душевную боль.
Тут к нему выбежала из соседнего двора Глашина дочка и позвала:
– Дядя Никодим! Дядя Никодим! Идёмте к нам! Серёжа у нас. Всё вас кличет… Здравствуйте!
– Здравствуй, Фёкла! Как он? Плачет?!
– Да, дядя Никодим. Тётю Машу зовёт и вас…
Серёжа, как только увидел Никодима, подбежал, обнял и больше не отпускал до самого отъезда. А то, что его надо забирать с собой, крёстный отец решил сразу – негоже оставлять у чужих людей.
– Что с Дашей? – спросил Никодим Глафиру.
– Есть небольшой ожог на плече, да половина волос обгорела. Но ничего! Вырастут… Её забрал к себе Евсей Петрович, слава тебе господи! Мол, и мать, и отец работали на него, настала пора им отплатить добром, воспитав сироту. А от Серёжки отказался, не стал брать… Сказал, что ему не нужен чужой байстрюк…
– Я байстрюк? – спросил мальчик обеспокоенно и ещё крепче прижался к Никодиму.
Не только женщины, но и суровый, закалённый в боях мужчина прослезился от этих слов; погладив Серёжу по голове, он твёрдо сказал:
– Нет, ты – Серёжа, Сергей… Сергей, Петров сын. Отца твоего звали Петром. Запомни. И ты не останешься один. Не нужны нам никакие купцы. Поедешь со мной в тайгу.
У мальчика загорелись глаза.
– Правда?! Ты вправду заберёшь меня с собой?
– Конечно, сынок. Там у меня есть лошадь Гроза, Чингиз на улице дожидается. Будем жить вместе с ними, не пропадём!
– Не пропадём! – с воодушевлением воскликнул мальчонка.
На другой день, перед отъездом, Никодим наведался к отцу Владимиру – поблагодарить и попрощаться. Протоиерей после пожара расхворался и лежал в постели. Доктор, прибывший из Благовещенска, диагностировал отравление дымом. Это, впрочем, всем было ясно и без него. Вместо помощи лекарь дал издевательский совет: «Кушайте побольше фруктов, ягод и молитесь Богу», – и был таков.
– Слабость вот в ногах, да сердце колет, – пожаловался Никодиму отец Владимир. – Иногда тошнит… Уж третий день так лежу. Но ничего, Бог милостив, не оставит раба своего… Главное, дети живы. Спасены Божьею рукой…
– Не хворайте, отец Владимир! А мы с Серёженькой будем молиться за вас! Вот кедровых орешков из тайги привёз. Кушайте! Они силы дают…
– Благодарствую! Бог милостив.
– Благословите, батюшка! Нынче мы с Серёженькой уезжаем. Не знаю, свидимся ли?..
– Бог да благословит!
В Благовещенске Никодим решил, не жалея денег, закупить с прицелом на зиму всё необходимое для себя и крестника: когда ещё появится возможность приехать в город?.. Вдвоём посетили мануфактурный магазин братьев Платоновых на улице Амурской, который располагался на первом этаже двухэтажного кирпичного здания, с таким обилием пилястров и сандриков[11 - Сандрик – архитектурный элемент, горизонтальная «полочка» над наличником оконного или дверного проёма.], что рябило в глазах.
На выходе из магазина Никодим, нагруженный свёртками, столкнулся с Василием. Тот был, по обыкновению, разодет в пух и прах: красная рубашка, зелёная черкеска, синие шаровары с жёлтыми лампасами; на ногах блестели хромовые сапоги, а голову венчала чёрная папаха с красным суконным верхом.
– Мое почтение, господин губернский секретарь! – воскликнул Василий, бросив взгляд на петлицы Никодима.
– Здорово, Василий! А ты всё в приказчиках у Афанасьева? Или на казацкую службу подался?
– Бери выше! Ушёл я от него. Теперь я представитель торгового дома «Чурин и компания». Вот, нынче уезжаю в Харбин по делам торговли.
– Василий! – сказал с нажимом Никодим. – Скажи, это не твоих рук дело с пожаром в доме Марьи?
– Ты что, Никодим?! – искренне возмутился Василий. – За кого меня принимаешь? Я, может, парень и шебутной, но грех смертоубийства на душу не возьму… Тем более Марью… Я же её любил.
– От любви до ненависти один шаг…
Василий отвернулся, сделал несколько шагов в сторону, затем решительно возвратился к Никодиму.
– Эх, была не была! Я всё равно сюда уже не вернусь – останусь в Харбине. – Торговец приблизился к Никодиму и зашептал: – Афанасьева это дело. Я Марью предупреждал, но она не послушалась меня… Не стоило ей ворошить прошлое.
– Какое такое «прошлое»? – озадачился Никодим. – И при чём тут Евсей Петрович? Он же дочь Марьи к себе на воспитание забрал.
– Да потому что это он убил Михаила. Я это самолично видел. А Марья пригрозила, что пожалуется губернатору. Вот Евсей Петрович и подговорил своих людей её прибить, а дом поджечь… Афанасьеву всё сходит с рук, везде свои люди…
– Ах вот оно как… А что ж ты молчал?! Не заявил куда следует?
– Ай, нет! Мне моя жизнь дороже. Ну прощевайте, господин губернский секретарь! Вы ничего не слышали, а я вам ничего не говорил!
Василий развернулся на каблуках и исчез в глубине магазина. Высокие дубовые двери закрылись за ним, оставив Никодима в глубоком раздумье.
Глава 2. Беглые каторжане
По расчищенной просеке крались трое каторжан. Накануне они бежали с прииска, убив двоих надзирателей и захватив их оружие; от погони оторвались, углубившись в тайгу. С собой троица несла полпуда золота, намытого на Амуре, – почти год они прятали его в расщелине от чужих глаз.
Каторжанин по прозвищу Сиплый считался среди них вожаком. Не только потому, что был старше и опытнее, но благодаря умению подавлять чужую волю. Именно он придумал утаить ото всех золотую жилу, а самородки день изо дня прятать в неприметном месте; дальнейший план тоже принадлежал Сиплому: при удобном случае сбежать и вместе с ценным грузом пробираться в Китай; в Харбине сбыть золото ювелиру, готовому дать хорошую цену за контрабандный товар.
Второго каторжанина звали Фёдором. То был недалёкий малый, напоминающий обезьяну: коренастый и коротконогий, но с длинными цепкими руками. Его маленькие, близко посаженные глазёнки на всех смотрели исподлобья; только при виде Сиплого на губах Фёдора появлялась глуповатая улыбка; он был предан ему как собака – беспрекословно выполнял все его приказы, а тот, в свою очередь, ценил прихвостня за безмозглость и физическую силу.
Третий беглец держался особняком. Прибился к ним только потому, что сильно стремился на волю. Ничего о себе товарищам не рассказывал, лишь однажды обронил, что зовут Иваном. Фёдора он презирал, Сиплого сторонился, словно прокажённого, но ни в чём до поры до времени тому не прекословил – ждал, когда бывалый контрабандист выведет его к железной дороге. Сиплый знал заветное место, где можно было запрыгнуть в состав: там дорога с поворотом шла под уклон, заставляя поезда сбрасывать скорость. Проявив ловкость, можно было зацепиться и запрыгнуть в вагон, лучше всего – товарняка, эти составы проверяли меньше.
Сиплый обещал провести своих сообщников сквозь тайгу к этому месту, но из-за погони заплутал. Хорошо, что преследователи не знали про золото, иначе бы не дали уйти…
– Сиплый, да ты точно знаешь, куда нас ведёшь? – спросил Иван со злостью.
– Не боись, со мной не пропадёшь! Видишь, мы идём по просеке, а не по звериной тропе. Значит, куда-нибудь к людям выйдем. Вот свежая вырубка – значит, недалеко и жильё…
– И что? – недоверчиво спросил Иван. – Нам не люди нужны, а путь к железке.
Сиплый ничего не ответил, лишь ускорил шаг. А Фёдору всё было нипочём – нёс полпуда золота в мешке как пушинку, лишь бы Сиплый его не бросил, не оставил, а остальное трын-трава. Пусть только подаст знак, и он Ивана тотчас придушит, как курёнка. Фёдор гадко улыбнулся.
Иван понимал, что в этой банде он лишний и при случае от него наверняка попытаются избавиться, поэтому при побеге первым разоружил охранника. Сиплый тогда попытался отнять у него револьвер и передать Фёдору, угрожая наганом, но Иван отстоял право носить оружие. Только так он чувствовал себя в относительной безопасности.
Вдруг впереди послышались шуршанье листьев и треск ломаемых сучьев. Внезапно на просеку, прямо перед лиходеями, вышли двое. То, что они были ссыльными, сразу стало понятно по их одежде и измождённому виду.
– Стоять! – крикнул сиплый голос.
Те остановились, испуганно озираясь. Увидев лихих людей, немного успокоились, подобрались – тоже не лыком шиты, могут за себя постоять. Но самоуверенность с обоих быстро слетела, когда увидели направленные в лицо стволы.
