И еще одно открытие неприятно поразило его. Прежде Мефу казалось, что он внутренне автономен и прекрасно переносит одиночество. Вот уж сказка про белого бычка! Это оказалось очередной ложью про самого себя, одним из тех резервных самообманов, которые мы охотно рассовываем по всем карманам про запас и с которыми так мучительно расстаемся.
Без Дафны, которая все еще была в Эдеме, Меф плавился от одиночества, как электрический предохранитель. Ему хотелось, чтобы рядом был хоть кто-то, способный производить осмысленные звуки и отвлекать его от одиночества.
Прежде, когда Меф с утра и до ночи вкалывал в канцелярии, отвлеченные мысли нечасто посещали его. Работа забирала все силы. Теперь же новые идеи и наблюдения жадно врывались в распахнутые двери его сознания.
Созерцая на улицах толпы, Меф внезапно понял, что темп жизни в городах такой сумасшедший, а поток людей, с которыми приходится общаться, такой бешеный, что у большинства зачастую нет ни времени, ни желания разбираться друг в друге. Чаще всего знакомым выставляются быстрые и неглубокие оценки – «отл.», «норм.», «удовл.» Или фразы-пометки: «отличный парень», «оп, загрузон!», «не держит слова». Пометки и оценки определяют интонации голоса и наши поступки. И точно так же, как судим мы, так судят и нас. Смешно и глупо.
На плече у Мефа болтался временно унаследованный Депресняк. В отличие от Дафны, Меф разрешал коту все: влипать в драки, нырять в мусорные контейнеры, воровать из ресторанчиков рыбу. В первые дни кот отрывался по полной, однако уже на третьи сутки вид у него был порядком озадаченный. Кот насытился вседозволенностью, обожрался, заскучал и теперь мало-помалу врубал заднюю передачу. Меф пытался разговаривать с ним, однако Депресняк лишь щурился и скрипел, как ржавая дверь, которую пытаются отжать ломом.
– Никакой в тебе нежности, старая развалина! Вор ты и жулик! Даже в Эдем тебя не взяли! Видно, Дафне сейчас не до тебя!.. И не до меня! – ворчал Меф.
Ругая Депресняка, Меф машинально поймал себя на том, что чешет его подбородок.
Ему невольно вспомнилось рассуждение Дафны, что люди делятся на тех, кто больше любит живое, и на тех, кто предпочитает неживое. Живое – это всяческое зверье, деревья, туристические походы, общение, гитара, изгрызенные щенком ботинки, семечко лимона, на авось засунутое в первый попавшийся горшок. Неживое – вещи, предметы, музейный порядок в квартире, коллекционирование и прочее из этого ряда. Чимоданов, например, больше любит неживое, а Мошкин живое. Встречаются, конечно, и смешанные типы, но главным может быть только одно.
«А Ната?» – спросил, помнится, Меф, когда Дафна впервые привела ему эту классификацию.
«Вихрова любит саму себя, а это уже в отдельную коробочку», – отвечала Дафна.
Город, по которому блуждали Мефодий с Депресняком, был огромен, но как всегда бывает в больших городах, люди не замечали друг друга и шли, как заведенные роботы, не поднимая глаз и не глядя по сторонам.
Раза три Меф заходил к Эде в его подвальчик под синим козырьком. Ему было известно, что его дядя говорлив как попугайчик и способен растопить своей болтовней даже застрявшую в морозильной камере Снегурочку. Вот только найти Эдю без предварительного звонка оказалось нелегко. В первый раз Меф его не застал: смена оказалась другая. В следующий раз смена была та, но Эдя с кем-то поменялся. Он вечно комбинировал на тему, что бы такое сделать, чтобы больше ничего не делать.
И лишь в последний раз встреча двух Хавронов (один из которых был Хавроном на четверть и хитро прикрывался новгородской фамилией) состоялась.
Эдя не удивился визиту племянника. Для удивления у него было слишком скользящее и вспыхивающе-дробное мышление, которое захватывало детали, упуская суть. Он усадил Мефа за столик в углу и, щелчком большого пальца отодвинув пепельницу, поставил перед ним большую тарелку с салатом, который, по словам Эди, «все равно на фиг никто не заказывает».
Пока Меф вилкой выковыривал из салата яйца и грибы, игнорируя все остальное, Хаврон сидел напротив и рассуждал, что ему стоит коротко и ясно подстричься, чтобы его растущая лысина не вызывала жгучей зависти у тех, у кого она пока впереди.
– Недостатки надо выпячивать, чтобы они становились достоинствами. Визитной такой карточкой. Когда лет через десять я стану толстым, как арбуз, я буду носить обтягушечки. Всякие, знаешь ли, тесные водолазки.
– Ты и сейчас не худой! – заметил Меф.
Эдя обиделся:
– Ну уж нет! Пока это так, конспект будущей книги… Кстати, у нас на кухне появился китаец! Реальный китаец! Хочешь посмотреть, как он с ножами работает? Загляденье! Кладет сырую морковь – раз-раз. Глазом не уследишь! А мясо как разделывает!
Меф не пожелал смотреть на китайца.
– Я ножей боюсь, – сказал он.
– И правильно. Что ты, толканутый, с железками бегать? Ты у нас гимназист, будущее, блин, дарование, – ехидно согласился Эдя.
– Дядя, перестань! – с досадой сказал Меф.
Это был едва ли не пятый случай в жизни, когда он назвал Хаврона дядей. Эдю передернуло. Он ненавидел, когда его «дядят».
– Сам ты дядя!.. Дяди – это которые ночью у вокзала пиво пьют, а тети им наливают, – кисло сказал Хаврон.
Меф засмеялся и, не удержавшись, сообщил, что вылетел из гимназии Глумовича. Хаврон вопреки ожиданию не обрадовался.
– Ну и осел! Помучился бы еще годик. А так будешь, как я, всю жизнь с подносом бегать, – заметил он.
– Ну, значит, так мне и надо. На дураках воду возят, – вспомнил Меф пословицу.
Эдя с ним не согласился:
– Ну уж нет. На дураках воду возить себе дороже. Дурак заблудится, а ты от жажды помрешь.
* * *
Встречи с Эдей развеивали Мефа ненадолго. Его блуждания по Москве в поисках неизвестно чего и в нетерпеливом ожидании Дафны продолжались. Он размеренно, яростно и упорно убивал время, считая, что дни без Даф – это так, оберточная бумага, от которой надо поскорее избавиться, чтобы добраться до того, что внутри.
Меф был слишком нетерпелив, чтобы сидеть и ждать Дафну на одном месте, как ждут серьезные взрослые люди. Они ждут, но в то же время спокойно живут. Работают. Читают журнальчики. Со вкусом обедают. Ходят в гости. У Мефа же все превращалось в двигательное, волнительное беспокойство. Он вообще не мог присесть и сосредоточиться – мог только ездить или ходить, уматывая себя до той степени, когда можно было только упасть и уснуть.
Нередко Меф, как некогда валькирия-одиночка, впрыгивал в передние двери автобуса, не взглянув даже на его номер – да и что ему было до номера? Он подносил к турникету ладонь, и тот доверчиво мигал зеленым глазом, пропуская его. Меф даже не задумывался, как это у него получается. Механизмы как таковые были ему глубоко неинтересны. Ему вполне доставало власти над ними.
Меф ехал до самого конца, когда все двери вдруг разом распахивались, и автобус быстро пустел. Тогда выходил и он. Озирался как зверь, не понимающий, где он, и долго шагал сквозь жилые кварталы, глотая бензиновые московские километры, пока из пустоты не выпрыгивала новая остановка.
Однажды очередной заблудившийся автобус завез его на Юго-Запад. Эту часть города ни с чем нельзя было спутать. Она опознавалась по громадности домов, не столько высоких, сколько бесконечно длинных и массивных, и по излишней, давящей ширине прямых проспектов, по которым, не встречая преград, бродили нервные лохматые ветры.
На перекрестке Меф увернулся от гудящего оводом мотоцикла, от пузатой как жук машины. Остановился, осознав, что совсем не сюда ему нужно. Пошел было вдоль проспекта, но один из тех экологических ветров, которыми жители Юго-Запада так гордятся, швырнул ему в лицо горсть пыли, а его налетевший сбоку приятель смятую бумажку, улиткой завернувшуюся на шее. Бумажка оказалась чеком из супермаркета.
Меф на всякий случай внимательно прочитал его, размышляя, насколько этот чек случаен и нет ли в нем хитрого намека Вечности? Если допустить, что случайности – игрушки лентяев, которым не хочется думать, то и эта прицепившаяся к нему бумажка что-то должна значить. Может, все дело в списке покупок? Ну-ка, что там? Мешки для мусора, бельевая веревка, сметана, рогалик хлеб. – бул., мыло.
В рогалике хлеб. – бул. и мешках для мусора ничего рокового не обнаруживалось, а вот мыло с веревкой наводили на определенные размышления, которые, правда, перечеркивала ни к селу ни к городу вписавшаяся сметана.
Решив, что ничего мистического нет, Меф разжал пальцы, вернув ветру его подарок. Ветер принял его неохотно, но тотчас заигрался и куда-то унес.
Все же Буслаев неожиданно для себя свернул в супермаркет, взял пару шоколадок и банку сгущенки. Шоколадки, потому что проголодался, а сгущенку стихийно. Вышел и побрел через дворы, шурша шоколадной фольгой. Здесь за Мефом увязалась белая дворняга с черным пятном на морде. Депресняк зашипел на нее, но бросаться не стал – было лень. Лая отрывисто и звонко, как велосипедный звонок, пес выпросил кусок шоколада, понюхал, но есть не стал и, вспомнив о чем-то важном, убежал.
От нечего делать Меф изменил направление движения и свернул туда, куда умчался пес. Прошел метров сто и внезапно услышал крик. Обернулся. Совсем близко, у крайнего подъезда, два молодых парня бойко как петухи наскакивали на старика.
Старик, обороняясь, размахивал палкой с резиновым наконечником. Размахивал так решительно, что парни пока не приближались.
– Ты что, отец? Пойдем домой, отец! Не буянь! – повторяли они и, поглядывая на прохожих, разводили руками. Ну что, мол, сделаешь с этим воякой?
Прохожие на секунду притормаживали. Бросали испытующий взгляд. Парни белозубо улыбались, демонстрируя уверенное миролюбие. Проходите мимо, господа хорошие! Вас не трогают, и вы не лезьте! Все нормально!
– Пить ему нельзя! А тут хлебнул и разбуянился! Пошли, отец, пошли! Отдохнешь, отоспишься, телевизор посмотришь! – повторяли они.
Время от времени кто-то из парней боком, как краб, пытался приблизиться сзади. Старик, молчаливый, сосредоточенный, поворачивался и встречал его ударами палки.
Парень отступал и вновь начинал голосить:
– Батя, да ты что, батя? Идем домой! Мы же добра хотим!
Меф хотел уже пройти мимо, как и остальные прохожие – вдруг старик, правда, выпил лишнего, но вскормленная в резиденции мрака подозрительность остановила его. Если приглядеться, многое не вписывалось в картину трогательной заботы о ближнем. Во-первых, сами парни. Они были невысокие, крепкие, внешне неброские, очень сосредоточенные. Буслаев, сам боец, отлично знал, что именно таких в схватке надо опасаться в первую очередь.
Да и голоса парней, которыми они успокаивали «батю», пожалуй, были слишком театральны. Для людей, которым нет-нет, а перепадало палкой по плечам, головам и рукам, в их голосах звучало слишком много добра. Меф скорее поверил бы, если бы они покрывали старика матом. Это было бы достовернее. Нет, к этому дешевому актерству стоит еще приглядеться.
Странно и другое, почему старик не зовет на помощь? Не голосит, не орет «караул!». Алкаши, когда их бьют, обычно не забывают кричать и работать на публику. Нет, этот выглядит выбившимся из сил, уставшим, но совсем не растерянным. Сражается, как старый, со сточенными клыками волк, готовый умереть.
Неожиданно Меф осознал, что парней совсем не двое. Третий парень, тоже невысокий и ладный, приближался к старику сзади, от стены дома. Он подходил боком, как посторонний, нарочито небрежно посматривая по сторонам. Меф скользнул взглядом по его фигуре и внезапно заметил, что на сжатой в кулак правой руке парня что-то тускло блеснуло. Ага, так и есть: кастет. От старика парня отделяло всего шага два. Старик его пока не видел.
Ветер мазнул по лицу. Меф бросился наперерез, уже понимая, что не успевает. Два метра у парня и метров пятнадцать у него. Старик получит по затылку кастетом еще до того, как он, Меф, добежит. Внезапно ощутив, что держит в руке что-то подходяще увесистое, Меф размахнулся и, не задумываясь, метнул с такой силой, что мышцы спины рвануло сухой болью. «Банка сгущенки! Надо же!» – понял Меф, заметив синеватый, с белым рисунком бок, мелькнувший перед глазами.
Лишь когда банка, пролетев по дуге, врезалась парню в затылок, Буслаев осознал, что, запуская ее, даже не применил дара. А ведь мог бы и промазать! Парень дернулся, недоуменно стал оборачиваться к Мефу, но внезапно ноги его подломились, и он беззвучно рухнул набок.
Два других парня перестали наскакивать на старика и цепко уставились на Мефа. Без злобы так, сосредоточенно посмотрели, как кошка на птицу. Летай, мол, себе, птичка, покуда, но сядешь близко – не жалей потом! Затем переглянулись, будто совещаясь, и стали действовать уверенно и слаженно. Один из двух, наклонившись, деловито сдернул с руки рухнувшего приятеля кастет и сунул в карман. Затем, разом подхватив его под мышки, оба быстро потащили потерявшего сознание сообщника по асфальтовой дорожке наискось, где белела крыша припаркованной машины. Неброские старые «Жигули» без номеров. Выскочат из памяти – не нашаришь.
– Заболел паренек! Солнечный удар! Водичкой спрыснем – новенький будет! – охотно и быстро пояснял один на ходу.
Другой отмалчивался. Скалил полоску белых зубов. Часто оглядывался на Мефа. Желал запомнить.
«Нет, не испугались! Быстро просчитали, что следов оставлять нельзя. Никаких лишних эмоций! Серьезные ребятки!» – оценил Меф.
Он подошел к старику. Тот стоял, все еще держа наготове занесенную палку. Резиновый наконечник вздрагивал, точно укоряя верхние этажи соседнего дома.
– Все в порядке? – спросил Меф.
Старик настороженно оглянулся, секунду помедлил, изучая его лицо, и опустил палку.
– Доведи меня до квартиры, дружок! А то мне как-то нехорошо… – попросил он и вдруг навалился на Мефа шаткой тяжестью.
Меф едва устоял на ногах, но старик уже выправился и даже ободряюще улыбнулся. Алкоголем от него не пахло, даже близко. Да, сомнений нет, парни нападали на трезвого и совершенно нормального человека. Меф понял, что правильно поступил, швырнув банку.
– Не обращай внимания! Все нормально. Только голова немного кружится, – сказал старик, пытаясь улыбнуться.
Меф повел его к лифту. Пожилой человек ступал довольно твердо, вот только губы у него были синие. Даже с фиолетовым отливом. Меф пожалел, что, в отличие от Дафны, не обладает даром исцелять.
– Вызвать «Скорую»? – предложил он.
– Не стоит… Это бывает. Все лекарства у меня дома.
– Чего они от вас хотели? Ну эти, трое? – спросил Меф.
Старик отпустил его руку и оперся о кафельную стену у лифта. Меф ощутил короткую, сразу отхлынувшую волну сомнения.
– Ну как тебе сказать?.. Для одинокого человека у меня слишком большая квартира. Некоторым кажется, что она должна быть компактнее. Два метра в длину и сантиметров шестьдесят в ширину… – мрачно пояснил старик, не то вшагивая, не то падая в подошедший лифт.
Меф последовал за ним. Лифт поднимался толчками, очень медленно. Их лица соседствовали: Буслаев и старик были одного роста. Только один рвался вверх, другого же время пригибало к земле.
Старик, не отводя глаз, спокойно разглядывал Мефа. Его голова была похожа на облетевший одуванчик. Беззащитная, голо-пористая, на тонкой шее. Когда старик говорил, голова вздрагивала и откидывалась назад, точно от ветра. Желто-седые волосы торчали как пух и усиливали сходство с одуванчиком.
– Что, страшный? – понимающе спросил старик.
– Да нет, – поспешно заверил его Меф и, понимая, что старик ему не поверил, добавил: – Ерунда все это!
Старик усмехнулся, оценив искренность.
– И правда, ерунда! Как ни крути, большая часть жизни приходится на старость. От пятидесяти до восьмидесяти столько же, сколько от нуля до тридцати. Сейчас тебе, конечно, не понять, но когда-нибудь… – Старик замолчал и уверенно протянул Мефу коричневатую, неожиданно сильную ладонь.
– Будем знакомы. Азеф Ефимыч. Но это длинно. Зови меня Азеф.
– Мефодий.
Старик на мгновение закрыл глаза, точно пробуя имя на вкус.
– Звучно. Ко многому обязывает, – вполголоса оценил он.
Квартира у старика была большой и гулкой. На рассохшемся дубовом паркете лежали яркие пятна солнца. Массивный, семидесятых годов приемник, ловя неведомую волну, откашливал забытый фокстрот. На ковре висела тусклая, узкая, сильно загнутая сабля с неотчетливой, почти безвольной рукоятью.
– Персия. Конного боя. В пешем ей только колбасу пилить, – не задумываясь, сказал Меф.
– Я вижу, ты знаешь в этом толк… Подарок одного монгола. Хороший был парень, занимался джигитовкой. С коня тушил саблей свечи. Мы вместе гастролировали много лет, – сказал Азеф, не оборачиваясь.
Он стоял у шкафа с лекарствами, деловито выщелкивая на ладонь таблетки. Меф был послан на кухню за водой. Когда он вернулся, губы старика уже не были синими.
– Вы циркач? – спросил Мефодий.
Старик ответил не сразу. Медленно, мелкими глотками выпил воду и поставил чашку на подоконник.
– Воздушный гимнаст, хотя сейчас в это непросто поверить. Ты когда-нибудь слышал о Сулержицком?
– Нет.
Азеф махнул рукой.
– Неважно. Поговорим о другом. Ты помог мне. Зачем?
– Ну надо же помогать людям… Вы не звали на помощь. Почему? – с интересом спросил Меф.
Старик покрутил в пальцах коробку, поставил ее на место и пальцем захлопнул шкафчик.
– Не люблю казаться слабым. Ты ведь тоже не любишь, не так ли?
– Мало кто любит. Если только слабость не используется как атакующее оружие, – сказал Меф, вспоминая Вихрову. – Эти трое… Они вернутся?
Старик внимательно посмотрел на Буслаева. В его взгляде, как показалось Мефу, скрывалась ирония. Еще бы: шестнадцатилетний юнец с хвостом светлых волос, чудом подшибивший налетчика банкой со сгущенкой, лезет покровительствовать. Наглое, самоуверенное, хотя, возможно, не самое плохое поколение.
– А если вернутся, ты что, будешь меня защищать? Наберем много банок со сгущенкой, с кукурузой, с зеленым горошком и устроим тотальную войну? – спросил он.
– Ну хотя бы попытаемся, – осторожно сказал Меф.
Азеф кивнул, оценив точность и искренность ответа.
– Что ж… Лучше вдвоем, чем одному. Но поначалу попытаюсь разобраться сам. Не в первый раз, – сказал он, кивнув на телефон.
