Гельмут – Водану[91 - «Гельмут – Водану». – Водан – то же, что и Один. Верховный бог у древних германоскандинавских народов, супруг Фрейи, отец Бальдра.]
На третий день пребывания в Дижоне Гельмут, как всегда позавтракав в обществе Дитриха и Иоганна, а затем, как всегда, оставив второго надзирать за первым, отправился искать правду-матку, а заодно и дешевые млеко-яйки на рынке. Он, как обычно, прошествовал по залитой летним солнцем улице Святого Бенигния до самого конца, а затем, ясное дело, свернул в кривой переулок, где его еще в первый день чуть было не растоптал чей-то молниеносный посыльный. Во второй день в этом же переулке, оглядевшись предварительно по сторонам, Гельмут огрел мечом приставучего цистерцианца,[92 - Цистерцианец – член католического ордена цистерцианцев, называвшихся также и бернардинцами. Первый монастырь ордена, Цистерциум, располагался неподалеку от Дижона.] который плелся за ним от самой ратуши и канючил денежки на богоугодничанье. Огрел, конечно, плашмя, но сильно. Ушибленная кисть давала о себе знать по сей момент. Злосчастный переулок можно было обминуть, но Гельмут втайне надеялся, что Водан, доселе подававший невнятные знаки, явит ему наконец что-нибудь стоящее.
Пройдя переулок из конца в конец, он постоял немного в недоумении. Затем проделал обратную экскурсию. Но как ни напрягал Гельмут метафизическую мембрану, он не смог уловить ни малейшей вибрации, ни малейшего намека на ожидаемое происшествие. Та же смрадная куча тряпья, подпирающая стену трехэтажного дома аптекаря, та же пыль, тот же привкус копоти на губах, хотя ничто не коптит. Гельмут облизнулся против часовой стрелки и, сделав крюк в три квартала, устремился обивать пороги лживых бургундских патриотов.
9
Дитрих – Гельмуту
На Дижон проливался дождь. Гельмут только что отужинал в обществе Иоганна и Дитриха. Праздные разговоры были тевтонами презреваемы, а потому все трое пребывали в церемонном молчании. Каждому было дано право полагать, что двое других молятся.
На самом деле молился лишь один, Дитрих. Его проблемы были просты и доступны любому господу: убраться, убраться поскорее из Дижона, не меняя коней нестись во весь опор, ловко поспеть к закрытию мецских ворот, наконец-то вступить в наследство и уже неторопливо поспешать в милую Пруссию, где можно будет распорядиться средствами покойного в свое удовольствие, хотя и разбирался Дитрих в своем удовольствии посредственно. Молитву Дитрих сопровождал арфическими медитациями, которым, между прочих, находилось и такое оправдание: в раю, по слухам, многие праведники коротают досуг точно так же.
Как известно, существует два рода любви: через обладание и через привыкание. По крайней мере, так было известно Иоганну и Гельмуту из пространных откровений гроссмейстера Фридриха. Скажем, любовь к музыке. Когда следователи во время первой ночевки на постоялом дворе, а было это в восьми лье от Меца, услыхали игру Дитриха, они пожалели, что сотворены по образу и подобию своих родителей, которые тоже были человеками, а не глухарями.
В восьми лье от Дижона Гельмут с ужасом поймал себя на том, что насвистывает один из Дитриховых мотивчиков, а у Иоганна исчезло давнее несварение желудка. Любовь к чему-либо через привыкание приходит как бы задним числом, как спасительное оправдание многих и многих часов, вынужденно потраченных впустую на вышеуказанное что-либо. Гельмут и Иоганн очень любили музыку Дитриха. Они согласно влились в Дитрихов симфотранс и безмолвствовали.
10
Водан – Гельмуту
Входит Жювель Тухлое Дупло.
При таком раскладе, натурально, его появление замечено поначалу не было. Он мог безнаказанно украсть любую дорогую следовательскую шмотку и исчезнуть. Мог свистнуть даже превосходный меч Дитриха, отлитый из серег и браслетов его прабабки, меч, из-за которого его колесовал бы первый же судебный пристав. Мог просто нассать в уголку.
Из богатого континуума дареных судьбою возможностей Жювель избрал вторую, но с небольшой поправкой. Его косой глаз облобызал рукоять не Дитрихова, но Гельмутова меча. Одна эта рукоять и без отягчающего ее собственно клинка в Брюгге могла стоить отрез сукна на добрый латинский парус.
Жювелю не нужен парус, Жювелю радостна кража как высший акт любви через обладание. «Пусти, мерзавец; Гельмут, проснись!» – верещит оскверненная прикосновением Жювеля рукоять, и все меняется.
Жювель, воздетый за шиворот на полфута от пола, в отчаянии сучит ножками. Иоганн-верзила воротит нос от своей смердящей добычи. Гельмут успокаивает взволнованный меч.
– Пусти, я хорош, – скулит Жювель. Давно скисшие нити рвутся одна за другой, воротник его грязной, но на удивление расшитой павлинами рубахи остается в Иоганновой длани. Жювель падает на пол. Грохочут деревянные башмаки.
Вдруг лицо Гельмута просветляется.
– Не ты ли тот мерзавец, которого я сегодня утром принял за ком грязного тряпья в куче такого же тряпья под домом аптекаря?
– Борзо я жрал раньше, теперь же прокажен без проказы и хуже червя, – согласно вздыхает Жювель.
Иоганн между тем связывает Жювеля и отходит к окну продышаться. Гельмут садится.
– Ты хотел украсть мой меч. Зачем? – спрашивает он, не зная, с чего начать.
– Я не красть, я вроде помацать.
– Уже помацал. Дальше.
– Мне всегда так. Хотел поцеловать, а получилось съесть.
– Это с кем же ты так?
– С едой хозяина.
Гельмут хохочет. На памяти Дитриха это с ним второй раз.
– Кто хозяин?
– И я об этом. Сен-Поль, будь он дохлым.
Гельмуту слышать такие признания Жювеля радостно.
– Ты из челяди Сен-Поля?
– Был, теперь же прокажен без проказы.
– Это хорошо, что без проказы. Так значит, Сен-Поль тебя выгнал.
– Выгнал сказать не то будет. Хотел виселицу сделать мне, да я припустил прочь, а он меня ищет.
– Ты у него что-то украл, – убежденно говорит Гельмут, извлекая меч и поворачивая его то так, то этак, чтобы свечи отражались в нем по-разному и по-разному веселили душу.
– Не надо, не крал, понял! – выкрикивает Жювель, напуганный предположением Гельмута и его манипуляциями с клинком.
– Не ори. Мы можем отрезать тебе язык.
– Я сделал вам любопытное, – говорит Жювель обиженно, – и с этим я здесь.
Гельмут выжидательно смотрит на Жювеля.
– Я пилил кругляк, по какому веревка ездила. С ангелом.
– С каким еще ангелом? – Гельмут уже понял, о чем идет речь, но он боится своего предположения. Боится разочароваться. А если Жювель сделал не то и не там, где это только что свершилось в криминальных фантазиях тевтона?
– С ангелом, против которого хозяин умыслил.
– Сен-Поль приказал тебе подпилить блок, через который тянулись тали с подвешенным к ним Мартином? – к неудовольствию Гельмута подает голос Дитрих. Тоже, как видно, догадливый.
– Мартина не знаю. Ангел был, – убежденно возражает Жювель. – Упал он стремно, убился.
– И ты не боишься повторить свои слова перед герцогом Филиппом?
– По деньгам смотреть надо.
– Сто золотых.
– Боюсь.
– Сто пятьдесят. За большее мы можем разве что отрезать тебе язык.
– Хочу на них посмотреть.
– Иоганн, будь добр, покажи Жювелю деньги.
Глава 7
Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль
1
Так и есть – Сен-Поль убил Мартина. Дитрих подкупил Сен-Поля, и Сен-Поль, воспылав небывалой алчностью, убил Мартина. Дитрих, воспылав небывалой алчностью, подкупил Сен-Поля, который и убил Мартина.
Карл размышлял вслух. Лениво и безразлично. Безразлично и монотонно. Покачивая ногой. Луи не внимал ему.
– М-да, – продолжал он на той же ноте, – Абрам родил Исака, Исак родил Иакова, Иаков родил Мартина, Дитрих убил Мартина, и тем Дитрих отъял богатства Мартина. М-да.
Луи рассеянно покачал головой. Карл кинулся вперед и, прижав Луи, недоразумевающего и в шутку испуганного, к спинке кресла, рыкнул прямо ему в лицо:
– Зачэм, дарагой дядя Дитрих, все эти понты?
Луи прыснул, и роса его краткого веселья осела на Карловом подбородке.
– Ничего смешного, – Карл отпустил Луи и рукой-отпустительницей смахнул дружескую росу. – Ничего смешного здесь нет. А вдруг это я его убил?
– Тогда, монсеньор, вас повлекут в зарешеченной фуре по городу. Пренарядные карлы будут швырять в вас навозом, а о дамах уж и говорить нечего. Потом вас привезут на площадь и там повесят.
– Дудочки, – Карл покачал длинным указательным пальцем перед длинным указательным носом Луи. – Дворян не вешают.
2
Сен-Поль. Вот он перебирает свои бумаги. Осматривает гардероб. Много пестрых и дорогих вещей, очень модных. Что означает «модных»? Это очень любопытно. В провинциальной Испании в моде белый и оранжевый. Таковы цвета гардеробов на срезе распахнутого шкафа. Во Франции, поглядывающей на Бургундию в смысле новых веяний – голубой и салатный. Такова гамма Людовика. В Бургундии, столице вкусов и роскошеств, в моде все. Что попало. В моде то, что ты надел. Бургундские костюмы модны априори. Поэтому в гардеробе Сен-Поля – радуга. Поэтому непросто выбрать самое-самое, набить этим короба и смыться. Смыться даже проще, чем выбрать самое-самое, потому что в бегстве рисуется конечная и умопостигаемая последовательность действий. Тем более, что никаких коробов, когда бегут от опасности, с собой не тащат. Берут важное, а не любимое. Сен-Поль в сердцах захлопнул створки гардероба. Вернемся к бумагам и драгоценностям.
Оливье – маршал Франции. Он уже здесь, и наверняка с ним ответ от Людовика, где Сен-Полю обещаны убежище, покровительство и защита в Париже. Оттуда он будет строить рожи и тевтонам, и бургундам – рожи французского подданного, обласканного королем, который, как известно, без ума от предателей и перебежчиков.
Сегодня, когда цвет Дижона выехал во чисто поле навстречу кортежу маршала Оливье, Сен-Полю повезло – ему довелось помогать Оливье спешиться. Тот сделал ему знак. Мол, все в порядке, Людовик согласен, о подробностях позже. Намек, как минимум, на ближайший прием. Оливье – дуэнья, сводня, сальватор.
Этот прием затеян герцогом Филиппом в честь французского гостя и там, возможно, Сен-Поль получит от Оливье обстоятельную записку. А может и переговорит украдкой на волнующую тему – о безопасном бегстве. И, не исключено, уже сегодня к полуночи Сен-Поль станет обладателем охранительной грамоты с вензелями Людовика. Он получит ее и, ни с кем не попрощавшись, пустится в дорогу в обществе свирепых и преданных клевретов. Их должно быть не меньше семи.
С такой грамотой, правда, можно будет действовать и по-другому – приклеиться к свите Оливье. Но вот беда – Оливье и его люди держат путь к герцогу Савойскому, где намечено засватать чью-то рано овдовевшую кузину. Они отбудут из Дижона завтра утром и вернутся в Париж через четыре недели. Примазавшийся Сен-Поль, естественно, прибудет в Париж никак не раньше.
А ведь хочется как можно скорее облобызать прах под ступнями французского государя. Чем скорее – тем лучшее. Тевтоны сужают круги, тевтоны собрали на него досье, тевтоны делают вид, что он им не интересен, это плохой признак. Герцог Филипп цокает языком, игнорируя его дружелюбные виляния хвостом, Лютеция осыпает его вдохновенными и непечатными ласками. Это тоже плохой признак – бабы любят потенциальных висельников, смерть и опала разжигают их чувства. Кто-то прислал ему ароматический платочек – это тоже, кстати, о потенциальных висельниках. В воздухе гроза, пахнет трескучим разбирательством и козлами отпущения. Сен-Поль пахнет козлом. Это страшит его. Ему снилось, будто он лежит в наполняющемся водой трюме.
Он сел на табурет и стал по одному выдвигать ящики и ящички секретера. Жидкая корреспонденция. Позвольте, извольте, пшел на, всегда рад. Нет, бумажки брать с собой не будем. Медальон с локоном одной особы. Серебряная пряжка, рисунок, симпатичный дырявый камушек – почему его, кстати, называют «куриным богом»? Разве кто-нибудь видел, чтобы птицы сотворяли себе кумиров? Крошки. Ну крошки. Запасной ключик от шкатулки. Засушенный цветок. Железный грифель и кусок коры.
Видение: он бредет через рощу, Мартин, окровавленный настоящей кровью, грифель, этот, вот этот грифель, торчащий в его груди, и щегольской берет со вложенным в него куском коры.
3
Сен-Поль еще раз перечел берестяное коммюнике Мартина. «Растленный Карлом, умираю во цвете лет».
Зависть, жалость и досада. Нет, не отвращение к содомскому греху. Нет. И ничего, похожего на непонимание, вроде «Как они могут?» Все понятно. Пожалуй, другое – жаль, что не все могут. Де Круа, например, не может. И еще, пожалуй, вопрос, касающийся не столько мужеложества, сколько любви. Почему не получается это скрыть? Почему, даже когда скрывают, все равно вылазят наружу интимные ростки, словно опара из горшка? Почему, кто бы с кем ни слюбился, все становится известно? Почему шило не желает таиться в мешке?
И еще: Сен-Поль не верил в то, что Мартин был растлен. И не оттого, что был о молодом графе уж очень чопорного мнения. Дело в другом – зависть как род самоистязания никогда не довольствуется явленной правдой, ей нужна правда, помноженная на сто. Зависти нужна мечта, воплощенная в чужой жизни. Вот почему Сен-Поль не верил в растление, а верил в одеяло, которое рука Карла нежно набрасывает на озябшее плечо Мартина.
4
Ветерок распахнул окно и разметал бумаги. Типическая сцена: приход весны, незадолго до бегства. Беглец Сен-Поль нюхает кору, которая пахнет, как и положено коре, – корой. Где, кстати, теперь Мартин – в раю? Нет, лучше везде – пусть лучше он будет растворен в мировом пантеистическом начале и, в том числе, в этом ветерке. А может, он видит, как я рассматриваю эту кору, наблюдает откуда-то за мной с небес, из Дхарма-Кайи?
В теологии и танатологии Сен-Поль был слаб, но трезв и честен в самооценке. Приходилось признать, что если бы Мартину было позволено тешить себя картинами земной жизни, он бы не расточал свое внимание на него, Сен-Поля, пусть даже и с корой. Пялился бы, покуда хватает сил, покуда не повылазят глаза, на Карла. Как он спит, как ест, как ходит по нужде, как волочится за барышнями – стало быть, это он только для отвода глаз за ними волочится? Чтобы все думали, что он… в то время как он…
Вид распростертого Мартина, убиенного мальчика, возлюбленного мальчика, вновь раскинулся настойчивой голограммой перед взором Сен-Поля. Зачем Мартин нацарапал эту гадость перед смертью, зачем вообще было закалываться? И снова зависть, черная и тоскливая. С готовыми ответами. Оттого что размолвка. У них была размолвка, ссора, кто-то кому-то изменил, скорее Шароле, он такой, а Мартин решил отомстить. Шароле отказал ему в ложе, Мартин отказал себе в жизни, чтобы Карлу отказали в уважении, чтобы молодой граф побарахтался в болоте вселенского презре-осуждения, чтобы нажрался им как следует. Чтобы испил из моря урины, выливаемого на него теми, у кого такая профессия – задирать над поскользнувшимися ножку. Чтобы Шароле вкусил пуританского «фе», на которое сам Мартин был не способен. Вот зачем. Именно за этим.
Используя руку как клешню, Сен-Поль смел все достойные совместного с собой изгнания цацки со стола в коробку, а кору положил в кошелек, притороченный к поясу. Подушил за ушами, под мышками, прилизался, оделся.
– Монсеньор, я весь в вашем распоряжении, – отрапортовал один из семи свирепых клевретов.
– Возьми вот это, – Сен-Поль передал ему коробку, куда уже на ходу встромил флакон с духами. Хороший запах. – Ждите меня у западных ворот. Отправляемся сегодня же, и не вздумайте надраться. Повешу.
– Никак не вздумаем! (Надраться.) Не надо! (Вешать.)
– Все, – властно сказал Сен-Поль.
Окинув сентиментальным взглядом комнату, Сен-Поль застегнул плащ и приложился к распятию.
5
Прием в честь Оливье был Карлу истинно безразличен. Он о нем не вспоминал. Когда некто говорит «Я не хочу туда идти, потому что мне все равно» – это ложь, которую выдает «не хочу». Оливье или не Оливье, Карл все равно пришел бы. По привычке. Есть такая привычка – ходить на приемы.
Карлу было охота почесать языком, но Луи не было рядом. Ему по рангу не положено.
Гостей рассадили по-дурацки. На детских утренниках, а также на повседневных трапезах дедов и прадедов расположение гостей подчинялось правилу «мальчик-девочка-мальчик-девочка». На этом приеме было что-то похожее: «француз-бургунд-француз-бургунд». На всех французов не хватило, но Карлу в соседи достался один такой. Дворянчик. В иное время Карл с ним рядом и не высморкался бы, тоже мне персона.
Самого Оливье залучил к себе герцог Филипп, секретаря Оливье взяли в оборот папины титулованные собутыльники. Сен-Поль обрабатывал сухопарого Эсташа де Рибемона с римским профилем. С него бы монету чеканить. Приписанный к Карлу француз зовется Обри де каким-то. Де Клеман, что ли? Его единственное достоинство – молодое жизнелюбивое брюшко. Все жуют.
– Не откажете ли вы мне в любезности? – спрашивает Обри.
