– Это судьба, – сказала Инна. – Ему суждено было утонуть. В третий раз вода его не отпустила.
Тут все заговорили о предопределении. Я молчала; я чуть ли не с момента нашего знакомства сознавала, что Сергей – не из тех людей, кому суждено жить долго; про таких говорят: "смерть его найдет". Но все это время я старательно гнала эти мысли прочь.
– Я всегда считала, что в Чернецове есть что-то роковое, – вступила в разговор моя тетушка. – Иногда мне при взгляде на него казалось, что на его лице – печать смерти. А еще за его плечом заметна была какая-то тень – как будто душа его стремилась покинуть тело.
Ванда – замечательный человек, я ее очень люблю, но она неисправима: она верит в экстрасенсорику, уфологию и прочую чепуху. А еще, несмотря на то, что она ученая дама, кандидат наук, она в глубине души верит в вещи абсолютно ненаучные: в духов, в привидения, во всевозможную мистику и магию. Бзик у нее такой.
Я не выдержала и вмешалась:
– Причем тут печать смерти? Просто Сережа был психованный, и все мы об этом знали. Есть люди, подверженные несчастным случаям – это характер, они все время переступают грань допустимого риска. Сам риск их привлекает, острота ощущений. Это как русская рулетка. Сережа не очень-то ценил жизнь, а в подпитии вообще отключался. Сколько раз может человеку везти? Он просто должен был плохо кончить.
И все-таки все согласились, что в его смерти было что-то таинственное. Что понесло его ночью в вольер к этим грозным животным, если он побаивался огромного Гаврюшу даже при ярком свете дня? Кстати, о своих опасениях он говорил не только мне одной.
Кто-то вспомнил, как, будучи еще начинающим тренером, Сергей решил повести на прогулку свою воспитанницу – маленькую кошечку Машеньку. Почему-то ему вдруг стало ее жаль – как же, сидит в своем вольере и ничего, кроме тесного бассейна, не знает! Он надел ей на шею ошейник Джека, жившего на базе спаниеля, прицепил поводок и повел ее к морю. Машенька, родившаяся в неволе и никогда до того моря не видевшая, страшно испугалась при виде бившихся о берег волн, выскользнула из ошейника и сильно цапнула сердобольного Сережу за ногу. По счастью, она кинулась после этого не в море, где отловить ее было бы очень непросто, а обратно, к родному вольеру, и ее сразу же поймали и водворили на место. Сергей же получил суровый выговор от начальства.
– Всегда было очень трудно отыскать логику в его действиях, – заметил Феликс, и все с ним согласились.
Да, от Сергея меньше всего можно было ожидать простой человеческой логики. Он жил, слушаясь только своей интуиции и каких-то внутренних импульсов. Трудно было сказать, что побудило его посреди ночи оказаться в вольере с морскими львами. И все же, даже учитывая его характер, в смерти его было слишком много необычного и таинственного – чересчур много странного для простого несчастного случая. Все это чувствовали, только одни, как Ванда, пытались объяснить это сверхъестественными причинами, а другие, как я, продолжали ломать над этим голову.
Но похоронили Сергея, и жизнь продолжалась дальше. Снова возобновились представления в "Дельфиньем озере", и никто из публики и не догадывался, что им не показывают самых крупных звезд дельфинария – северных морских львов. Как мне
рассказали, вернулась из Москвы Лиза и поселилась одна в бунгало Сергея; тренеры молчаливо согласились, чтобы она выполняла всю работу по хозяйству и заодно помогала им со зверями. Говорили, что другого дома у нее не было.
Меня заинтересовала история этой женщины, но никто не мог рассказать мне о ней больше того, что уже поведал Антонов. Не знаю, что за человек был ее муж, от которого ее увел Сергей, но возвращаться к нему она не собиралась. Где жили ее родственники и были ли они у нее, никто не имел ни малейшего понятия. Единственное, что я о ней узнала – это то, что незадолго до трагедии на озере с ней чуть не произошел несчастный случай – она полоскала белье на берегу моря, довольно далеко от отвесных скал, когда неожиданно возник камнепад. Но все закончилось благополучно, хотя она сильно испугалась; напоминанием об этом осталась тугая повязка на руке – единственный задевший ее камень повредил локтевой сустав.
Постепенно вошла в прежнюю колею и жизнь на самой биостанции. Люди снова стали от души веселиться и смеяться, не спохватываясь, что это выглядит неприлично. Я тоже, наконец, вспомнила, что я приехала сюда в отпуск и собиралась провести его так, чтобы впечатлений хватило на целый год. Приятных впечатлений – неприятных мне и так хватит надолго. Но легко сказать себе: все, я об этом больше думать не буду – зато как трудно это выполнить! Полная решимости не думать больше о смерти Сергея, мрачная и несчастная, я бродила по лагерю и его окрестностям.
И, наконец, произошло маленькое чудо – как-то вечером, когда уже стемнело, мы с Тошкой пошли на море. Ветер – поднимался норд-ост – гнал волны не к берегу, а как бы вдоль него. Луны еще не было, она должна была взойти позже, но я ориентировалась без фонаря – великолепное звездное небо как бы отбрасывало свой холодный синеватый свет и на прибрежную гальку. В такие ночи падают звезды, но я их не высматривала. Тошка немного побегал вдоль кромки прибоя, полаял на белые, прекрасно различимые в полумраке барашки, а потом подошел ко мне и затих. И тут на меня что-то нашло: обняв пса за шею, я заплакала. Я не из тех женщин, что легко плачут; с момента смерти Сергея я не проронила ни слезинки. Но тут меня как прорвало. Слезы текли у меня по лицу буквально ручьями – я до этого считала, что это всего лишь метафора и так не бывает на самом деле, – а Тошка слизывал их своим горячим языком, слегка подвывая мне под настроение. И с каждым мгновением мне становилось все легче и легче, как будто вытекавшая у меня из глаз жидкость смывала всю накопившуюся на душе тяжесть, все пережитое за последние дни.
И когда на следующее утро ко мне подошла Вика и сказала: хватит предаваться горю, ты рассталась с Сергеем не сейчас, а очень-очень давно, пора снова начать жить – я была к этому готова. Я носила в своей душе траур по Сергею ровно шесть дней. Пусть по всем, религиозным и светским, канонам, это неприлично мало, но я все всегда переживаю именно так: очень бурно и быстро. Тем более что время на Ашуко течет гораздо быстрее, чем где-либо в другом месте, и иногда один месяц вмещает в себя почти целую жизнь.
3. Знакомство с биостанцией
Я уже говорила, что биостанция располагалась на самом берегу моря; забор, вдоль которого проходила дорога, отделял ее территорию от широкого галечного пляжа. С одной стороны станция граничила с погранзаставой, с другой проволочная сетка отгораживала ее от леса, который тянулся вдоль побережья примерно на расстояние еще километра, вплоть до поселка Ашуко. Чуть выше лагеря поднимались невысокие горы, чьи склоны тоже поросли лесом; впрочем, почва тут была подвержена оползням, так что у многих из них вершины казались уже не зелеными (или красновато-бурыми осенью и засушливым летом), а желтыми – по цвету голого песчаника. Такова была, например, возвышавшаяся над самым лагерем Лысая Гора – отнюдь не зловещее место шабаша ведьм, а всего лишь скромная облезлая старушка, на которую молодой и спортивный человек мог подняться меньше чем за час.
Сам лагерь ученых тоже был расположен на территории реликтового леса; когда его строили, вырубили только несколько кустарников, которые действительно мешали, бережно сохраняя все остальное. Недаром организацией станции ведали биологи, то и дело заглядывавшие в Красную книгу. Поэтому кухня и хозяйственные постройки прятались в зарослях айленда высочайшего – тропического дерева, добровольного иммигранта из Юго-Восточной Азии, который прекрасно здесь прижился и вымерзал только в самые жестокие морозы. Тропинки, соединявшие между собой домики, петляли между росшими сплошной стеной кустами держидерева и огибали куртины чуть менее колючей иглицы[2 - *Иглица понтийская – вечнозеленое субтропическое растение, которое часто применяют в букетах в качестве дополнения -"зеленой веточки".], так что ходить по лагерю в темноте без фонаря было смертельным номером.
Вся жизнь биостанции сосредоточивалась в центре, рядом с бассейнами с морской водой, в которых содержались животные; впрочем, ради них это все и затевалось, именно вокруг них непрерывно хлопотали сотрудники, сновавшие туда-сюда с ведрами, полными рыбы. Тут же стоял стол для пинг-понга, за которым, когда спадала жара, сражались любители этой игры. Рядом с бассейнами были построены лаборатории – домики с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами, весьма походившие на застекленные сарайчики; они были так перегружены различными приборами, что человеку непосвященному было трудно выбрать место, куда поставить ногу. Каждая из них имела свое название: Гнездо, КПЗ, Пентагон и далее в таком роде. Тут царствовали физиологи, и хотя все они были милейшими людьми, все же я старалась держаться подальше от лабораторий – моему сердцу намного ближе поведенческие эксперименты на животных.
Надо сказать, что биологи в большинстве своем по-настоящему любят животных – даже если им и приходится по долгу службы вживлять в них электроды или радиомаячки. Среди всех сотрудников дельфинария только один человек по фамилии Макин был исключением – злобный, нетерпимый, он одинаково готов был издеваться как над животными, так и над людьми. По-моему, он был даже не совсем нормален, как мягко выразилась Вика – "невротичен". Однажды, когда ему требовалась для его экспериментов абсолютная тишина, он гонялся с булыжниками за собаками, за коровами, за людьми и даже… за цикадами! Но и отношение к нему в дельфинарии было соответствующее. Как-то в самую жару, когда он шел пешком по дороге из Абрау, его обогнала станционная машина; его, разумеется, узнали, но взять не захотели, он так и топал своими ногами весь неближний путь. В другой раз кто-то из молодежи соорудил чучело, нарядил куклу в его собственные вещи и посадил у бассейнов… Нет, не любили Макина на биостанции, и все были очень рады, что в этом сезоне его здесь не было.
Чуть выше бассейнов находилось второе важнейшее после бассейнов заведение (а может быть, по значению и первое) – деревянная кухня с пристроенной к ней кладовкой, где господствовали поварихи и хозлаборант Елена Аркадьевна, женщина крупная, но несмотря на полноту, вечно всем недовольная и придирчивая. Возле кухни прямо на свежем воздухе располагалась столовая – длинный сколоченный из досок стол с деревянными же скамейками по бокам; во время дождя над столом натягивали тент. Здесь в основном сосредоточивалась светская жизнь биостанции.
Сотрудники жили в домиках, разбегавшихся вверх по склону во все стороны от центра. Ученым полагались жилища получше – в основном сборные сооружения из оргалита, которые в городе были бы торговыми палатками, но, поставленные на каменный фундамент в тени бакаутов, они прекрасно выполняли функции коттеджа, в которых ученые и жили, и работали. Один из таких домиков занимала и Ванда. Для сезонных рабочих и лаборантов (в основном студентов) полагались жилища попроще -деревянные домики в центре, в которых было отчаянно жарко днем, или хижины из ДСП – в них жили и поварихи. Эти хибары были только что построены за кухней, их было пять, и назывались они пятихатки; в некоторых из них еще не было ни окон, ни дверей. Впрочем, самые желторотые и романтически настроенные мальчики жили в палатках.
Между кухней и пятихатками находилось место, прозванное Красной площадью – это был второй островок светской жизни лагеря. Здесь на небольшой площадке, окруженной со всех сторон зарослями держидерева и черной бузины, находилось кострище и стояла бочка для копчения рыбы. Жизнь тут кипела по вечерам, переходившим в ночи, и собиралась тут в основном, по вполне понятным причинам, молодежь; сотрудники более почтенного возраста, имевшие несчастье жить в ближних домиках, нередко долго не могли заснуть из-за доносившихся оттуда песен и смеха.
На биостанции работали ученые из одного очень академического института и Московского университета; обычно они уживались друг с другом мирно, хотя иногда отношения и обострялись по каким-то, на мой взгляд, совершенно незначительным причинам. Они же, собственно говоря, ее и строили. И все-таки душой дельфинария был Тахир Рахманов, личность во многих отношениях уникальная. Блестящий ученый – как мне рассказывала Ванда, он сделал эпохальное открытие мирового уровня – он оказался не менее выдающимся организатором; он умел выбивать из академического начальства деньги, добывал оборудование не хуже профессионального снабженца, а в строительных вопросах разбирался лучше заправского прораба; энергия так и била из него ключом, и он успевал повсюду – с утра оперировал, днем проверял состояние бетонных работ и договаривался о транспортировке дельфинов, вечером решал текущие вопросы на "Дельфиньем озере" и там же оставался на ужин, который, естественно, по случаю визита начальства не обходился без горячительного – и по этой части Тахир тоже никак не отставал. А если учесть, что совсем рядом с базой и озером находились виноградники Абрау-Дюрсо, а на озере всегда было полно водолазных работ, и тренеры, которые одновременно были и подводниками, все время вынуждены были отогреваться чистейшим медицинским спиртом, то понятно, что биостанцию никак нельзя было назвать заповедником трезвости; впрочем, с утра там никто пьяным не шатался, да и по вечерам это случалось крайне редко.
При всем при этом Тахир умудрился остаться нормальным человеком, безо всяких закидонов, с которым приятно было общаться; он находил одинаково легко общий язык и с академиками, и с лаборантами, и с рабочими из местных, и все его уважали – и немного побаивались (больше всего его, естественно, боялись бездельники). К тому же у Тахира была одна особенность: казалось, что он обладает способностью раздваиваться и даже растраиваться – с такой скоростью он передвигался: сегодня он в Москве, завтра на биостанции, послезавтра в Геленджике или на Командорах, а еще через день – вообще где-нибудь в Италии. В Ашуко он приезжал часто, но редко задерживался здесь надолго, и этих его визитов ожидали с нетерпением – и некоторыми опасениями. У него были свои принципы; например, он не терпел присутствия на территории лагеря детей и домашних животных, и перед его приездом сотрудники старались прятать и тех, и других.
Кстати говоря, организация "Дельфиньего озера" была исключительно его заслугой – только его бешеная и притом целеустремленная активность могла сломать стену бюрократических препон на всех уровнях – не так-то просто было добиться сначала разрешения на открытие сугубо зрелищного заведения в академической научной структуре, а уж потом его построить.
Один раз я совершенно случайно имела возможность наблюдать, каким образом возводился дельфинарий для зрителей. Тогда будущее "Дельфинье озеро" было просто лагуной, отделенной от моря узким перешейком, и только-только начинались работы по его оборудованию; в вольерах содержалось лишь несколько морских котиков, и при них в армейской палатке жил Сергей Чернецов. Я сидела в его палатке и что-то зашивала, как вдруг услышала… чистейший мат! Крайне удивленная, я выглянула наружу, и примерно метрах в трехстах от себя – звуки на побережье разносятся далеко – увидела торжественную процессию – с базы на озеро тянули кабель. Каким образом они умудрились выстроиться строго по рангу – не знаю, но это факт: впереди вышагивал начальник экспедиции Максим, за ним гуськом шли ученые: сначала единственный на биостанции доктор наук Лапин, затем два старших научных сотрудника – один из них мой приятель Феликс – потом младшие научные сотрудники вперемешку с аспирантами и стажерами, и замыкали шествие лаборанты и сезонные рабочие. Естественно, основная тяжесть ложилась на плечи первых в цепочке, а на долю последних приходилось не так много, но ругались все одинаково – ни сном ни духом они не подозревали, что я их слышу. Увидев меня на озере, Феликс очень смутился и долго выяснял, что именно донеслось до моего слуха.
Но почему это я рассказываю только о двуногих наземных обитателях дельфинария, хотя те животные, которые жили в бассейнах и вольерах на его территории, гораздо интереснее? Центральный бассейн, широкий, но зато мелкий, занимала дельфиниха Фифа – очень общительная и дружелюбная особа. Рядом с ней в соседнем бассейне жили два котика, а в баке – большом и глубоком сосуде, действительно напоминавшем по форме бак – находился гренландский тюлень, симпатичное пятнистое существо с мордочкой спаниеля. Кроме этих основных бассейнов, в стороне за пятихатками рядом с будущей баней сооружалось еще несколько; в одном из них, законченном на скорую руку, помещался зверь совершенно замечательный и очаровательный, самка морской выдры по имени Аня-Маня.
Кроме того, для дельфинов был построен вольер прямо в море; это было сооружение весьма странной формы на сваях, вбитых в морское дно метрах в пятидесяти от берега. Между сваями была натянута рыбачья сеть, ограничивающая вольер не только с боков, но и снизу – на глубине шести метров (такая сетка внизу называется ложным дном). Окрестили эту конструкцию весьма подходящим именем – каракатицей. Каракатица соединялась с берегом коридором – узким проходом, стенки и дно которого тоже были сделаны из рыбачьей сети; иногда дверцу каракатицы открывали, и тогда дельфин мог свободно курсировать между берегом и основным вольером. Там же могли передвигаться и тренеры – на "мыльнице", плоскодонной утлой лодчонке, которую перемещали по коридору, перехватываясь руками за протянутый от каракатицы до берега канат. Именно здесь наша группа, которую возглавляла Ванда, должна была проводить свой эксперимент.
Сейчас в каракатице обитала дельфиниха Ася, небольшое по дельфиньим масштабам и скромное существо; мы еще не знали, будем ли мы работать с ней или с Фифой, потому что Ася в данный момент времени страдала отсутствием аппетита, а как известно, основной метод дрессировки животных, даже таких умных, как дельфины, – это пищевое подкрепление. Ася с удовольствием наблюдала за своими тренерами и иногда, под настроение, с ними играла, но так как есть ей не хотелось, то она забавлялась, вырабатывая различные формы удобного ей поведения у своих дрессировщиков – так мне, по крайней мере, казалось.
Было еще одно место на базе, которое страшно меня привлекало – домик ихтиологов. Он стоял на отшибе, в ограде возле него была калитка – индивидуальный выход на пляж. В отличие от других стандартных жилищ, он состоял из трех комнат, и там была даже передняя, которая служила и кухней: там стояли электроплитка и холодильник, так что ихтиологи могли функционировать отдельно от остального лагеря. Тем более что к домику была проведена вода: перед домиком в аквариумах и небольшом круглом бассейне жили не только морские рыбы, но и пресноводные.
Главным украшением этого дома был огромный аквариум, который занимал чуть ли не целую комнату. В нем были представлены практически все черноморские рыбы, и наблюдать за ними можно было до бесконечности. Напротив аквариума стояла длинная деревянная скамейка, и при желании можно было просто лечь на нее и наблюдать, наблюдать, наблюдать… Даже спускаясь под воду с аквалангом, всего этого увидеть невозможно, по крайней мере, за одно погружение – ведь здесь было собрано практически все, что обитало у здешних берегов, и мне иногда казалось, что я смотрю какой-то фильм о подводном царстве и даже порою сама вхожу в кадр. На дне из-под камней выглядывали страшные на вид шипастые скорпены; тут же можно было с трудом различить очертания камбалы – небольшой, конечно, потому что для большой нужен был бы аквариум во весь этот дом. Тут же суетились обыкновенные бычки, еще не в томате. В толще воды сновали маленькие блестящие, отливающие перламутром зеленушки; ближе к поверхности серебрились кефали, такие изящные в своей привычной среде. Стайки рыбок-ласточек, черных с вырезанными треугольником, как у настоящих ласточек, хвостами, летали по аквариуму; тонюсенькие рыбы-иглы как бы пронизывали своим заостренным полупрозрачным телом воду. Тут же болтался как бы случайно сюда попавший морской дракончик, такой безобидный на вид – но я-то знала, что у него, как и у более толстых и очень вкусных морских коров, есть ядовитые шипы. Не обошлось, конечно, и без пятнистых барабулек; но больше всего меня очаровывали морские коньки. Их в аквариуме была целая стайка; я могла до бесконечности следить за тем, как они передвигаются, как извиваются их гибкие хвостики, мне казалось даже, что их лошадиные мордочки меняют время от времени свое выражение. Я только жалела, что тут не было ни скатов, морских котов и лисиц, ни, тем более, черноморских акул-катранов – но они бы сюда просто не поместились.
Особенно часто я приходила сюда в самые трудные для меня дни после гибели Сергея, и просто созерцание, погружение в этот мир постепенно приводило меня в норму – тем более что на море был шторм, к берегу подошло холодное течение, и работать в воде было невозможно. К тому же в домике ихтиологов меня всегда привечал Феликс, знакомый мне с детских лет, такой солидный и надежный… Он и внешне выглядел как человек сугубо положительный: среднего роста, коренастый, с аккуратно подстриженными бородкой и усами, всегда подтянутый. Он, единственный на биостанции, каждое утро делал зарядку и совершал чуть ли не ритуальный заплыв. А вот с бородой он был далеко не единственный: большинство представителей сильного пола с гордостью носило этот знак мужского достоинства – ведь при этом можно бриться только раз в неделю, а можно вообще не бриться, как это делал белокурый Славик.
У домика ихтиологов был еще один плюс: рядом с ним за аквариумами и бассейном стоял деревянный стол, неподалеку можно было зажечь костер, и это было еще одно замечательное место для вечерних посиделок – тем более что, в отличие от Красной площади, здесь можно было даже танцевать.
Как только я пришла в себя, передо мной встала проблема: где мне жить? Конечно, я могла оставаться в домике Ванды, и она была мне рада, но тут было несколько "но". Во-первых, Ванда была женщиной хоть и с молодой душой, но все же в возрасте, и она привыкла рано ложиться спать – когда у нее не было ночных экспериментов. Молодежь же в лагере вела полудневной – полуночной образ жизни, а я, несмотря на мои "солидные" тридцать лет, все же причисляла себя к молодежи. Мне вовсе не улыбалось нарушать покой моей любимой тетушки.
К тому же домик Ванды был до предела заполнен разным экспедиционным снаряжением, и свободного пространства в нем оставалось очень мало – тем более что Тошка (по-настоящему – сэр Энтони, внук английской королевы, то есть внук любимой собаки английской королевы), хотя и отличался поджаростью, был тем не менее псом отнюдь не миниатюрным и занимал много места. Характер у Тошки был очень общительный, и его трудно было заставить оставаться на ночь в домике, когда кто-то из его обитателей еще гулял.
Была еще одна причина, довольно курьезная, по которой я не хотела оставаться у Ванды. Каждый домик в дельфинарии, хоть они и были все построены из стандартных блоков, чем-то отличался от других; такой особенностью “коттеджа» Ванды было то, что к нему примыкала пристройка, используемая как кладовка, дверь в которую открывалась в небольшой тамбур-прихожую; моя раскладушка стояла прямо возле входа. В отличие от самого домика, крыша над пристройкой была двускатная, и в образовавшемся под ней небольшом пространстве жили сони-полчки. Эти очаровательные существа, похожие на маленькую белочку с облезшим хвостом или крупную симпатичную мышку, напротив, с пушистым хвостом, пробуждались регулярно с наступлением темноты, где-то около десяти часов или чуть раньше. Прежде чем отправиться на трапезу в ветви ближайшего бакаута, в засушливые дни они ходили на водопой, и это было презабавное зрелище. У Ванды, как и в некоторых других домиках "высшего класса" и лабораториях, стоял кондиционер; когда он работал, на его решетке, находившейся под самой крышей, конденсировалась влага, и вода с нее капала в подставленное ведерко. Сони одна за одной перебирались с чердака на проходивший под крышей желоб, а оттуда изящно прыгали на решетку кондиционера и утоляли жажду. К людям они привыкли и не обращали на нас внимание – если мы, конечно, не слишком шумели. Иногда сразу две сони сталкивались у источника – и тогда случалась маленькая драчка; обычно меньший по размеру зверек удирал и дожидался своей очереди где-нибудь на крыше или в ветвях бакаута. Мы так и не смогли сосчитать, сколько их всего было – то ли девять, то ли одиннадцать; судя по всему, тут жило целое семейство – родители, два крупных взрослых полчка, и их более мелкие детеныши. Это были страшно смешные и привлекательные зверьки; когда тетушка днем что-то разбирала в кладовке, они обычно просыпались (но не до конца), и из разных щелей высовывались их любопытные мордочки. Иногда они забирались за планку под потолком, клали на нее передние лапки и, раскачиваясь, заспанными глазками наблюдали за тем, что она делает.
Но у них был один недостаток, пусть единственный, но зато весьма существенный. Где-то в четыре часа утра они стройными рядами возвращались с кормежки на свои квартиры, отчаянно при этом топая. Бум-бум-бум! Впечатление было такое, что по крыше проходит если не рота солдат, то, по крайней мере, рота ежей. Кроме того, основательно насытившись, они иногда затевали возню прямо у меня над головой, и тогда казалось, что потолок вот-вот обвалится. Возились ли они просто от хорошего настроения или это было настоящее выяснение отношений, я не знаю, но делали они это очень громко. Ванда к соням привыкла, но я каждый раз просыпалась и пыталась сосчитать, сколько же их, производящих такой шум? Нет, я решительно не хотела оставаться у Ванды.
Инна Вертоградова предложила мне поселиться в их маленьком лагере за оградой, в палатке, которая предназначалась для их дочери Китти – но Китти предпочитала жить вместе с другими подросшими детьми сотрудников в другой, "детской" палатке дальше в лесу. Я уже говорила, что Рахманов не любил, чтобы на территории базы находились дети – он считал, что в лагере и так слишком много народа, и дети отвлекают родителей от науки, что сильно замедляет ее прогресс. Но никто из ученых, уезжая на благодатный юг, на Черное море, не мог допустить мысли, что его чадо останется на лето в душной Москве или в скучном пионерском лагере – и потому если не на самой базе, то возле нее всегда было много детей; так как их мамы и папы были постоянно заняты, то они быстро дичали и начинали жить самостоятельно – что, впрочем, было только к лучшему для всех.
Так вот, я уже готова была согласиться на предложение Инны, как погода окончательно испортилась. Задул сильнейший норд-ост, и он принес с собой холод и дождь – погоду, довольно редкую для июля. В этих краях, если уж подует холодный северо-восточный ветер, то он продолжается либо три дня, либо шесть, либо девять… Стало очень холодно и сыро, мы натянули на себя все теплые вещи, что при нас были, и все равно мерзли. Ветер отчаянно завывал в ветвях деревьев, и даже в домике Ванды уснуть было трудно – он так отчаянно скрипел во всех своих сочленениях, что, казалось, вот-вот развалится. Жить в палатке в таких условиях мне почему-то не улыбалось.
В лагере народа было еще немного – большая часть сотрудников обычно приезжает в Ашуко ближе к августу, – и несколько домиков оставались незанятыми, так что я могла выбрать себе отдельное жилье. Поварих поселили в одной из "пятихаток", и Вика с Никой позвали меня поближе к себе – избенка, предназначенная для тех кухарок, которые не смогли приехать, была свободна.
История появления пятихаток на биостанции достаточно характерна. Просто однажды Рахманову удалось по случаю перехватить изрядное количество листов ДСП, которые тут же сложили на складе с уверенностью, что для чего-нибудь они обязательно пригодятся. Но тут впереди замаячила ревизия, и если бы она обнаружила неизрасходованные стройматериалы, то Рахманову грозили бы крупные неприятности – под него и так уже подкапывались "доброжелатели", которых страшно раздражало и то, в каком темпе идут у него дела и то, что работы его лаборатории сотрудников слишком часто цитируют на западе. И Тахир нашел гениальное решение: он сам создал проект домиков из этих листов, и уже в апреле, в самом начале полевого сезона, его коллеги были ненадолго оторваны от своей науки и брошены на ударную стройку. К лету домики уже ждали постояльцев.
В той хатке, куда меня привели, стояли две кровати с проволочной сеткой и между ним тумбочка, она же столик. Это было не самое комфортабельное жилище: в нем пока еще не было ни окон, ни дверей. Вернее, был дверной проем и было окно со вставленной в него рамой, но без стекол. Впрочем, дверь тут же при мне принесли и вставили в петли, так что она даже открывалась и закрывалась. Вдохновленная этим, я сейчас же с помощью первых попавшихся под руку студентов перенесла свои вещи от Ванды на новую квартиру; естественно, нас сопровождал Тошка, так что процессия оказалась внушительной. Весь переезд занял минут пятнадцать.
С окном дело обстояло сложнее. У Ники и Вики, живших рядом, окно тоже было не застеклено, но им было проще – оно у них выходило на восток, а кроме двери, в дверном проеме висела даже цветастая занавесочка – от мух. Моя же пустая оконная рама смотрела прямо на север, и ветер врывался ко мне с оглушающим свистом и воем, к тому же приносил с собой брызги дождя.
Вика, которая в этот день была свободна, сказала, что это дело поправимое, куда-то ушла и через четверть часа снова появилась в сопровождении двух парней, нагруженных с ног до головы какими-то инструментами. Одного из них я видела до этого только мельком: это был Дима, аспирант с кафедры зоологии, высокий красавец с темно-каштановой порослью на подбородке и щеках. Вторым оказался техник Витя, к тому же еще и водолаз, который был придан нашей группе в качестве ассистента; он только что вернулся из армии, и все на гражданке казалось ему чудесным. Я никогда не видела, чтобы человек так наслаждался свободой, он прямо ею упивался!
Вика прозрачно намекнула, что прежде чем приступить к делу, ребята бы с удовольствием выпили кофе, но я не нуждалась ни в каких напоминаниях: я уже поместила кипятильник в банку с водой и включила его в розетку. Мастера минут сорок пили кофе, солидно и основательно, поддерживая при этом светскую беседу – впрочем, нам не надо было искать тем для разговоров. Ребята поведали нам последние новости с "Дельфиньего озера", где возводили новые вольеры и подводные работы, в которых они принимали участие, шли полным ходом. Впрочем, я все время пыталась перевести разговор с тем профессиональных на самую банальную – я все порывалась поговорить о погоде и о том, как неприятно, когда в Ашуко идут дожди…
Наконец, приняв к сведению мои весьма грубые намеки, они поднялись и, с самым серьезным видом разложив инструменты, принялись осматривать раму; эта процедура продолжалась минут десять. После этого Дима сообщил мне, что стекла такого размера у них нет, склад уже заперт, а тревожить в неурочное время Елену Аркадьевну может только самоубийца. Поэтому сегодня они мне временно вставят в раму полиэтилен – чтобы за ночь я не превратилась в сосульку – а завтра уже у меня будет настоящее окно, даже со стеклом.
– Вот, кстати, у тебя и полиэтилен есть, – заявил он, увидев кусок прозрачной пленки, валявшийся среди моих разбросанных на кровати вещей. – Немножко велик… Ну да, ничего, сложим его вдвое – так будет прочней.
Он что-то прикинул на глазок, и, аккуратно сложив пленку, велел мне:
– Шей здесь.
Я нашла свою жестяную коробочку со швейными принадлежностями, вытащила оттуда самую толстую иголку и суровые нитки и принялась шить. Шила я долго. Пока я шила, в хатку все время заходили люди – и оставались в ней. Так как я была занята, то роль хозяйки приняла на себя Вика: она варила для гостей кофе и наливала его в кружки и пластмассовые стаканчики.
Пришел Славик Отколенко, молодой научный сотрудник, с роскошной копной светлых волос и такой же белокурой бородой. Это был очень приятный парень с философским складом мышления, с ним было страшно интересно говорить на самые умные темы; правда, мне казалось, что, кроме философии и его собственной науки, его ничто не интересует. Как выяснилось, я ошибалась. Он, получив свою порцию крепчайшего кофе, куда положил огромное количество сахара, затеял было с Викой ученую беседу – о том, как в гипнозе преломляется бессознательное психическое – и вдруг прыснул. Потом он попытался придать своей физиономии серьезную мину – но не тут-то было! Он не смог справиться со смешинкой, и, продолжая умный разговор, периодически хихикал, пока не бросил всякие претензии на серьезность и не закатился в гомерическом хохоте. Я, надо сказать, была удивлена его поведением – это как-то не соответствовало моему представлению о нем; только позже я выяснила, что Славик, при всей его учености, отличался необыкновенно тонким чувством юмора.
Я шила.
Наконец, дошив до конца, я с торжеством протянула Диме готовое полотнище. Он внимательно осмотрел его со всех сторон и сказал:
– Прекрасно. А теперь шей здесь, – и длинным, слишком изящным для мужчины указательным пальцем, правда, с обломанным ногтем, отметил: отсюда – и досюда. Витя только кивнул, подтверждая его слова; на лице его блуждала улыбка – впрочем, он всегда улыбался.
Я снова принялась шить, закусив губу.
С кухни пришла Ника и поинтересовалась, когда мастера придут к ним – они ведь обещали, закончив с моим окном, перейти в их хатку. Витя только улыбнулся, на этот раз с хитринкой, а Дима обрадовался ее появлению:
– Прекрасно! У тебя есть полиэтилен?
– У Вики есть занавес для ванны…
– Тащи его сюда!
Недоумевающая Ника поднялась и через минуту появилась снова с полупрозрачной нежно-розовой пленкой в руках:
– Вот, пожалуйста…
– Принесла? Умница! А теперь отдай его Тане.
– А как же наше окошко?
– Не беспокойся, все в свое время, сначала закончим с домиком Татьяны.
Ника уселась и с недовольным и даже ревнивым видом принялась следить за тем, как я по указанию Димы пришиваю сложенный уже втрое полиэтилен к ее занавесу, но потом лицо ее прояснилось, губы заулыбались, и она тоже принялась хихикать – что совершенно не шло такой красавице, как она.
Я шила, не поднимая головы, и протыкала полиэтилен иголкой с такой силой, с какой наши далекие предки вонзали копье в ненавистного врага. Я страстно хотела, чтобы это все побыстрее закончилось – и чтобы через окно в домик не проникала бы сырость.
В хатку уже набилось полным-полно народу. Кроме поварих и Славика, к нам заглянули еще студенты Вадик и Гоша и лаборант Саша Ивановский – его прозвали на биостанции Саша-толстый, в отличие от Саши-тощего, в миру Алешкина, студента-дипломника биофака. Все они входили сначала робко – очевидно, их привлекал доносившийся изнутри смех, но когда Ника с Викой ласково приглашали их выпить с нами чаю (хозяйственная Ника убрала к тому времени кофе, как слишком большой дефицит), они охотно соглашались и рассаживались – когда на кроватях мест уже больше не осталось, кое-кто уселся прямо на полу.
Я все шила, с ужасом ожидая того момента, когда я перекушу последнюю нитку. Но ничто на этой земле не бесконечно, и эта минута наконец настала. Все замерли, на многих лицах отразилось напряжение, с которым они пытались сохранить серьезную мину, кое у кого на глазах стояли слезы; только Дима был абсолютно, непроницаемо серьезен, а Витя все так же улыбался. Я протянула готовую работу Диме; он повертел плод моего труда в руках и поднес его к раме – и до меня только теперь дошло, что многократно сложенной и прошитой со всех сторон пленки не хватает даже на то, чтобы затянуть форточку!
Народ взвыл от восторга, Славик от хохота согнулся в три погибели и схватился за живот; мне ничего не оставалось, как засмеяться тоже – хотя, как мне кажется, в моем смехе не хватало искренности. Я сама в свои хорошие минуты не против того, чтобы подшутить над окружающими – но так меня еще никто не разыгрывал! В глубине души я готова была убить Димку.
Так для меня в том году начался новый этап жизни в Ашуко – веселый, беззаботный и радостный настолько, что иногда казалось, что все мы изо всех сил пытаемся забыть о трагедии. Но тем не менее веселились мы от души – так же, как и работали с нашими зверями.
На следующее утро Витя пришел в одиночестве со стеклами и стеклорезом и за полчаса вставил их в оконные рамы – и в моей хатке, и у Вики с Никой.
4. Ася, Даша и другие звери
Через два дня погода улучшилась. Дождь прекратился, очень быстро настала настоящая жара, теплый ветер дул уже с моря, но к берегу подошло холодное течение, и долго находиться в воде было невозможно. Это было довольно-таки неудобно, потому что начиналась подготовительная стадия эксперимента, которая требовала длительного пребывания в воде рядом с дельфином. Я надевала свой гидрокостюм, но это был не лучший выход – он, хоть и настоящий «Калипсо», все равно сковывал движения, а я люблю себя чувствовать в воде свободно.
Наверное, в прошлой своей жизни я была дельфином – настолько я люблю плавать, и особенно плавать в море, в соленой воде, а не в реках и особенно не в бассейнах (после моей спортивной карьеры у меня к ним отвращение, я просто не выношу запах хлорки). Я люблю море в любую погоду – и гладкое во время штиля, когда поверхность его похожа на голубоватое зеркало; и тогда, когда ветерок поднимает легкое волнение и все оно до самого горизонта кажется подернутым легкой рябью; и тогда, когда волны в белой пене с шумом разбиваются о берег и ты покачиваешься на них, заплыв подальше от кромки прибоя; и, конечно, во время шторма. Во время шторма я люблю море больше всего. Мне доставляет наслаждение и бороться с могучими валами, и подстраиваться под них – так, чтобы они сами несли меня к берегу, когда мне кажется, что настало время вылезать. Как мне нравится оседлать такую волну и, часто-часто взмахивая руками, мчаться на ней верхом, а, соскользнув с нее, расслабиться – до следующей волны! Я не боюсь штормового моря, как не боюсь моря вообще – на глубине я ощущаю себя в полной безопасности, и мне кажется, что со мной здесь никогда ничего не случится. Хотя несколько раз я попадала в сильные течения, которые направлялись куда-то к берегам Турции, и мне потребовалось напряжение всех сил, чтобы выгрести назад, я всегда была уверена, что все окончится благополучно. Море – это моя стихия, и мне, очевидно, суждено быть повешенной, но никак не найти свой конец в воде.
На этот раз море было гладким, как стеклышко, только вот температура воды несколько дней не поднималась выше шестнадцати градусов. Асино состояние сильно нас беспокоило, и нам постоянно приходилось с ней возиться. В последнее время она стала какая-то скучная, часто опускалась на дно каракатицы или стояла без движения на глубине, отказываясь от еды – у афалин это верные признаки нездоровья. Не надо думать, что это мы ее «довели» до болезни – в природе дикие животные тоже, как и люди, болеют, в неволе они часто живут намного дольше, потому что их лечат, а при отлове в сети обычно попадают ослабленные звери.
Мы с Инной Вертоградовой вплотную занялись лечением Аси: то готовили для нее специальную рыбку, начиненную таблетками витаминов, то делали ей уколы антибиотиков. И то и другое было очень непросто. Во-первых, наша жеманница к бортику каракатицы за едой подплывать не желала, поэтому приходилось плавать вместе с ней и кормить ее с рук. При этом Ася широко разевала свой зубастый рот и требовала, чтобы рыбку клали ей прямо в пасть. У меня создалось впечатление, что она при этом давала задний ход и внимательно следила за мной: успею или не успею? Естественно, я часто не успевала – и почти никогда не успевала сунуть ей в рот рыбку с начинкой. Потом она с удовольствием наблюдала, как я ныряю и ползаю по ложному дну, собирая эту несчастную ставриду, чтобы она, не дай Бог, не загнила.
С уколами было еще сложнее. Уколы дельфинам делать даже труднее, чем детям – они точно так же не любят эту неприятную процедуру. Есть несколько способов ее произвести: во-первых, можно вытащить животное из воды, что весьма непросто – они весят в среднем под два центнера, и в такой операции обычно участвует вся мужская часть населения биостанции – и сделать инъекцию лежащему на носилках дельфину. Гораздо проще спустить воду в бассейне и быстро сделать все, что нужно, пока бассейн моют (воду полагается менять каждый день). Но что делать, если вольер находится в открытом море? Тогда дельфина либо зажимают в угол на мелководье и удерживают его там, пока ветеринар не вколет ему нужное лекарство, либо подплывают к нему со шприцем в рукеи стараются вонзить в него иголку прямо на плаву.
Увы, Ася была для нас трудным объектом (таким кодовым именем давным-давно называли дельфинов военные, когда дрессировали их для боевых целей). В обычное время она с удовольствием плавала по коридору, когда ее туда выпускали, взад-вперед и подходила к берегу. Но когда она видела огромную фигуру стажера Бори в черном водолазном костюме, то пугалась. Если ей удавалось уйти на глубину, то все можно было начинать сначала только через несколько часов – настолько бдительно она после этого за нами следила. При такой методе "лечение" превращалось в кутерьму, когда среди брызг и мелькающих конечностей трудно было различить, где тренер, где его ассистенты, в чьей руке шприц (и в кого он вонзается) и где, наконец, сам дельфин. Тем более что у меня создалось впечатление, что не только Ася боялась Борю, но и сам Боря, в свою очередь, опасался ее острых зубок. Дельфины – животные в основном дружелюбные и мирные[3 - * Татьяна преувеличивает добросердечие дельфинов, причем сознательно. На самом деле это дикие животные, а афалины, пожалуй, самые агрессивные из дельфинов, они могут и кусаться, и сильно бить хвостами «неугодных»]*, но ведь и самый домашний-раздомашний пес может укусить, если его до этого довести – особенно если неприятель выказывает кое-какие признаки страха. В любом случае, это было очень смешно: здоровенный Боря, который шарахается от Аси!
Но чаще всего я или Инна подплывали к Асе со шприцем в высоко поднятой над поверхностью воды руке и старались вонзить иголку в ее лоснящуюся спину возле спинного плавника и быстро нажать на поршень. Иногда все происходило так быстро, что она если что-то и чувствовала, то не успевала отреагировать, и мы облегченно вздыхали. Но бывало, что она уплывала от нас с торчавшей в спине иголкой, и приходилось прилагать множество усилий, чтобы если не сделать укол, то хотя бы избавить ее от, как говорят медики, "чужеродного предмета".
Нас очень беспокоило то, что Ася мало двигалась. Дельфины должны все время двигаться, иначе у них в легких возникают застойные явления, что приводит к пневмонии. Поэтому нам приходилось заставлять Асю плавать – то, есть, попросту говоря, гонять ее, а для этого кому-то все время надо было находиться с ней в воде. Между тем Никита почти все время работал на Озере и все чаще забирал туда и Борю (против этого мы не особенно возражали), Инна простудилась, что было совершенно неудивительно, а Ванда не могла плавать в холодном море – у нее были больные суставы. К тому же, учитывая ее возраст и статус, никто и подумать не мог о том, чтобы запихнуть ее в воду.
А что касается нашего ассистента Вити – то он просто забастовал. То есть он с самого начала сезона заявил, что у него болит ухо, и в доказательство стал носить старенькую зимнюю шапку на меху, раздобытую у кого-то из местных ашукинских рабочих. Это было то еще зрелище – стройный, загорелый, как мулат, молодо человек в плавках и ушанке с опущенными ушами! Но мне не очень-то верилось в его болезнь, хотя нет водолазов, которых бы не настигал в то или иное время отит. Дело в том, что Витя каждый вечер пропадал то на Красной площади, то на Озере, то где-нибудь в лесу, видели его даже распивающим местную несозревшую бурду с рыбаками в самом Ашуко – а наутро его невозможно было поднять ни то что к завтраку, но даже чуть ли не к обеду. Он ходил весь день какой-то потерянный, даже почти не улыбался – а к вечеру снова оживал и исчезал, присоединившись к какой-нибудь веселой компании. У меня было чувство, что он намерен взять от жизни полную компенсацию за каждый день из из тех трех лет, что он провел на ь службе.
Так что большую часть времени с Асей должна была плавать я. Я бы не возражала – на мой взгляд, это один из самых приятных моментов в работе тренера – если бы не температура воды. Женщины, конечно, гораздо морозоустойчивее, чем мужчины, но и у нас есть свой предел выносливости. Но мы с Инной и Вандой нашли выход – мы привлекли к работе с Асей чуть ли не всех, кто умел держаться на воде.
Во-первых, нам очень помогал тринадцатилетний Артем, сын ветеринара Гали Ромашовой. Дети в дельфинарии не только дичали, но и становились водоплавающими, и Артем мог часами не вылезать из воды – до полного посинения. Во-вторых, мы мобилизовали для этой цели студентов, то и дело отлынивавших от работы (они строили новые бассейны) и приходивших на пляж искупаться и позагорать. Конечно, не все могут плавать в вольере вместе с дельфином – пасть у него очень зубастая, что многих пугает, а суетливые, слишком резкие движения пловца сильно нервируют зверей. Нам нужно было, чтобы Ася двигалась, но была при этом не в стрессе, и потому мы устраивали в ее вольере игры и чуть ли не танцы.
Я не знаю более симпатичное животное, чем дельфин. Конечно, мне трудно представить свою жизнь без собак, но дельфин – это нечто совсем особенное. Когда ты к нему прикасаешься, то ощущение такое, как будто дотрагиваешься до мягкой резиновой игрушки – но только живой! Если дельфин на тебя смотрит, то все время кажется, что он тебе подмигивает- на самом деле зрение у афалин не бинокулярное, и просто он на тебя смотрит одним глазом, так как иначе не может. Физиологи говорят, что у дельфинов нет мимических мышц, но мне что-то в это не верится. Выражение их мордочки, когда они что-то от тебя хотят, такое хитрющее! И еще они обладают чувством юмора и прекрасно умеют улыбаться – это качество я очень ценю в людях, а в дельфинах – тем более.
И еще каждый дельфин – личность. Они влюбляются в своих тренеров, они ревнуют, они стараются привлечь к себе внимание, они обожают, когда ими восхищаются. У меня дома на стене висит фотография дельфина, стоящего на хвосте; как-то ко мне зашел приятель, который работал с дельфинами только один сезон, и спросил:
– Это Нимфа?
Да, это была Нимфа! Никто из других дельфинов, и тем более ни один дельфин мужеска пола, не умел так себя подать, как она. Как настоящий артист не может жить без восторженных зрителей, так и наша Нимфа не могла обходиться без внимания восхищенной публики. Это было давно, сейчас она, несомненно, блистала бы как звезда "Дельфиньего озера", но и тогда, на биостанции, преследовавшей сугубо научные цели, она нашла выход. Дельфинарий, закрытый для публики, тем не менее то и дело посещали различные делегации – и она ждала этих визитов, как манны небесной! Тут уж она себя показывала во всей красе: прыжки, сальто, которым ее никто не учил, плавание на хвосте – все шло в ход. Причем она безошибочно определяла ранг делегации (наверное, чувствовала это по поведению сотрудников, которые служили гидами) – ради жен и детей офицеров Черноморского флота она выступала на уровне, но не прилагая почти никаких усилий, зато когда осматривать дельфинарий прибыли высшие флотские командиры – тут уж она превзошла саму себя!
Ася очень любила общаться и охотно подходила к людям. Особенно ей нравилось чесаться. Дельфины вообще очень это любят, а Ася подставляла для чесания все части своего тела, так что при осмотре невозможно было найти ни единой чешуйки старой отмирающей кожи; такого гладкого дельфина надо было еще поискать. Ася совершенно не возражала, когда кто-то из нас садился на нее верхом, если "наездник" чесал ей при этом пятками брюшко. Она с удовольствием нас катала, когда мы плыли рядом, держась за ее спинной плавник или хвост, и с еще большим удовольствием при этом ныряла, увлекая человека под воду.. Но на такую близость она шла только под настроение, больше она любила играть в "салочки", причем догоняющей стороной был, естественно, кто-то из двуногих. Тогда она развивала бешеную, на человеческий взгляд, скорость – но, конечно, весьма умеренную по дельфиньим меркам. Кажется, вот-вот ты до нее дотронешься – но она снова от тебя ускользает, и ты ныряешь за ней в глубину, а она уже оказывается на поверхности, и вода в вольере бурлит ключом.
Особенно полюбил возиться с Асей Вадим, девятнадцатилетний студент с физфака, очень умненький паренек, который ходил хвостом за Викой – так его заинтересовала ее профессия: изучение человеческих душ, как он это формулировал, да и она сама тоже. Мы с подругами как-то даже поспорили на эту тему. Ника и я утверждали, что Вадим в Вику влюбился, а та, смеясь, уверяла, что Вадик видит в ней не женщину, а скорее гипнотизера (в последние годы Вика работала психотерапевтом и писала диссертацию о гипнозе). Но голова у Вики была занята отнюдь не гипнозом и уж, конечно, не Вадимом. Иногда она застывала на кухне с поварешкой в руках, и глаза ее принимали мечтательное выражение. Я быстро поняла, какое направление приняли ее мысли – достаточно сказать, что зоолога Диму она привела "стеклить" мое окно совсем не случайно.
Так вот, Вадим проявлял такой энтузиазм, что Ванда даже "арендовала" его у Максима – временно, конечно, потому что новые бассейны были нужны станции как воздух. Теперь именно в его обязанности входило размораживание рыбы и доставка ее на каракатицу, и мы вздохнули с облегчением: на Витю надежды не было никакой, а все мы по очереди: и Ванда, и Инна, и я сама – уже переворачивались в "мыльнице" по дороге в каракатицу, и чайки долго пировали, доедая так и не доехавшую до Аси ставриду. Работать с Вадимом было приятно и, главное, весело. Он был остроумным парнем, а иногда забавлял нас совершенно неосознанно: он еще не сбросил с себя детскую пухлость, и когда он нырял, то погружались только верхняя часть его туловища и ноги – пятая же точка, округлая и, очевидно, очень легкая, оставалась на поверхности, как поплавок.
Но иногда мы все замерзали до дрожи, а Ася угрюмо и неподвижно застывала где-нибудь на глубине, и тогда мы призывали на помощь Дашу.
Даша, хоть и была совсем небольшой собакой, как и все фокстерьеры, тем не менее выделялась своей яркой личностью и вела себя так, будто бы она ростом если не с тигра, то с тигренка; в моем восприятии она затмевала незабвенного Монморанси[4 - * Монморанси – фокстерьер, герой романа Джерома К.Джерома "Трое в лодке, не считая собаки".]. Она жила у Инны и Никиты в лесу, за оградой базы и признавала «своими» тех, кто обитал на территории палаточного лагеря. Хотя я и не проживала там постоянно, но зато часто бывала у Вертоградовых и даже как-то раз переночевала в палатке Китти, поэтому в ее представлении я относилась именно к этой категории – тем более что Даша в тот раз устроилась на ночлег под моей раскладушкой и благополучно слопала спрятанную там целую миску карамелек, да так тихо, что я даже ничего не заподозрила – а наутро мы с Инной нашли миску фантиков. Так что со мной у нее были связаны самые сладкие ассоциации. А вот из-за стажера Бори с ней как-то случился конфуз. Его армейская палатка, где валялись спальник и рюкзак, тоже стояла рядом с Вертоградовскими хоромами, но Боря все чаще оставался ночевать на озере, и как-то раз Даша, после того как он не появлялся на ее территории в течение трех суток, его не узнала. С громким лаем, с каким она всегда встречала чужих, она ринулась ему навстречу – и вдруг оказалось, что это как раз один из тех, кого она должна охранять! Но Даша не растерялась: продолжая лаять, она пробежала мимо стажера и долго гавкала на воображаемого пришельца за его спиной, потом как ни в чем не бывало вернулась и, мило виляя обрубком хвоста, поздоровалась с Борей.
А еще Даша была настоящей кокеткой. В начале сезона Инна повесила ей на шею нить голубых бус, которые очень ей шли, и Даша, чтобы она не делала: плавала, играла, охотилась – никогда не пыталась их снять и не теряла; казалось, она себе в них очень нравится. У нее был сильный характер, – иногда ее можно было назвать просто упрямой – и она всегда делала то, что хотела. Например, если мне надо было пойти в Ашуко и она желала меня сопровождать, ничто не могло ее остановить; местные псы, понадеявшись вначале, что такая малявка окажется для них легкой добычей, впоследствии разбегались, только ее завидев. Как-то мы с Инной извели последние запасы пресной воды, которую приходилось таскать снизу, чтобы отмыть под умывальником ее запачканную мордочку; не успела я опустить ее на землю, как она тут же нашла сухую пыль – и белоснежная шерсть у нее на физиономии снова стала серо-коричневой.
Но квинтэссенцией Дашиного существования была охота. Она была прирожденным охотником – в фокстерьерах вообще сильны охотничьи гены, и не было ни одного зверька в кустах, ни одной птички, за которыми она бы не охотилась. Даже ежик, проживавший под большим кустом держиморды рядом с умывальником, счел за лучшее переселиться куда-то подальше. Один раз к Вертоградовым забрел одичавший котенок, и это чуть не стало последней ошибкой в его жизни. Мы с Инной тихо-мирно распивали чай, когда до нас донеслось отчаянное мяуканье. Котенок сидел в ветвях бакаута и вопил во всю глотку, а Даша висела на стволе дерева, обхватив его и передними, и задними лапами примерно в метре от земли. Отрывали мы ее от ствола долго, так крепко эта лазающая собака вцепилась когтями в кору, и все это время она не отводила горящих глаз от несчастного котенка; представляю, какого страха он натерпелся. Так вот, когда человеческие силы были на исходе, мы использовали Дашины охотничьи инстинкты. Даша прекрасно плавала, и когда кто-то из нас забирался в море, она, не колеблясь, входила в воду и, быстро-быстро перебирая лапками, плыла вслед и мгновенно нас обгоняла; как только люди поворачивали к берегу, то она тоже делала крутой разворот и возвращалась обратно по самому короткому пути, по прямой – причем если на этой прямой ей попадалась чья-то спина, то она, не стесняясь, проходилась по ней всеми четырьмя лапками с острыми коготками и очень скоро оказывалась уже на берегу. Мы брали ее с собой на каракатицу – иногда она добиралась туда с нами вплавь, иногда мы привозили ее на "мыльнице". По трапу она взбиралась на помост и, стоя там, не отрываясь следила горящими глазами за «дичью». Если ей говорили: "Прыгай" – то она мгновенно сигала в воду, несмотря на то, что от помоста до поверхности моря было около полутора метров. И дальше начиналось самое смешное. Дашка гонялась за дельфином по всему вольеру, а Аська, которая была ее больше раз в пять, от нее удирала! Мне кажется, что эта собака охотилась бы и за китом, если бы он у нас был. Конечно, догнать Асю она не могла, тем более что нырять она не умела. Но, к сожалению, больше чем на пятнадцать минут оставить Дашу в каракатице мы не могли – нам просто становилось плохо от смеха. Кто-нибудь из нас прыгал в вольер и вынимал ее оттуда.
