Евгений Пышкин "Пригород. Город"

– Значит, господин Милославский ведал о его существовании и молчал?

– Скажу честно, он – странный человек. Сторонится людей, не разговаривает, считает болтливость пороком.

– Вы об этом с ним беседовали?

Дмитрий кивнул.

Далее они пошли молча.

Госпожа Арсеньева простилась с ним у входа в пансион. Опять его светскую любезность она ловко парировала, придав красноречивое выражение лицу. Дмитрий бы не сумел описать его. Много мелких черт, но в сумме они дали законченное по смыслу предложение: «дальше меня не стоит провожать».

Он вошел внутрь чуть позже, встретившись у входа с Милославским.

– Опять на прогулку?

Милославский кивнул, добавив:

– Хотел спать, но нет возможности. – Дмитрий удивленно посмотрел. – Я не так выразился. Я боюсь спать. Все грежу одним и тем же. – Милославский запнулся, словно раздумывая, стоит ли продолжать. – Да, очень угнетает один сон. Будто хожу по комнатам в чужом доме и ищу кого-то, или… В общем, одержим поисками, зная, что не вспомню предмета моей навязчивой идеи.

Станислав Михайлович рассеяно приложил пальцы к воображаемой шляпе и вышел.

«Ну, это слишком. То его не разговорить, то он сам ищет слушателя», – удивился Дмитрий. Он почувствовал фальшь в поведении пансионера, который словно вел двойную игру. «Или это были перепады настроения? Возможно, головная боль прошла, и настроение улучшилось. Возможно», – решил Дмитрий, поднявшись в свой номер.

После ужина он лег в постель, отогнав назойливого призрака беспокойных раздумий, и уснул, мгновенно провалившись в мир грез. Только ночью раз проснулся. Ему показалось, кто-то ходит. Прислушался. Тихие робкие шаги прозвучали за дверью и стихли, потом скрипнула лестница и, наконец, все прекратилось. Он приподнялся и, направив взор в сторону входной двери, затаил дыхание. Ничего. Тихо. Сумрак окутывал комнату, и лишь незанавешенное окно, будто бледно-серое бельмо, висело в темном помещении.

7

После завтрака Дмитрий, прогуливаясь по берегу, остановился, осененный мыслью. «И как она раньше не пришла в голову, – удивился он, – курган давно появился, но заметил его только господин Милославский. То, что он не рассказал – одно дело. Возможно, приступ мизантропии. Но с чего другие упорно не хотят видеть явление? Или замечали, но не решились говорить?»

Его мысли прервал Милославский. Он, не спеша, подошел к нему, бросил уставший взгляд поверх очков и вымолвил:

– Вам, я думаю, покажется странной моя просьба, но все-таки я осмелюсь. Желал бы знать, когда вы уедете?

– Послезавтра, – произнес Дмитрий, недоумевая.

– Значит, вы успеете.

«О чем он? Что я успею?» – мелькнула мысль.

А Милославский замолчал. Казалось, он что-то тщательно обдумывает, подбирая слова. Рассеянный взгляд его, устремленный на море, блуждал. Он созерцал водную стихию, не осознавая себя здесь, витая в хрупком мире фантазий. Наконец, проговорил медленно, будто пробуя на вкус каждый слог:

– Есть одна просьба. Я работаю в университете на кафедре филологии. Совсем недавно из-за болезни у меня появилось достаточно времени, чтобы отдаваться увлечению философией. Так вот. У меня беспокойный сон и плохое зрение. Глаза сильно устают. Не могли бы вы, господин Лебедев, переписать набело одну вещь?

Дмитрий промолчал. Море играло тихую мелодию, а назойливая мысль, вертясь, билась, как муха о стекло: «Я не против помочь человеку, но с чего вдруг он выбрал меня?»

– Может, вы заняты? – спросил Милославский.

– Что вы! Но я в растерянности. Почему я?

– Ну, а кто еще? – И он неловко развел руками.

Загадочное сочетание отшельничества и наивности, как подумалось Дмитрию, жили в этом господине. Флер таинственности, словно фальшивый, готов был исчезнуть.

Ни одной прочной мысли о Милославском не возникло у Дмитрия. Ум, лишенный основы, только колебался между различными предположениями, задаваясь вопросом: «Кто он?»

– Хорошо. Я помогу вам.

– Большое спасибо, господин Лебедев, – произнес он, достав из внутреннего кармана листок. – Здесь всё. Если будут вопросы, обращайтесь.

Дмитрий пробежался взглядом по строчкам, пытаясь сходу разобрать слегка пляшущий бисер букв. Кругленькие значки семенили по белому листу, прыгая, иногда выкидывая вверх и вниз пушистые хвосты «в», «д», «з», «р» и «у». Он убрал листок в карман.

– Я буду у себя, – сказал Милославский и удалился.

«Девятнадцатый век оставляет неприятный след на моем сердце. Глубокая и ноющая рана беспокоит меня, она саднит. Сколько можно терпеть этот нарочитый оптимизм людей? Что хорошего они видят в будущем? Что? Я ничего радужного не обнаруживаю там, за горизонтом событий. Новый век – иные надежды. Но я не люблю эйфорию по поводу смерти. Знаю, в чем причина радости. Она заключается в исторической близорукости. Множество людей ждут от грядущего прогресса великих технических революций. Они будут. Они придут, но неужели человечество думает, что уродливая техника и перестановка местами физических предметов способна одарить их счастьем? Прогресс неизбежен. Он способен изменить внешние атрибуты бытия, может повлиять на характер мышления людей, но никак не совершить духовное движение общества ввысь. В ту чистую синеву радужных перспектив. Я не верю в это. Я не верю в человечество. Скептик? – Спросите вы. Да, – отвечу я. Но вот, прозревая в глубину времен, в будущее, вижу, как затягивается узел психологических разноречий. Перекос между материальной и духовной стороной людской жизни с болью отзовется в грядущих поколениях. Двадцатый век явит собой неподражаемый пример растерянности перед бездной. Мне думается, что каждый из нас сможет именовать себя представителем поколения, утратившего веру. Самое страшное – веру в себя. Мировые войны, социальные катаклизмы будут – это я точно знаю».

А дальше – предложение, щедро перечеркнутое чернилами. Текст Милославского на этом заканчивался.

8

Дмитрий, сложив листок, убрал его во внутренний карман. Он, бросив усталый взгляд на море, ощутил, как холод бездны проник в душу.

Он прошелся до берегового изгиба и, встретив на обратном пути госпожу Арсеньеву, остановился, всматриваясь в ее любопытствующий взгляд. Промелькнула простая мысль: «Никакая не эмансипэ. Женщина всегда остается женщиной».

– Вы снова с ним беседовали?

– Да.

– И что на этот раз поведал господин Милославский?

– Он пессимистически смотрит на будущее человечества, предрекая ему скорую гибель, если я правильно сделал вывод.

– Да, странный он человек, – задумчиво произнесла девушка, обратив взор к набегающим на берег волнам. – Хотя ничего в этом нового нет.

– Вы так считаете?

Она кивнула.

– До посещения пансиона я прочла одну фантастическую новеллу угнетающего свойства. Названия журнала не помню, и история называется…

Задумавшись, она по-детски почесала указательным пальцем переносицу. Дмитрий сдержался от улыбки.

– Не помню. Хотите, я расскажу вам ее?

«Что случилось? Почему все исповедуются мне?», – не без иронии подумал он.

– Я весь во внимании.

– Вы опять со своей светской любезностью. Хорошо. Слушайте. Один художник нарисовал картину. Он был символистом и изобразил стройную девушку на берегу моря. Водная стихия бушевала, окутанная в розовую дымку, жемчужные барашки несли прохладу, наполняя воздух чем-то особенным, неповторимым, будто наэлектризовывая его. Он пропитался этим легко, как губка вбирает в себя влагу. Девушка в черном воздевала руки в немом призыве, словно она что-то испрашивала у неба. Может, лучшую судьбу. Возможно, молилась за кого-то. Но художник, поставив в уголке скромный автограф, назвал произведение «Отчаяние». Картина попала на выставку, не заслужив должного внимания, она так и исчезла бы в небытии, если б не один человек, посетивший экспозицию. Он был физиком. Взгляд его, замедлившись, остановился на розовой дымке, на девушке в черном обтягивающем платье, на ее фигуре готовой, казалось, вот-вот согнуться под тяжестью рока. И физик решил про себя: «То, что нужно. Я добуду открытку с этой картиной. Где-то у входа я видел, что женщина торговала цветными буклетами. Зашифрую „Отчаяние“ и пошлю его радиосигналом в космос». Он так и сделал. И вот в новелле проходит время. Много веков минуло, а сигнал, преодолевая немыслимые расстояния, с бешеной скоростью пролетел сквозь космос, и достиг чужой планеты. Там жили существа очень похожие на людей, но технически более развитые. Они расшифровали послание и, воодушевленные мыслью, что не одни во вселенной, полетели на зов в ту точку пространства, откуда пришел сигнал. Но каковы были их боль и разочарование, когда пришельцы ступили на Землю. Никого. Безжизненная пустыня. Человечество, много столетий назад погрязшее в жестоких воинах, истребило себя полностью. Пришельцы покинули планету. На этом заканчивается история.

– Да, грустная новелла. И очень похоже на Милославского, – сказал Дмитрий.

– Что похоже?

– Появилась у меня одна мысль. Этот загадочный господин, он… Он – пришелец. Я образно говорю. Милославский явился к нам и, истекая то ли печалью, то ли желчью, увидел руины городов, смерть, насилие, кровь, раздвигая невидимые завесы и глядя в будущее, он узрел опустошение. Холод коснулся его души, пессимизм и разъедающий скепсис проник в кровь, отравив сознание. Поэтому он замкнулся, разочаровавшись во всем.

Она вновь поглядела на Дмитрия, сказав:

– Да… Возможно, вы правы.

9

День прошел как обычно. Медленно и мучительно. Никаких развлечений, кроме застольных бесед и прогулок у моря. Сумерки тихо опустились, выкрасив мир в синий цвет. Ночь, тягучая будто смола, подарила глубокий сон.

Дмитрий погрузился в страну грез, но опять очнулся. Он услышал шаги и шорохи за дверью. Приподнявшись с постели, он повернул голову в сторону звука. Глаза, привыкшие к темноте, рассмотрели бронзовую ручку в виде лапы мифического зверя. Конечно, не мог рассмотреть Дмитрий мелких деталей. Это воображение дорисовало картину, а дверь была не различима, лишь бледное пятно желтоватого цвета – ручка – висело во мраке.

Он встал, оделся и пересек комнату. Медленно приотворил дверь. Прислушался. Тихие шаги прозвучали на нижнем этаже. Дмитрий вышел и, плывя сквозь мрак, пересек помещение по мягкой ковровой дорожке. Спустился с лестницы. Он заметил у черного входа человека, одетого в плащ. В руке у него был незажженный фонарь. Незнакомец мелькнул перед взором Дмитрия и исчез за дверью. Трудно было определить кто это. Долгополая ткань скрыла фигуру, да и встреча длилась пару секунд.

Выждав время, Дмитрий подкрался к черному входу.

На улице он следил за тусклым пятном света, плывущим вдоль моря. Оно скрылось за береговым изгибом. Зашагав быстрее, Дмитрий хотел застать врасплох человека, меняющего цветы.

– Простите, – произнес, немного волнуясь, Дмитрий, когда он догнал его.

Мужчина обернулся. Фонарь осветил знакомое лицо.

– Господин Кнехберг?

– Да я, а кто же еще? Чужих здесь вы не встретите. Мой пансион – единственное жилое строение на несколько миль. – Он пытался придать фривольности голосу, но вышло неуклюже.

– Так это вы цветы меняете?

– Только прошу, никому не говорите. Мне не хочется… – Его взгляд упал на тюльпаны, зажатые в руке. Он сменил цветы, спрятав старые под плащ.

– Я ничего не понимаю. Зачем этот маскарад?

– Господин Лебедев, идемте в пансион, и я все объясню, обещаю.

«Еще одна исповедь», – родилась мысль.

Они оказались в пансионе. Прошли в номер Дмитрия.

– Понимаете в чем дело, господин Лебедев, эти курган и цветы в память о моей дочери. Вы, наверно, знаете историю о доме – слухами земля полнится. Так вот, когда умерла Поля – моя дочь, – с женой все пошло наперекосяк. Сейчас забылось, но, кажется, дня не проходило без взаимных упреков. Что-то сломалось в моей и ее душе. Что-то безвозвратно ушло. Детей она больше не хотела. С чего вдруг пришла такая блажь? Поверьте, я пытался изменить ситуацию, но жена… В итоге разошлись. Дом остался на мне, и, похоже, я – больной человек. Люди бегут от прошлого, которое ранит их, пытаются забыть мрачные эпизоды жизни, но я… Я остался здесь и растравил душу воспоминаниями о дочери. Воздвиг этот курган, приношу цветы…

Господин Кнехберг замолчал.

– Я понимаю вас, – тихо произнес Дмитрий. – Но к чему таинственность, ведь рано ли и поздно все узнают. Человек любопытен от природы.

– Да, да, да, сколько раз я повторял заученную формулу: человеческое любопытство, оно вездесуще, но я не хочу, чтобы касались меня, желаю надеть маску и играть роль, как страшно б не звучало, ибо мое прошлое – это мое прошлое. Не надо жалеть меня. Понимаете?

– Да, – ответил Дмитрий скорее по инерции, чем осознано.

Воцарилось молчание.

Они сидели в полной темноте, и Павел Аркадьевич внимательно разглядел едва различимые очертания собеседника. Почудилось ему, что это манекен, кукла в человеческий рост. Она недвижна и безучастна. Можно смело наговорить ей все, что угодно.

Он тихо произнес:

– Не буду мешать вам, господин Лебедев.

– Спокойной ночи.

– Но вы никому не рассказывайте.

– Я обещаю.

Когда дверь закрылась, Дмитрий разделся и лег. Отвратительное состояние завладело им, словно он перенапрягся: мышцы как ватные, дышать тяжело. Он смежил веки. Свинцовый сон завладел разумом.

Дмитрию пригрезился господин Кнехберг, в бешенстве разбирающий курган и бросающий камни в море, но те не хотели тонуть, и волна приносила их обратно к берегу, чудесным образом складывая новый курган.

10

Дмитрий несколько раз приступом брал текст, как штурмуют крепость. И любая атака срывалась. Или, казалось ему, это был пиратский корабль, проплывающий мимо. Он манил, но взять на абордаж не хватило решимости. Было что-то в этих словах, помимо лежащего на поверхности пессимизма и скепсиса в отношении технического прогресса. Что? – Он не смог объяснить. Дух обреченности, витавший как пороховой дым между строк, ел глаза и саднил горло.

Лист беспомощно лежал на столе, ожидая своей участи. Дмитрий, изучая бисер букв, в нерешимости взял перо, но возвратил его на место.

На следующий день перед завтраком он зашел к Милославскому в номер. Тот встретил его дружелюбно:

– Здравствуйте, господин Лебедев, милости прошу. – Хозяин номера указал гостю на кресло. – Я знаю, с какой целью пожаловали. Вы будете говорить о моих записях. – Он, сев удобнее, свел пальцы в замок.